Тайна минарета в стихотворении И.А. Бунина

Размещено на http://www.allbest.ru/

Тайна минарета в стихотворении И.А. Бунина

аспирантка Таирова Ирина Александровна

На рубеже XIX -XX вв. всё более актуальной становится тема Востока в связи с упадком культурной ситуации в целом, как в России, так и в Европе и, шире, во всём европоцентристском мире. По мнению философов, поэтов и писателей того времени кризис мировоззрения, кризис ценностей, был вызван, в первую очередь, упадком веры -- отсюда увлечение творческой интеллигенции различными культурами Востока. Не был исключением и Иван Алексеевич Бунин.

В 1906 г. он публикует ряд стихотворений, явившихся результатом его глубокого изучения мусульманской литературы, собственных размышлений и первого путешествия по арабским странам. Девятнадцати из них он даёт общее название «Ислам» и помещает в III томе своего первого собрания сочинений. Читая некоторые их них (в которых, на первый взгляд, отсутствует какая-либо кораническая проблематика или национально арабская мораль) становится, на первый взгляд, совершенно непонятным, что побудило Бунина поместить их в ряд произведений, посвящённых культуре Ислама.

Одно из таких стихотворений -- «Склон гор». Всё, что имеет в нём отношение к восточной культуре -- это описание арабского пейзажа, сквозь которого виднеется минарет мечети, реликвии мусульманского мира. Слово «минарет», по-арабски гдЗСЙ [МаНАРа] -- буквально означает «маяк». Это слово в данном стихотворении имеет немаловажное значение. Дав стихотворению название «Склон гор», автор в первой строчке первого катрена противопоставляет это словосочетание понятию «минарет», и достигается этот приём при помощи союза «и»: «Склон гор <…> и минарет». Таким образом, поэт как бы разграничивает два мира: мир природы (пейзаж) и мир человеческих устремлений, выраженных символом «минарет», взаимодействующих друг с другом. Описывается ночь, и посреди гор и садов как маяк выделяется минарет. Туда же, ввысь, стремятся кипарисы: «Склон гор, сады и минарет./К звездам стремятся кипарисы,/ Спит море. Теплый лунный свет/Позолотил холмы и мысы». Словосочетание «склон гор» словно образ движения к земле, миру, у которого есть минарет -- символ религиозности, духовности, так как с него призывают к молитве, к высшему душевному состоянию, к погружению в Божественное. Но в то же время, горы -- это тоже высоты, и слово «склон» звучит здесь как поклонение. Также двойственна природа и минарета, с одной стороны -- возвышение, символ духовности, с другой -- это человеческая постройка. «Склон гор» и «минарет» как бы взаимопроникают, одновременно противостоят и дополняют друг друга.

Кроме того, в стихотворении есть ещё одно ключевое слово -- ночь, по-арабски бнбЙ [ЛеЙЛа] -- если говорить о явлении природы, времени. Но ровно также произносится и другое слово -- имя собственное, женского рода, только пишется по-другому бнбм [ЛеЙЛА]. И Бунин обратил внимание на эту особенность арабского языка. Имя Ночь или Лейла упоминалось ещё в древности, в арабских и персидских легендах, на основе которых строили свои знаменитые произведения известные восточные поэты: Ибн'Араби, Ибн аль-Фарид, Дж. Руми, Алишер Навои и многие другие.

Для поэтов-мистиков мусульманского Востока образцом истинно влюблённого является Маджнун, герой той самой старинной арабской легенды, в которой он описывается как потерявший разум из-за своей любви к Лейле. Эта девушка, не бывшая даже особенной красавицей, для него стала воплощением красоты и потому, согласно интерпретации суфийских поэтов, оказалась манифестацией Божественной красоты, увиденной глазами любви. Сравнение любви с потерей разума, замена умствования восторгом было типичным аспектом мистического опыта. Маджнун видит Лейлу повсюду. Каждый кирпич её дома священен, он целует лапы собак, которые прошли по её тропинке, и наконец становится настолько единым с нею, что боится кровопускания, потому что прикосновение иглы к его коже «может ранить Лейлу». Это полное самоотождествление ведёт к абсолютной изоляции -- он больше не хочет видеть её, ибо её телесное присутствие могло бы спугнуть абсолютность его сердечного видения. Так Маджнун становится мистически влюблённым, который видит Бога повсюду и находит Его не вне своего «я», но в самом глубоком уголке своего сердца.

Посмотрим, как этот символ вводится поэтом в стихотворение. Поэт олицетворяет ночь, назвав её Ночью с заглавной буквы как имя собственное: «И неподвижно Ночь сидит/ Над тихим морем: на колено/ Облокотилася, -- глядит/ На валуны, где тает пена». Такое превращение, как мы отметили выше -- излюбленный поэтический приём восточных мастеров слова. В 1-й строфе автор пишет: «Тёплый лунный свет/ Позолотил холмы и мысы», -- во 2-й предостерегает: «И кроток этот свет: настал/ Час мёртвой тишины». Таким образом, ночь ассоциируется поэтом с тишиной, причём с мёртвой -- как и в других произведениях, проскальзывает излюбленная Буниным тема смерти. Поэт развивает её: «<…> уж клонит/ Луна свой лик, уж между скал/ Протяжно полуночник стонет/ И замер аромат садов («замер» звучит как «умер», в самом сочетании «замер аромат» присутствует какой-то страх)/ Узорный блеск под их ветвями/ Стал угасать среди цветов,/ Сплетаясь с длинными тенями». Глагол «угасать», образ теней -- всё это словно говорит о потустороннем, о тёмном, страшном, непонятном. И в такой атмосфере появляется на сцене Она -- Ночь, неподвижная, задумчивая, медитативная и загадочная. Как Лейла, которая красива и понятна только Маджнуну, Ночь раскрывается только мистику, только поэту, способному её разглядеть. Потому, видимо, в последующих изданиях, пересмотрев произведение, Бунин убрал следующие строки: «И вся застыла, устремив/ В залив задумчивые очи,/А мир -- мир дремлет: он красив,/ Он счастлив тайной грустью Ночи». Таким образом, Бунин снова возвращается к идеям арабской легенды об истинной красоте в образе Ночи. Поэт убирает из стихотворения строки о красоте мира, которая не только по религиозным и мистическим представлениям иллюзорна, но теперь и является собственно поэтическим видением лирического героя И. А. Бунина.

Образ ночи и минарета переплетаются и не случайно помещены автором в самый центр произведения. В 4-й строфе Ночь «глядит/ На валуны, где тает пена» -- тонкое сравнение со свечой; и далее, в 5-й строфе: «Свечой желтеет минарет». «Свеча-природа» и «свеча-минарет» как два мира: природы и людей, которые тождественны друг другу, участвуют в одном и том же -- круговороте жизни.

Образ свечи интересен и тем, что она является не только атрибутом христианства, но имеет довольно глубокие исторические корни ещё в языческих культах, через которые прошли все народы. Опять Бунин подводит читателя к мысли о едином первоисточнике человечества и ещё глубже -- о единстве всего, что как раз и является стержнем монотеистических религий. человеческий дух культурный минарет

Маджнун «растворился» в Лейле, а та «стала» Маджнуном. То же произошло с миром природы, который в стихотворении олицетворяют ночь, море, кипарисы, и миром людей, представленным символом минарета. Бунин показал, как существует всё это в гармонии. Доказательством этой мысли служит композиция стихотворения, представляющего собой чётко структурированный период времени -- ночь: её начало, разгар (где случилась своего рода мистерия -- ожила Ночь), и её завершение - рассвет.

Для большей экспрессии, глубокого проникновения в содержание стихотворения поэт использует глаголы настоящего времени, чтобы читателю ярче, чувственнее можно было пережить мастерски нарисованную картину с весьма тонко вписанным сюжетом олицетворившейся природы: «<…> уж клонит/ Луна свой лик,/уж между скал/ Протяжно полуночник стонет», «И замер аромат цветов,/ узорный блеск <…>/ Стал угасать», «<…> Ночь сидит <…> на колено/ Облокотилася, -- глядит <…>», «<…> ушёл в морской простор залив» и т. д.

Такое ощущение, что в стихотворении два конца. Первая и пятая строфа уже составляют кольцевую композицию. В первой строфе описывается начало ночи: «Склон гор, сады и минарет. / К звездам стремятся кипарисы, \ Спит море. Теплый лунный свет / Позолотил холмы и мысы»; а в 5-й Бунин использует интересный приём: переставляет слова первого четверостишия так, что получается не начало ночи, а её конец: Передрассветный лунный свет/Чуть золотит холмы и мысы. / Свечой желтеет минарет,/ Чернеют маги-кипарисы». На этом бы могло стихотворение закончиться, и 6-й катрен оказался бы лишним, если бы не межстрофная запятая, соединяющая 5-й и 6-й катрены.

Эпитет «тёплый» в первой строфе («Тёплый лунный свет») напоминает о только что закончившемся дне, и теперь лунный свет «позолотил холмы и мысы». В 5-й же строфе -- «передрассветный лунный свет» только «чуть» «золотит холмы и мысы». Если первая строфа напоминает нам картину импрессионистов с лишь издали различимыми контурами: сады, кипарисы, минарет; пятая чётко прорисовывает детали: «чернеют маги-кипарисы», «желтеет минарет», понятно, что наступает рассвет.

Но впереди шестой катрен, завершающий линию Ночи (с заглавной буквы) и связывающий её с предыдущим содержанием: мистерия ночи закончилась («Блестя, ушел в морской простор / Залив зеркальными луками»), а пейзаж -- горы -- так и остаются таинственными, непознанными («Таинственно вершины гор/Мерцают вечными снегами»). Начало «второго круга» композиции в 4-й строфе: И неподвижно Ночь сидит<…>». А заканчивается, как мы уже цитировали -- шестым катреном. Обратим внимание на эпитет «зеркальными» («Блестя, ушел в морской простор / Залив зеркальными луками»). Зеркало -- это тоже излюбленный литераторами философский символ. Два мира, духовный и земной, как зеркало друг для друга, что побуждает нас вспомнить строчки из Библии: То, что вверху, то и внизу», и, тем не менее -- тайна, которую скрывают навечно вершины гор: «Таинственно вершины гор/Мерцают вечными снегами».

Таким образом, тайна человеческого духа, тайна божественного мира, вечная философская тема жизни-смерти, раскрывшаяся через образ минарета -- вот завуалированная тема стихотворения, как и тема всего творчества И. А. Бунина, неоднократно обращавшегося к Востоку в поисках «утраченной гармонии вселенной». Размещено на Allbest.ru