"Колпак изношенный" (о значении редко замечаемого фрагмента "Медного Всадника" и выборе в нём одной детали)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Институт философии РАН

«Колпак изношенный» (о значении редко замечаемого фрагмента «Медного Всадника» и выборе в нём одной детали)

кандидат философских наук,

старший научный сотрудник

Перевалов Валерий Павлович



Аннотация

В данной статье исследуются историко-философские и политико-государственные взгляды А.С. Пушкина, актуальные для современной России. Предметом рассмотрения является «Медный Всадник». Петербургская повесть (1833). С момента опубликования пушкинский шедевр вызвал и до сих пор вызывает огромное число различных откликов и множество противоречивых концептуальных интерпретаций. Отличительная особенность предлагаемых размышлений заключается в сочетании магистральной тенденции в общей эволюции творчества Поэта с пристальным вниманием к часто «проходным» эпизодам и незамечаемым деталям, к тому же различным в вариантах беловых рукописей. Такой подход обусловливает возможность осмысления произведения в его полном объеме и аутентичной структуре, а не подгонять избранные из него места под заранее принятую в качестве доминирующей идею. Метод «медленного чтения» и сравнительный анализ позволяют точнее устанавливать в контекстах разного уровня конкретное значение данной детали и/или фрагмента в диалектическом единстве частей и целого. Статья состоит из двух разделов. В первом критически исследуются две интерпретации «Медного Всадника». В первой из них интересующий нас фрагмент оказывается вне реконструкции идейного смысла стихотворной повести. Вследствие этого богатство ее содержания обедняется и, на мой взгляд, искажается, степень достигнутого в нем совершенства значительно понижается, требуя восполнения в последующих пушкинских творениях. Напротив, для второй интерпретации изучаемый фрагмент - неотъемлемая и органичная часть целого. Более того, в нем заключена уникальная информация, объясняющая ясновидение героя, сверхъестественность его безумия. Представленный в статье микроанализ этой трактовки позволяет оспорить ее в пользу естественного понимания фантастического в «Медном Всаднике». Второй раздел статьи представляет собой хронологическую последовательность использования слова «колпак» в творчестве Пушкина. Основная тенденция наблюдаемой здесь эволюции, по моему мнению, подтверждает и дополняет предшествующие выводы о нарастании естественного, конкретно-реалистического подхода в понимании Пушкиным исторических явлений. В общем предлагаемая трактовка открывает некоторые аспекты пушкинского мировоззрения, нацелена на углубленное конструктивное обсуждение взглядов Поэта действительности.

Ключевые слова: А.С. Пушкин, «Медный Всадник», фрагмент, деталь, часть и целое, колпак, безумие, юродивый, ясновидение, бунт



Abstract

In this article the historico-philosophical and political and state views of A.S. Pushkin actual for modern Russia are investigated. A subject of consideration is "Bronze Horseman". Petersburg story (1833). From the moment of publication the Pushkin masterpiece caused and still causes huge number of various responses and a set of contradictory conceptual interpretations. Distinctive feature of the offered reflections consists in a combination of the main tendency in the general evolution of works of the Poet with close attention to episodes often "through passage" and not noticed details, besides various in versions of clean manuscripts. Such approach causes possibility of judgment of work in its full volume and authentic structure, but not to adjust the elite a place from it under in advance accepted as dominating idea. The method of "slow reading" and the comparative analysis allow to establish more precisely in contexts of different level concrete value of this detail and/or fragment in dialectic unity of parts and whole. Article consists of two sections. In the first two interpretations of "Bronze Horseman" are critically investigated. In the first of them the fragment interesting us appears out of reconstruction of ideological sense of the poetic story. Thereof the richness of its contents is impoverished and, in my opinion, is distorted, degree of the perfection reached in it considerably goes down, demanding completion in the subsequent Pushkin creations.On the contrary, for the second interpretation the studied fragment - the integral and organic part whole. Moreover, in it the unique information explaining clairvoyance of the hero, supernature of his madness is concluded. The microanalysis of this treatment presented in article allows to challenge it in favor of natural understanding fantastic in "Bronze Horseman". The second section of article represents chronological sequence of use of the word "cap" in Pushkin's creativity. The main tendency of the evolution observed here, in my opinion, confirms and supplements the previous conclusions about increase of natural, concrete and realistic approach in understanding by Pushkin of the historical phenomena. Generally the offered treatment opens some aspects of Pushkin outlook, is aimed at in-depth constructive discussion of views of the Poet of reality.



Созданная Пушкиным во вторую болдинскую осень (1833) стихотворная повесть «Медный Всадник» увидела свет в пятом, первом посмертном, томе пушкинского «Современника» (1837). Она, несомненно, высочайшая вершина русской духовной культуры, занимающая в ней положение творческого центра, активно участвующего в обсуждении проблем современности сменяющих друг друга исторических периодов.

Как показывает возникшая с момента опубликования и продолжающая поныне дискуссия по поднятым в этом произведении проблем, его необычайно богатое содержание воспринимается и оценивается читателями и критиками (экспертами) по-разному, вплоть до несовместимо противоположных, антагонистических толкований. Среди разных возможностей классификации прочтений «Медного Всадника» обратим внимание на ту, согласно которой в повествовании есть краеугольные составляющие (аспекты, эпизоды, детали) и менее значимые, и даже как бы не имеющие значения в существе дела. Первые, как правило, сами бросаются в глаза, потрясают ум и душу; их смыслообразующая значимость в целом очевидна, с ней приходится считаться в любой трактовке. Последние, напротив, нужны лишь как внешняя скрепа, переход от предыдущего со-бытия к следующему. Так, быстро вспоминается, если подзабыта, сцена ночной погони, но все ли вспомнят следующий за ней эпизод?

И с той поры, когда случалось

Идти той площадью ему,

В его лице изображалось

Смятенье. К сердцу своему

Он прижимал поспешно руку,

Как бы его смиряя муку,

Картуз изношенный сымал,

Смущенных глаз не подымал

И шел сторонкой.

[23. Т. VI, с. 148-149].

Труднее в потрясении от тяжело-звонкого скаканья ожившей статуи призадуматься над его надобностью в сохранении и поддержании полноты петербургской повести. Наконец, гораздо труднее осмыслить, в чем его специфическая функция в системном замысле автора.

Размышления над этим редко замечаемым фрагментом - предмет данного исследования.

Сразу же испытаем необходимость присутствия эпизода прохода героя в поэме-повести методом от противного. Допустим совершенное отсутствие этой картины, малопримечательной в своей обыденности. Получается: бежал, бежал Евгений от беспощадного мстителя мятежнику и неведомо как «занесла его нелегкая» на остров, к занесенным туда Потопом останкам домика Параши (и т.д. по тексту Эпилога). Содействие герою волшебной силы в безвыходно погибельной для него ситуации вроде бы напрашивается, вписывается в развитие ее фантастичности. Кого-то такой вариант устроит. И устраивает де-факто в игнорировании сего фрагмента «Медного Всадника». Однако, Пушкин счел нужным провести - сторонкой - своего бедного Евгения по площади, в центре которой возвышается монумент Петру I (от Екатерины II).

Написано пером, стоит не рубить топором, а прилежно и вдумчиво следовать за рассказом величайшего Поэта.

Для большинства исследователей процитированный фрагмент восемь с половиной стихов попадает в «слепую зону». Композиционное расположение его не самое выгодное для восприятия: вслед за кульминационным эпизодом преследования мстительным Медным Всадником бедного, полубольного Евгения и перед Эпилогом, где финальной точкой стихотворной повести печальной оказывается захоронение героя в безымянной могиле на пустынном острове. И содержательно фрагмент о повседневной жизни рядового петербуржца приметить нелегко. Правда, при старании можно расслышать перекличку его с возвращением народа к прежнему порядку вседневных забот после беды вчерашней [23. Т. V, с. 145]. Но «все мы глядим в Наполеоны».

Основания для того, чтобы проход сторонкой героя, старающегося не выделяться средилюда неугомонного Града, остался незаметным, «проходным» эпизодом, есть (и они усилены указанным выше его окружением). пушкин произведение колпак аутентичный

Однако, природа не терпит пустоты. И/или: свято место пусто не бывает. 8Ѕ малозначащих стихов из 481 в поэме - непозволительная роскошь для скупого на слова рыцаря «гениальной простоты». Тем более в разработке им наиглавнейшей темы сотворения Града и Государства, преодолевающего разрушительный взрыв Хаоса. Ни пройти мимо обычного прохода рядового героя, ни изъять сей эпизод без нарушения воли Поэта нельзя. Возникает задача понимания роли и места прохода сторонкой Евгения по площади Петровой в идейной целости произведения. Причем целости не только пребывающей у себя, над своими составляющими, в особом несводимом к ним качестве, но и присутствующей именно в материале данного фрагмента, в его «деталях». Примечайте вроде бы незаметное: в роде оно существенно.

Начнем с неявно отрицательного, с фактического исключения данного фрагмента из реконструкции петербургской повести в стихах. В качестве примера подобных отклонений кратко обратимся к оценке монографии А.А. Архангельского «Стихотворная повесть А.С. Пушкина «Медный Всадник». Исследование концептуально выстроено, обильно насыщено материалом, интересными наблюдениями, суждениями и выводами обобщающего характера. Полностью согласен я с ним в постановке проблемы. «В распределении толкователей повести по «парадигмам» обнаруживается любопытная закономерность. Сторонники каждой точки зрения делают «смысловую ставку не на повесть как целое, а на кого-либо из ее героев. Если на Петра, то приходят к выводу, что Пушкин создал героическую оду; если на Евгения, то утверждают, что поэт написал несостоявшуюся идиллию; если на обоих вместе, то обращаются за помощью к М.М. Бахтину и рассуждают о полифонии. Однако, при этом нарушается закон целостности произведения; исследователь как бы децентрализует художественный мир «Медного Всадника» и волевым актом отстраняет автора от непосредственного руководства смысловым развитием повести» ^{[5, с. 2]}.

Постижение парадигмы автора, не совпадающей с правотой (хотя и неравно) каждого из героев, заключает в себе ту целостность повествования, которая может претендовать на объективность истины, на то, чтобы все иные концепции не взаимоисключали, а взаимодополняли друг друга важными и полезными наблюдениями и размышлениями.

Попытка реконструировать собственно Пушкинскую парадигму А.А. Архангельскому, на мой взгляд, во многом удалось. Но заявленный им в качестве доминанты принцип целости не выдержан целостно, от начала до конца. Трагическое столкновение полуправд Петра I и Евгения, по его мнению, не получило в «Медном Всаднике» (устойчивого) жизненно приемлемого разрешения. Необходимое дополнение и завершение торжества идей человечности поэтому он ищет вне стихотворной повести и находит в стихотворении «Пир Петра Первого».

Не найдя в «Медном Всаднике» ответа на одну из главнейших проблем, А.А. Архангельский волей или неволей снижает степень его совершенства, ставит под сомнение отнесение последней поэмы Пушкина к высочайшим достижениям русской духовной культуры. Ради утверждения своей трактовки он (как бы) забывает, что в написанных на несколько лет раньше стихотворениях «Стансы» (1826) и «Друзьям»(1828) Поэт недвусмысленно, чётко определил свою позицию в данном вопросе, и свидетельств отступления от нее нет, а подтверждения всегда налицо, вплоть до гибели как «невольника чести».

В самом «Медном Всаднике» провал памяти, как представляется, обусловлен не (должным) вниманием к тому, чем закончилась погоня для ее участников: был ли затоптан копытами огнь-коня до смерти или покалечен Евгений? Или бедный бунтарь и разгневанный грозный Исполин, державец полумира примирились, следуя всей душой русскому обычаю: казнить - так казнить, миловать - так миловать? Прямо об этом Пушкин не говорит. Но именно о жизни героя после ночного злоключения вплоть до его ухода из нее рассказывается в эпизоде почтительного прохода Евгения по площади Петровой.

Умолчание о другой стороне конфликта не менее красноречиво.

Петр I не занимается сыском (у)бежавшего повстанца, как не трогал и безумца в течение года несчастного существования его после Потопа, хотя он вряд ли украшал собой строгий стройный вид центра столицы. Поведение же героя свидетельствует о милости втайне сотворенной герою Императором. Авторское умолчание о ней (прямое и отсутствие в речи персонажа) не мешает явлению ее в самом выздоровлении Евгения, в возвращении в мир людей с миром из «ни то, ни сё». По тексту стихотворной повести и в контексте других произведений Поэта милость возникла через наказание (из него ли, если да, то насколько - вопрос). Народная мудрость, впрочем, не чурается данного парадокса: «не было бы счастья (чего-либо хорошего, благого), да несчастье помогло. «Нет худа без добра». Не согрешившему не покаяться. Злоба, потревожившая вечный сон Отца-Основателя Града в мятеже Евгения, тщетна в примиренности враждовавших сторон. И да будет забыта в помыслах практического возвращения. Гуманность царя не максимальна и герой не без греха - в общем типичная, реальная, земная история. Ее печальный конец - с перчинкой безумства:

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет

[23. Т. VI, с. 24].

- еще впереди.

Как неотъемлемая часть целого интересующий нас фрагмент и особенно одна деталь в нем представлены в интерпретации «Медного Всадника» Г.Г. Красухина ^{[11, с. 243-280]}.

Начнем ее подробный разбор с общего обозрения в ней изучаемого эпизода.

«Не о смирении перед кумиром, точнее - не о примирении с ним свидетельствует прижатая к сердцу рука и снятый с головы колпак.

И не о почтительности…» ^{[11, с. 235]}.

То есть прямое, здравомыслящее прочтение значений поведения и жестов героя в трактовке Г.Г. Красухина исключается ради мифологического понимания ситуации. Насколько такое превращение обосновано текстом произведения?

«И не о почтительности, представление о которой подорвано даже в реалистическом повествовании тем, что запечатленные в нем знаки внимания исходят от сумасшедшего» ^{[11, с. 235]}.

То, что Евгений идет мимо монумента Императору сторонкой и оказывает подобающие знаки почтения почившему государю, дух которого присутствует в нем - это свидетельства как раз того, что он не сумасшедший. Когда Евгений не устоял в ужасных потрясениях Потопа, сошел с ума, «Нередко кучерские плети / Его стегали, потому / Что было всё ему дорогой / И двор и улица, но он / Не примечал». Это - во-первых. Во-вторых, сознание его начало проясняться до бунта и поскольку «страшно прояснилось» в понимании виновника его (и всех остальных подданных) бед и злосчастий, вспыхнуло искрой неистового возмущения. Неразумного в исчислении, вообще в несопоставимости соотношения ввязывающихся в противоборство сил. Поэтому встреча на миг дикого взора бунтаря с гневным взором Государя-Исполина, «вдруг» разрешившаяся безоглядным бегством начавшей приступ стороны, на мой взгляд, говорит о продолжавшемся исцелении сознания Евгения. Безумие души в нем гаснет вместе с физическим изнеможением от (воображаемой) ночной погони. Где-то на рассвете герой проваливается в глубокий, без шумов и видений - «смертельный» сон. Как и на народ, долго - вечером и ночью - толковавший о чуде выживания средь кары Божьей, сон действует на Евгения целительно. Мы застаем его в следующий раз уже в нормальном состоянии, в общем здраво воспринимающим реальность и адекватно реагирующим на нее. Смятение и Смирение сердечной муки, о которых говорится в данном фрагменте, выражают, на мой взгляд, осознание героем собственной вины - «Смущенных глаз не поднимал» - перед простившим его Петром: по закону побежденного бунтовщика ждала суровая кара, вплоть до смертной казни. Но «беспощадный» «горделивый истукан» простил супротивника государственного Дела, Евгений же сам себе не простил (до конца) попытки подкопа под устои великого Державства (а может быть и свое слишком пассивное участие, или почти неучастие, в его поддержке многие годы до Потопа).

В контексте с Заключением и началом Первой части не простил себе Евгений и вины в гибели Параши и матери ее. Если бы он не предавался, как поэт, далеким, охватывающим всю жизнь, включая упокоение внуками, мечтам, а сразу бы кинулся спасать ее с берега под морем от нарастающей, но еще отделенной от пика несколькими часами бушующей Стихии… Если бы… А ведь

«Он также думал, что погода

Не унималась; что река

Всё прибывала; что едва ли

С Невы мостов уже не сняли

И что с Парашей будет он

Дни на два, на три разлучен.

Евгений тут вздохнул сердечно

И размечтался, как поэт…»

[23. Т. V, с. 139].

Таким образом, погоня за беглецом оказывается для него не губительной, а целительной: в ее мучительных страхах. В долгом кошмаре ночного ужаса изнемогает безумие. Беспробудный, бездонный, мертвецкий сон, обозначенный пробелом между фрагментами повествования, выполняет роль Финна, воскрешающего Руслана живой (и мертвой) водой.

Вернемся к интерпретации Г.Г. Красухина. «Не случайно. Должно быть, именно здесь обозначено ни разу не упомянутый до этого Евгеньев колпак - верная примета всеведенья: высвободившись из-под власти «мятежного шума Невы и ветров», герой предстает теперь оглушенным только своей «чудной, внутренней тревогой» ^{[11, с. 235]}.

Поскольку для интерпретации Г.Г. Красухина это место одно из наиважнейших приведем пушкинский текст полнее. Вначале в редакции, поданной царственному цензору автором, следовательно, до замечаний первого, вносящих второму с их учетом в произведение «существенную разницу».

Ум Евгения

Против ужасных потрясений

Не устоял. Мятежный шум

Невы и ветров раздавался

В его ушах. Ужасных дум

Безмолвно полон (То есть ужасные подозрения в том, кто виновник постигшей Град и его жителей катастрофы, смутно наводнили, затопили сознание Евгения в самом схождении его с ума и/или сразу после него? - В.П. ),

он скитался.

[23. Т. V, с. 145-146].

Как не видел ничего, кроме воды, сидя на льве у углового дома на площади Петровой, так ничего «Не примечал. Он оглушен / Был чудной, внутренней тревогой».

Пушкин вносит в последний стих исправление: «Был шумом внутренней тревоги».

Далее, без изменений, дается обобщенная характеристика существования героя в течение (почти) года после его сокрушения с ума:

«И так он свой несчастный век

Влачил, ни зверь ни человек,

Ни то ни сё, ни житель света,

Ни призрак мертвый...

[23. Т. V, с. 146].

Публикаторы академических изданий полного собрания сочинений Пушкина предпочли исправленный вариант, полагая его более совершенным. Г.Г. Красухин считает единственно соответствующим пушкинскому замыслу первоначальный вариант, а правку вынужденной, упрощающей содержание оригинала и ведущей к его искажению.

Трудно не согласиться с Г.Г. Красухиным в том, что замена «чудной» на «шумом» делает «внутреннюю тревогу» Евгения однородной, исключает в нем мифологическое, а реалистически-естественное в психике героя здесь и теперь оказывается неотличимым от «мятежного шума Невы и ветров», раздававшегося в его ушах. Безумие Евгения - внутренняя оглушенность мятежными стихиями, утопленность его сознания, ставшего добычей их главаря - духа сомнения и отрицания. Разум его пленен и утащен отступившими из Града природными бунтарями в свое исконное, вне и доцивильное логово.

Утверждение же Г.Г. Красухина, что оказываемые Евгением знаки внимания монументу на площади Петрову как живому Императору «исходят от сумасшедшего» ^{[11, с. 235]} противоречат предшествующему контексту. «Утопленник» начал всплывать из глубин мятежности в процессе узнавания рокового места и озарения памяти о случившемся (не только здесь, но и на обетованном берегу).

«Вскочил Евгений; вспомнил живо

Он прошлый ужас; торопливо

Он встал; …

[23. Т. V, с. 146-147].

Из спящего на пристани, т.е. находящегося в лежащем состоянии, герой «вскочил - вспомнил - встал», вернулся в прямоходящее, вертикальное положение. Сравни: в первой части знакомство с Евгением происходит, когда он совершает изменения положения своего тела в противоположным образом: из гостей «домой пришед, Евгений

«Стряхнул шинель, разделся, лег».

[23. Т. V, с. 139].

Долго размышлял и, как поэт, мечтал, пока «Сонны очи / Он наконец закрыл» [23. Т. V, с. 140].

В обоих случаях физические движения героя теснейшим образом переплетены с его умственными и душевными изменениями.

Итак, пробуждающийся от сна - всплывающий на поверхность из пучин мятежных вод (как ранее Тритон?) Евгений

«встал; пошел бродить, и вдруг

Остановился - и вокруг

Тихонько стал водить очами

С боязнью дикой на лице».

[23. Т. V, с. 147].

Сравни с его поведением на берегу, с недоумением: «Где же дом»», громким толкованием с самим собой в нескончаемом хождении по кругу -

«И вдруг, ударяя в лоб рукою,

Захохотал.

Ночная мгла»

На него и

«На город трепетный сошла».

[23. Т. V, с. 145; весь фрагмент _ с. 144-145].

Тихонько водимые, как бы волнами вод прибиваемые к цели, очи наконец наталкиваются на нечто вроде бы смутно знакомое. Боязнь дикая на лице - признак каких-то небывало новых и самых ранних ощущений и страха перед неизвестным, каковым для сумасшедшего является норма, здравомыслие.

«Он очутился под столбами

Большого дома. На крыльце

С подъятой лапой, как живые,

Стояли львы сторожевые,

И прямо в темной вышине

Над огражденною скалою

Кумир с простертою рукою

Сидел на бронзовом коне.

[23. Т. V, с. 147].

Какой предстала реальность перед начавшим ее адекватно воспринимать, выздоравливающим от неразумения Евгением? Он вскочил, встал, бродит, активен в темноте - ищет в ней просветления себя (и окружающих, всего мира). А Кумир, напротив, над скалою - огражденный, изъятый из мира - в темной вышине сидит недвижно. Не только в миг сей сидит, присел передохнуть чуть-чуть, а всегда, искони таков: сидел, сидит и будет сидеть в темноте, вышина коей даром никому не нужна, более того опасна и вредна.

Прошедшее время глагола - «сидел» _ перекидывает мостик в памяти героя к ужасному дню годовой давности. И в судьбоносный для его Града и подданных Отец-Основатель бездействовал, прятался от грозной опасности «в неколебимой вышине». Ум и память (неокрепшие! Находящиеся еще в сильной зависимости от пропитавшей их огненной влаги бунтарства) услужливо обманывают Евгения, льстиво возвышают его в собственных глазах. Во все частые наводнения и в пик самого сильного и ярого из них Петр «стоит» в смысле «отстаивает, защищает» плоды своего общего созидания и наследников державного дела от разрушения и разграбления. В том числе и Евгения, оказавшегося на границе борющихся сторон. Петр I обращен к нему спиной потому, что вклинился в ряды-волны противника, окружен ими. Это зрит автор и повествует об этом наиглавнейшем в поэме моменте читателю. Повествует ненавязчиво, оставляя за каждым право уловить или нет «здесь и сейчас» свою позицию и оценку Императора. Повествует на контрастном сравнении с недвижно сидящим на льве (сторожевом - то есть живо поддерживающим Государя в схватке с мятежниками) героя. Евгений тогда был погружен в тревожные мысли не о себе, что делает ему честь. И бежал до площади Петровой навстречу наступающему Потопу, а не как подавляющее большинство жителей от него. Но все же думал герой о минимальном числе лиц, о тех, которые должны в скором будущем стать его семьей, зажить с ним в одном родном доме. А под покровительством Петра Великого подданных премного боле и защищать он может от смертельной напасти всех сразу, а не каждого поодиночке (хотя и в последнем он себе не отказывал, не считаясь с собственными хворями).

После оценки, перевернувшей с ног на голову поведение свое и Петра годом ранее, возвращение ума пошло быстро. И, увы, однобоко, следовательно, пагубно.

«Евгений вздрогнул. Прояснились

В нем… (Кто неподвижно возвышался «сидел» _ В.П.).

… страшно мысли. Он узнал

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался...»

[23. Т. V, с. 147].

От такого искаженного, идеалогизированного (по Марксу) ума нечего ждать, кроме горя.

Следующий стих, по моему мнению, выражает совпадение оценок деятельности Петра Первого у героя и автора:

«Ужасен он в окрестной мгле!»

Ум Евгения застывает в этом рассудочно-общем, строго однозначном везде и всегда утверждении, которое кладется им за пазуху в качестве краеугольного камня сокрушения горделивого истукана. Преддверие и сам бунт описываются, по-моему, со стиха «Кругом подножия кумира» [И далее: 23. Т. V, часть 2, ст. 165-184]. Отметим возможность тончайшего перехода от авторской поднятости России на дыбы, к «вздёрнутости на дыбу» у Евгения.

У Пушкина таким действительно было «начало славных дел Петра». Иным оно и быть не может, вырываясь ужасно из ужасной мглы, вставая на дыбы над самой бездной. Затем Россия молодая мужала с гением Петра, с наследниками Державного строительства, особенно Екатериной II. Обнадеживал в решении Восточного вопроса победами над Персией и Турцией, провозглашением независимости Греции и Николай I.

Итог предлагаемого мной прочтения текста сущностно отличен от трактовки Г.Г. Красухина. Вхождение в ум у Евгения началось до бунта, бунтовал он преднамеренно, правда, исходя из ложных идей - идеологии возведения всех бед, зол и несчастий к одному лицу, лицу почившему в бозе 100 лет назад (3-4 поколения активных деятелей успело смениться на исторической арене за время сие). На площади Петровой читатель встречается, судя по здравому поведению, с нормальным жителем столицы. Следовательно, продолжение и окончательное излечение героя случилось после отпора бунта и помилования его участника, вовремя остановившегося в преступлении против Государя. Возможно, полное обретение ума (вправление в паз вывихнутого позвонка, говоря словами принца датского) началось, когда он «вдруг стремглав / Бежать пустился», и закончилось изможденным провалом в сон, беспробудный, целительной решеткой оградивший Евгения от прошлого, втолкнувшего его в нынешнее и будущее как на-Сто-стоящее. Из текста, вероятнее всего, спасительным представляется интуиция, что с мощным властелином судьбы ему не совладать и пробовать по человеческой природе разумного созидания не должно.

Опираясь на «превосходное» определение А.Ф. Лосева (миф - «развернутое магическое имя»), Г.Г. Красухин полагает, что одним из ключевых слов петербургского мифа, «объясняющим характер безумия Евгения, является «колпак». Его отсутствие в печатающемся ныне тексте, равно как и отсутствие в нем слова «чудная», проясняющего смысл внутренней тревоги Евгения, повлекло очень многих исследователей к принципиально неверным выводам.

Снятый с головы колпак свидетельствует, как тяжело сейчас Евгению его ясновидение, сколь тяжело ему то, что он видит, «не поднимая глаз», _ духовным зрением. Оттого на его лице смятение, в глазах смущение, а в сердце мука, которую он пытается утишить, смирить прижатой к нему рукой…» ^{[11, с. 235-236]}.

Тяжелые переживания далеко не всегда связаны с ясновидением, нет и взаимно однозначной зависимости между последним и смущеньем, опущенными «долу очами» (не лучше ли так, чем «к земле поникшими глазами», для выражения чудного духовного зрения?). Выше уже отмечалось. Что Г.Г. Красухин не допускает простого естественного прочтения внутренней тревоги героя, без сверхъестественного, занимающего, по его мнению, в ней главенствующее положение. Последнее возникает из контекстуального единства с определением внутренней тревоги как «чудной». И исчезает вместе с ним в правке; в его замене на «шумом». Реалистическое понимание поведения героя на площади Петровой в новой редакции становится, на мой взгляд, гораздо более обоснованным, чем мифо-магическое, вполне самодостаточным без вчитывания в него сверхъестественной фантазии. В таком раскладе замена «колпака» на «картуз» весьма последовательна: повествование, как уверяет автор в Предисловии, основано на недавнем («о нем свежо воспоминанье») реальном происшествии, о котором любопытные в подробностях могут справиться в газетно-журнальных источниках, в известии, составленном В.Н. Берхом.

Все остальные аргументы Г.Г. Красухина в пользу схождения с ума Евгением в ясновидение, как и главный аргумент («чудной, внутренней тревогой»), выводятся из контекстов, а не аналитически выявляются в тексте самого фрагмента.

«И, наверное, совсем неслучайно, что его труп, как рассказывает в Заключении Пушкин, нашли на пороге «домишки ветхого». Неслучайно, потому что это обстоятельство вызывает в памяти строчки самого Пушкина, задумавшегося о собственной смерти:

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому приделу

Мне всё хотелось почивать» ^{[11, с. 236]}.

Отдавая должное этому точному тонкому наблюдению интерпретатора, не могу согласиться с его дальнейшим выводом: «Ясновидящий Евгений не только смог разыскать занесенный наводнением на «остров малый» Парашин домик (что само по себе. С точки зрения реалистического повествования, было бы необъясненным и необъяснимым чудом)». ^[11]. Попробуем объяснить находку Евгения, не прибегая к дару ясновидения. Причиной поисков героя, на мой взгляд, является та сердечная мука, о которой повествуется в исследуемом фрагменте, он непосредственно предшествует заключению, то есть намечает возможности и необходимость перехода к финалу и характер точки в нем и во всем рассказе.

Что было незаживающей сердечной раной Евгения? С чем он, в отличие от своих отношений с Петром Великим, не мог смириться? Не хотел в самом себе примириться и не должен был самому себе простить при любом глубочайшем раскаянии? То, что он вовремя (кто ж ясно знает в актуально текущем времени, когда в нем «вовремя», _ когда «не вовремя»?) не бросился на помощь Параше. Думал, мечтал об их скромном тихом счастье на всю жизнь (и единеньи душ после гроба) и проспал! И не кинулся в яростную пучину на верную гибель вместе с ней, а недвижно ждал оттока наводнения. В отличие от Александра I Евгений не может смириться (в печали, смуте скорбной) с тем, что с разбушевавшейся Стихией - Божьей - ни царям, ни остальным людям не совладать. Нет у него и подчиненных, чтоб отправить словом их (вместо себя) «В опасный путь средь бурных вод… Спасать и страхом обуялый И дома тонущий народ». Петр не рассуждает на данную тему (во всяком случае во время происходящего события), а борется. В жесточайшем испытании его мощи и власти природным катаклизмом он может проиграть, но мыслей заведомых (априорных) о своем бессилии (малосилии) перед ворогом у него нет. Граница между возможным и невозможным - да и то только «здесь и сейчас» _ устанавливается опытом (сыном ошибок трудных) на практике, в конкретностях исторического развития. В пик сильнейшего наводнения Петр «стоит», отстаивает державное дело «живее всех живых», вечно велик «в неколебимой вышине».

Прояснив причину поисков героя в сравнениях его отношения с разъяренной Стихией (соучастником которой он стал как бунтарь) с отношениями к ней двух Государей (разных, но всегда ей противоположных: Пётр «стоит» на боевом коне, а Александр сидит на балконе), рассмотрим, могли ли они увенчаться успехом без чуда. Ясновидение Евгения привело бы к тому, что он сразу, прямехонько направился именно на нужный ему «остров на взморье». Об этом в тексте ничего не говорится. Раз автор умалчивает о сроках поисков, в русле реалистического повествования обоснованно предположить, что длились они не один день, хотя джек-пот, выпавший на единственный лотерейный билет совсем исключать нельзя (сравни с Пиковой дамой). Вероятно, герой посвятил поиску следов пропавшей в Потоп Параши (и матери ее) все свободное время оставшейся жизни - ведь в них сосредоточился весь смысл его бытия после крушения надежд на земное счастье (и примирения с помиловавшим его после отпора бунта «Обидчиком»). Неделю, месяц, год или больше (и насколько) пряталась находка, повторяю, неизвестно. Но кто настойчиво ищет, тот и находит. Вероятно, бывалые люди - рыбаки и перевозчик, через которого Евгений познакомился с простым народом, помогли ему: и знанием мест, и лодкой, и наукой плаванья на ней в разную погоду. В общем, терпение и труд, да в помощниках добрый люд позволяют не прибегать к наделению героя чудесным даром ясновидения.

Г.Г. Красухин: «Главное (и в этом главная мысль Пушкина), что ему открылась, а точнее - ему не закрывалась истина. Не устояв «против ужасных потрясений» своим «смятенным умом», он устоял против них своей благородной душой, которая «обретает пищу» _ навсегда припадает к источнику, осознанному ею как «животворящая святыня» ^{[11, с. 237]}.

По-моему, в своем главном выводе интерпретатор далеко отступает от мыслей Пушкина. Ради утверждения собственного мнения как истины он резко, вплоть до непримиримого антиномизма противопоставляет ум и душу героя. В силу такой жесткой выпрямленности и антагонизма сторон повествование о сложном пути героя к соответствию со своим именем и родовому предназначению недопустимо искажается опрощением. Сомнения ума породили в душе Евгения дух отрицания в благости Божьего творения. На площади Петровой - до умо- и душе-помрачения в несчастный век («ни то, ни сё») на берегу обетованном - во внутренний мир брошено семя разрушительных потрясений. И выздоровление героя происходит тяжко, через мучение вспышком бунта.

В силу вышесказанного представляется неточным итоговое суждение Г.Г. Красухина: «пушкинское отношение к Евгению абсолютно однозначно: его симпатии всецело на стороне героя, возвышенного, вознесенного на неколебимую духовную высоту над самим «мощным властелином судьбы»» ^{[11, с. 239]}.

Пушкинская ли это точка зрения? О том, что благородный герой печальной повести не без пятен, в своем сознании винит себя и простить не может, говорилось выше. Можно добавить, что Поэт считал односторонность - пагубой ума и что в богатейшем арсенале его языка нет слова «абсолют(ное)».

Из якобы абсолютно однозначной симпатии автора к герою интерпретатор делает громкие заявления. «То, что не смогла сделать со своей тщетной злобою» и что не смог сделать Евгений, покуда ее «тщетная злоба» наполняла его»… _ так не смогла или всё-таки на время смогла наполнить и заразить Евгения усомнившегося в отрицании благости Творения, ужасная Стихия? Ее злоба не оказалась тщетной, бесследной, а вспыхнула злобой бунта. - «… он совершил, руководимый «чудной, внутренней тревогой», сохранившей ему душу, на которую покушался кумир» ^{[11, с. 239]}. Кумир год после Потопа не обращал внимания на сумасшедшего скитальца в отличие от извозчиков и злых детей. Отреагировал Петр I лишь на начавшийся приступ бунтаря, угрожающего Делу державного созидания. Результатом его «покушения» стало окончательное излечение, изгнание попутавших героя бесов из героя, а не его заключение в темницу, пытки, дыба и умерщвление или не растоптанность под копытами коня (чего, кстати, не происходит и со змеем - то есть возможности потревожить в очередной раз восстанием против Кумира сохраняются?).

Г.Г. Красухин: «Оседлавший Россию, вздыбивший ее, поставивший ее «над самой бездной», «мощный властелин судьбы» оказался немощным перед природными человеческими качествами «хорошего» российского дворянина Евгения. Ибо не смог, как ни старался растоптать, вот и не смог, человеческое в нем» ^{[11, с. 239]}. Не старался растоптать, вот и смог. Здесь бы в самый раз вспомнить приведенную несколькими страницами ранее точку зрения М.А. Гордина: «Евгений бросается бежать, и гонит его по улицам Петербурга не бронзовый гигант, а собственный страх» ^{[11, с. 234]}. Данное толкование противоположно явно преобладающему в общественном мнении восприятию этой фантастической погони, как реальной внутри повести. Оно вписывается в мое понимание петербургской поэмы-повести Пушкина.

С положением Г.Г. Красухина, включенным в иной контекст, следует согласиться: «Исторический оптимизм Пушкина пробивается и сквозь трагическую историю, рассказанную в «Медном Всаднике», преобразуя трагедию Евгения» _ через исцеление его от разрушительной злобы бунта Петром Великим - «в его катарсис, явивший чистую и благородную душу героя, не сломленную тяжелейшими обстоятельствами» ^{[11, с. 239]}.

Трактовка же им заключительного стиха повести, на мой взгляд, нуждается в корректировке. Итак, у порога ветхого домишка, занесённого игрой наводнения на пустынный остров на взморье нашли хладный труп безумца моего и тут же его «похоронили ради Бога». Согласно Г.Г. Красухину: «В реалистическом повествовании это указание на то, что Евгений похоронен как бездомный, как бродяга, как нищий. Но в мифе, выражающем народные представления о добре и зле, «ради Бога» хоронят только того, кто имел высокую чистую душу» ^{[11, с. 239]}. По-моему, вполне реалистично, что люди, христиане или другого вероисповедания, отдали последний долг - предали земле - найденному им усопшему. (Сравни обратную ситуацию в «Утопленнике»). При этом не важно знали ли они умершего или нет, высоко ли хоронившие ценили его чистую душу или просто освободили ее от после жизненных блужданий в юдоли земной. Зато они наверняка сообразили, что перед смертью исповедаться и причаститься без священника найденный не мог, везти его на городское кладбище с острова (как дом прошедшею весной) и добиваться захоронения там не стали. Исполнили долг (по минимуму) к почившему в бозе в соответствии с обстоятельствами места и собственными возможностями. С лежащим в безымянной могиле на пустынном острове герое повесть завершается, смыкаясь с началом (читатель знакомится с Евгением, когда он размышляет и мечтает, лежа в съемной комнатушке в Коломне).

Усыпальница Первого российского Императора находится в Петропавловском соборе на острове в устье Невы. Это - общеизвестно и Пушкиным в «Медном Всаднике» не упоминается. Вообще титанически деятельной натуре Петра I как-то не гоже «лежать», поприще его чудотворного строительства необъятно, века вечные век не сомкнет: стоял, стоит и будет стоять на Державстве. Но неявно в повести-поэме бренный путь его, как и Евгения, смыкается началом и концом в одном месте. Стоял он дум великих полн на Заячьем острове, рядом с тем, где начнет возноситься Град - с Петропавловской крепости. После открытия ему памятника Екатериной II дух Петра I чаще будет пребывать в Медном (Бронзовом) Всаднике, установленном в центре столицы. На дозоре, на страже любо ему, покойнее, чем в тиши под надгробной плитой. Идут, спешат по площади Петровой продолжатели, волей-неволей его чудотворства, в том числе и ненавистники Его в любви к России. Так в поклоне неколебимо Стоящему проходит сторонкой мимо - в Эпилог - повествования и бывший бунтарь Евгений…

В самом конце Пушкин определяет героя своего печального рассказа как «безумца моего». Неожиданно! В предложенной мной версии остаток жизни он проводит в нормальном здравии, скорее всего, на службе. Почему же «безумец» конечная, следовательно, обобщающая характеристика Евгения? Наверно, потому что не смог простить сам себя в отношениях с возлюбленной? Не сделал в решающий Судьбу обоих момент все, что должно - по наивысшей мере и сверх нее? Через совсем не могу. Ценою жертвы сябости ради утверждения Самости и Любви цело-вечности.

И не относится ли такое «безумство» благородных к сожалениям в собственной жизни автора _ «Моего». Не оно ли в другой раз, когда надо будет навести порядок в родном доме, не позволит Поэту не драться на дуэли на самых кровавых, беспощадных условиях?

В «Словаре языка Пушкина» выделено 32 случая употребления им слова «колпак» («калпак») ^{[30, с. 373-374]}. Рассмотрим некоторые из них, максимально возможно соблюдая хронологическую последовательность.

«Товарищам»

В конце мая - начале июня 1817, перед окончанием уединенного шестилетнего обучения в Лицее Пушкин написал стихотворение «Товарищам» о волнении их гордых юных душ перед зовущим шумом дальнего света. Одни из выпускников отдают предпочтение службе гражданской, другие - военной. В каждой из них Поэт зорко подмечает серьезные изъяны. Лирический герой стихотворения, «судьбе во всем послушный», (вероятно, так отозвалось в нем невозможность автора из-за материального благосостояния семьи вступить в славные, удалые гусарские ряды),

Счастливой лени верный сын,

Душой беспечный, равнодушный,

Я тихо задремал один…

Равны мне писари, уланы,

Равны Законы, кивера,

Не рвусь я грудью в капитаны

И не ползу в ассесора:

Друзья! немного снисхожденья --

Оставьте красный мне колпак,

Пока его за прегрешенья

Не променял я на шишак,

Пока ленивому возможно,

Не опасаясь грозных бед,

Ещё рукой неосторожной

В июле распахнуть жилет…

Колпак красного цвета, сообщает «Словарь языка Пушкина», _ символ свободомыслия, революционных настроений ^{[2, с. 374]}. Головной убор якобинцев не вяжется с равнодушием задремавшего ленивца, не озабоченного своим служебным статусом и карьерой. Отказ от активного соучастия в государственно-общественной жизни сам по себе весьма и весьма далек от решительного радикального изменения. Ну, в июльский жар не застегнута одежда на все пуговицы. Хотя и распахнутый жилет более допустимая неосторожность, чем небрежение в мундире, форме официальной, при исполнении.

Следовательно, неистребимое вольнолюбие Поэта летом 1817 года не носит явно выраженной гражданско-политической направленности. В полный голос она зазвучит зимой того же года в оде «Вольность». Пушкин-декабрист с 1817 года, причем, за редкими исключениями, он сторонник быстрых и радикальных изменений, результатом которых будет утверждение в России Законов Свободы, осуществленное просвещенным монархом или республиканцами. Эти взгляды Поэт поддерживал и развивал до своего духовно-мировоззренческого кризиса, который начался во второй половине 1822, достиг кульминации осенью 1823 и был преодолен в 1825, до восстания на Сенатской площади. Оно существенно осложнило понимание нового мировоззрения Пушкина как властью - монархом и правительством, так и обществом, близкими друзьями в том числе. В Эпилоге «Пиковой Дамы» сумасшедший Герман помещен в палату № 17 Обуховской больницы. В варианте «Капитанской дочки» Гринев, герой не изменивший долгу, чести и любви, окончил свой земной путь в 1817 году.

Вернемся и мы в 1817. Как объяснить несообразность между революционным цветом колпака и асоциальностью ленивца? В данном случае красный колпак означает атрибут «арзамасского» пародийного ритуала ^{[24, с. 465]}. Заочно принятый в это литературное объединение карамзинистов лицеист Пушкин мечтал в стенах «монастыря» (Лицея) воочию видеть собратьев по Музам, активно соучаствовать в их заседаниях, где велись жаркие и веселые литературные схватки с «беседниками». Получив с окончанием Лицея «волю» (и место чиновника 10 класса, коллежского секретаря, в Коллегии иностранных дел) Поэт, «Сверчок» без промедления осуществил это давнее (с октября 1815) заветное чаяние. Сохранились фрагменты его вступительной речи при вступлении в «Арзамас» (датируется предположительно июнем 1817).

Венец желаньям! Итак, я вижу вас,

О други смелых муз, о дивных Арзамас.

Далее портрет арзамасца:

…В беспечном колпаке,

С гремушкой, лаврами и с розгами в руке ^{[24, с. 469]}.

Революционность пока только литературная, новаторы не прочь розгами эпиграмм посечь парнасских староверов, если весёлые гремушки не отпугнут и не прогонят прочь их дремучий дух.

«Руслан и Людмила» (1817-1820)

Во второй песне данной поэмы ночью в покои пленной княжны длинный ряд арапов чинно, на подушках, осторожно вносит седую бороду.

И входит с важностью за нею,

Подъяв величественно шею,

Горбатый карлик из дверей:

Его-то голове обритой,

Высоким колпаком покрытой,

Принадлежала борода.

Уж он приближился: тогда

Княжна с постели соскочила,

Седого карлу за колпак

Рукою быстрой ухватила,

Дрожащий занесла кулак

И в страхе завизжала так,

Что всех арапов оглушила.

Трепеща, скорчился бедняк,

Княжны испуганной бледнее;

Зажавши уши поскорее,

Хотел бежать, но в бороде

Запутался, упал и бьется;

Встает, упал; в такой беде

Арапов черный рой мятется;

Шумят, толкаются, бегут,

Хватают колдуна в охапку

И вон распутывать несут,

Оставя у Людмилы шапку.

[23. Т. IV, с. 34].

Описание комичной битвы пленницы с похитителем сразу же, по контрасту сопоставляется с беспощадным поединком Рагдая и Руслана, завершившегося гибелью самого воинственного поклонника Людмилы.

Евгений же должен благодарить Петра I за безбородость дворянского сословия, позволившую ему бежать без оглядки после срыва приступа благородного бунтаря на твердыню Медного Всадника.

История захваченного у злодея-разлучника колпака продолжено в третьей песне поэмы. «В волненьи своенравных дум» на ум пришло Людмиле примерить шапку Черномора.

Всё тихо, никого здесь нет;

Никто на девушку не взглянет...

А девушке в семнадцать лет

Какая шапка не пристанет!

Рядиться никогда не лень!

Людмила шапкой завертела;

На брови, прямо, набекрень

И задом наперед надела.

И что ж? о чудо старых дней!

Людмила в зеркале пропала;

Перевернула -- перед ней

Людмила прежняя предстала;

Назад надела -- снова нет;

Сняла -- и в зеркале! «Прекрасно!

Добро, колдун, добро, мой свет!

Теперь мне здесь уж безопасно;

Теперь избавлюсь от хлопот!»

И шапку старого злодея

Княжна, от радости краснея,

Надела задом наперед.

[23. Т. IV, с. 40-41].

Боевой трофей оказался волшебной шапкой-невидимкой. Вероятно, под ее покровом Черномор проник в опочивальню новобрачных и похитил «прекрасную половину» из-под носа добра молодца, не дав им окончательно закрепить семейные узы на веки вечные. Колпак отныне из средства коварства превращается в средство неуязвимости пленницы, в спасительное убежище от посягательств на ее честь старого развратника. Ранее Финн [23. Т. IV, песнь первая, ст. 289-290] успокаивал Руслана, что похититель его возлюбленной лишь «немощный мучитель прелестной пленницы своей [23. Т. IV, песнь первая, ст. 289-290, с. 14], надежная незримая ограда «высокого колпака» очень пригодилась княжне, долго оберегая ее невинность от развратных домогательств седого бесстыдника. Когда он всё же с помощью призрака Руслана поймал в сети стрелой бросившую к супругу и обронившую на землю шапку Людмилу, у него не осталось времени для осуществления своих зловредных помыслов (см. изменения в конце 4 песни во 2 издании поэмы. Аккад.IV с.59). Раздался рога звон, вызывающий карлу на поединок. «В смятеньи, бледный чародей На деву шапку надевает» [23. Т. IV, с. 331-332].

Только-только отыскав после огромных усилий и захватив столь желанную добычу, впавшую в дивный сон, Черномор вновь вынужден спрятать ее от всех.

В пятой песне победивший Черномора Руслан нигде не находит своей суженой. Его охватывает неистовство сокрушения заветным мечом прелестного края, его полного опустошения.

«Безумный витязь жертвы ищет,

С размаха вправо, влево он Пустынный воздух рассекает... И вдруг - нечаянный удар С княжны невидимой сбивает Прощальный Черномора дар... Волшебства вмиг исчезла сила:

В сетях открылася Людмила!» [23. Т. IV, с. 64].

История высокого волшебного колпака неожиданно кончается его гибелью от удара меча неиствующего от отчаяния в любви Руслана. Кончается трагически… чтобы герои наконец-то встретились после разлуки, полной опасностей, чтобы их взаимная Любовь подвиглась к счастью.

«Евгений Онегин» (1823-1831)

В многоголосом хоре романа в стихах «колпак» исполняет свою партию в первой главе, написанной в 1823 году, и в главах пятой и начале шестой, работа над которыми велась в 1826 году - после восстания декабристов, до и после освобождения Поэта из ссылки в Михайловское.

Завершая утром времяпрепровождение суток праздного светского человека в столице, полусонный Евгений Онегин едет с бала домой, в постелю. Среди деловых персонажей неугомонного Петербурга ему встречается «И хлебник, немец аккуратный

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас». [23. Т. VI, с. 20].

Хлопчатобумажный ^{[18, с. 155-156]}, полосатый домашний колпак не по Евгению. В новейшем вкусе туалета молодого франта в 1819 году - шляпа боливар. А коли зычный клик востребует колпак? - на ненавистный деспотизм найдется красный в аккурат.

«Евгений Онегин», 5 глава

Во сне среди чудовищ в шалаше Татьяна видит:

«Вот череп на гусиной шее

Вертится в красном колпаке» [23. Т. VI, с. 104].

Для Героини в картине сборища сего «ни капли толку». В пушкинистике накопилось множество интерпретаций разгулявшейся за столом, «как на больших похоронах» шайки. В контексте вышесказанного можно предположить, что званым гостем к куму медведя оказался и почивший в небытии «Арзамас»: кроме красного колпака гусиная шея удостоверяет личность сего присутствующего ^{[18, с. 506]}.

Пир оживших покойников составляет средину вещего сна Татьяны (христианской мученицы) Дмитриевны (земной) Лариной (ларец-сердце, Илларион-веселый). Закончится он закланием юного поэта: огонь факела Любви Ленского к Прекрасной Елене (Ольге) погаснет вместе с жизнью. Пора возвышенных, нетерпеливо пылких мечтаний и страстей вмиг оборвется ударом длинного ножа.

Повержен Ленский; страшно тени

Сгустились; нестерпимый крик

Раздался... хижина шатнулась...

И Таня в ужасе проснулась...

Глядит, уж в комнате светло;

В окне cквозь мерзлое стекло

Зари багряный луч играет;

Дверь отворилась.

[23. Т. VI, с. 106].

Сравни со страшным прояснением мысли Евгения, которая толкнула его на бунт против горделивого Истукана («Медный Всадник»)

Начало 6 гл. Закончен праздник именин Татьяны. Не в силах снесть удара, сжигаемый быстролетной молнией мести Ленский ускакал раньше их завершения. Онегин, довольный мщением своим другу, доскучал до конца и уехал спать домой. Остальным гостям отвели ночлег «от сеней / До самой девичьи». Сон успокоил всех: «…на полу мосье Трике, / В фуфайке, в старом колпаке» [23. Т. VI, с. 117].