В данной части работы сосредоточим свое внимание на анализе наиболее частотных библейских аллюзий. К одному из таких библейских образов относится образ ангела. В современной поэзии духовной традиции присутствуют как образы ангелов, так и образы других чинов небесной иерархии (в частности, у О. Седаковой - архангел Михаил).

В большинстве случаев авторское понимание образа ангела не расходится с его религиозным пониманием как вестника и исполнителя Божьей воли. Так, например, образы ангелов возникают у Кековой и Седаковой в связи со славословием, хвалебной молитвой: И зеркала немая глубина / себя открыла, и одна волна, // как некий ангел, пела: "Аллилуйя!" [Кекова, 2012, с.11]; … В час, когда "аллилуйя" у аналоя / ангелы пели и свечи горели прямо … [Николаева, 2009, с.211, с.444]. Мотив отражения, чистоты, небесной глубины реализуется через образы "зеркала" и "волны" (архетип воды). А образ ангела как символ духовной чистоты связан с прославлением Творца. характерные атрибуты и признаки сопровождают описания ангелов: белые одежды, огненные мечи, трубы (для извещения о Страшном суде): … Тройка коней пролетает крылатых, // ангел трубящий летит впереди; У ангела крылья как будто мукою // присыпаны. Легкий ли запах пшеницы // отводит он ласково легкой рукою …; Ангел, светом осиянный горним, // прячет слезы в жестких складках век; И золотые светятся власы // Его над миром … [Кекова, 2012, с.10-11]; За правым, чуть приподнятым плечом // стоял мой ангел с огненным мечом …; А посреди всего - на тверди // Архангел золотой трубою / ручается, что и по смерти / они останутся с тобою [Николаева, 2009, с.713-714].

В ряде стихотворений образ ангела соотносится с евангельским сюжетом об исцелении расслабленного у Вифезды, купальни у Овечьих ворот: И лечь к купели у Овечьих Врат / к родному бесноватому народу, / чтоб ангела, смущающего воду, / уже упавшим сердцем подстеречь [Седакова, 2010, с.66], Кто ангела ждет у Овечьих ворот … [Кекова, 2012, с.32]. Согласно Евангелию, вода из купальни считалась чудодейственной, когда ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью [Святое …, 2012, с.591].

Итак, лексема ангел встречается в стихотворениях Кековой, Седаковой, Николаевой достаточно часто, образ ангела неразрывно связан с евангельским сюжетом об исцелении расслабленного и сопровождается упоминанием традиционных атрибутов: труб, меча. Образ ангела связывается с водными архетипами, мотивом отражения, что подчеркивает символическую природу данного образа (символ чистоты, святости).

Не менее значимы в современной лирике и образы библейских героев. Так, например, поэтичный библейский образ царя Давида, пастуха, музыканта, пророка и псалмопевца не раз вдохновлял современных поэтов духовной традиции. Образ Давида традиционно связан с мотивом поэтического творчества, искусства. Царь Давид считается вдохновителем поэтов. В стихотворении О. Николаевой "На смерть Лени Миля", посвященном поэту, ее другу, Милю Леониду Соломоновичу, читаем следующие строки: И Небесное воинство возле закрытых дверей наблюдало, как в Богом забытой полночной державе ты, потомок Давида, почти правоверный еврей, христианке читал о Спасителе в силе и славе.

[Николаева, 2009, с.713-714].

Финальные строки заставляют видеть в образе Давида поэта-современника. Для Николаевой образ Давида ассоциативно связан с поэтом, творческим человеком, со-творцом, поэтому неоднократно повторяется в ее стихах.

Также царь Давид упоминается в лирике Николаевой, Кековой в качестве символа поэтического явления, исторического, "культурного знака": Куда ушла любовь моя и сколько // ты жил, великолепный Александр, // Ты, царь Борис, и ты, святая Ольга? // Ольха растет и Волга говорит, // в горах из камня высечен Давид [Кекова, 2012, с.67], Язык твой беден, ты не царь Давид, // но ты о прошлом все расскажешь … [Там же, с.102], … Он спел бы нам, как Давид, // как Иов бы - всё стерпел! [Николаева, 2009, с.244].

В поэзии Седаковой, Кековой, Николаевой часто используются и другие библейские имена: Иосиф, Моисей, Саул, Рахиль, Агасфер. Этот ономастический ряд является основным в библейском словаре имен у Седаковой, Кековой, Николаевой и требует отдельного глубокого исследования.

Содержание некоторых произведений непосредственно связано с евангельскими притчами, на что прямо указывают их названия: О. Седакова "Возвращение блудного сына", "Побег блудного сына", С. Кекова "Возвращение блудного сына".

Исследователь Ю.В. Шатин представляет схематично сюжетную канву притчи о блудном сыне следующим образом: "требование младшего сына о разделе имущества - раздел - уход сына из дома - жизнь вне отчего дома - разорение и голод - работа свинопасом - просьба к отцу принять его наемником - возвращение - радость отца - пир - ропот старшего сына - мораль" [Шатин, 1996, с.29-30]. Не меньшую ценность представляет второй, бытийный, план притчи. Притча говорит о покаянии, изменении жизни, об обретении духовного Отчего Дома.

На символическом уровне в структуре притчи можно выделить ряд мотивов: отпадение человека от веры, разлучение души с Богом - ряд испытаний - смерть души - покаяние ("метанойя" - перемена ума) - преображение души, воскресение, возвращение блудного сына в Отчий Дом.

Исследователь Е.М. Четина, рассматривая трансформацию евангельских реминисценции в искусстве, выделяет два уровня трансформации евангельского сюжета:

1) внешний уровень: сюжетная ситуация претерпевает формальное изменение: снимаются внешние изобразительные каноны, но суть мифа - ценностно-смысловая внутренняя организация - не меняется;

2) внутренний уровень: происходит парадоксальная трансформация смысла, изменение системы оценок [Четина, 1998, с.43].

В стихотворениях поэтесс нам представлен первый уровень трансформации, при котором ценностно-смысловая организация не меняется. Сохраняется центральная тема евангельской истории: бескорыстная, безграничная, всепрощающая любовь Отца и покаяние, изменение сына. В стихотворении О. Николаевой "Отцу" любовь лирической героини, дочери, к своему отцу, ее глубокие переживания, боль, связанные с утратой, сопряжены с евангельскими мотивами:

Знаешь, папа! Когда умирает отец, лишь равнина остается в заступниках и конфидентах. Всю ночь утешает меня, одаряя, как блудного сына.

Укоряет, как блудную дочь!. [Николаева, 2009, с.561].

Образы земного отца и небесного в сознании лирической героини переплетаются. В притче акцентируется внимание на объятиях Отца, радостно встречающего блудного сына. Сравним у Николаевой: Ты из белых одежд две руки вдруг протянешь: обе // распахнутся блаженным объятьем навстречу мне! В стихотворении "Отцу" нет образа Бога-Отца, нет и диалога с Ним, и обращения к Нему. Весь поэтический текст строится на диалоге лирической героини с собственным отцом. Однако, как и в евангельской притче, любовь предстает определяющим свойством отца, любовь побеждает смерть.

В другом стихотворении Николаевой "Возвращение" сюжет-архетип представлен через фольклорную модель:

С кем, бесценный, собою делишься, от кого пятишься?

С кем пируешь на белой земле наподобье скатерти? Все дороги, оказывается, по которым ты в бездну катишься, все равно христорадничаньем кончаются, и блудный сын возвращается. [Там же, с.272].

На притчевую, архетипическую основу указывают отдельные детали: "родовое свое наследство ахнула", "от отцовских благословений давно отпавшая", "возлюбленного [отца] лицо чудное". Вновь у Николаевой образ "блудного сына" меняется на "блудную дочь". И в данном поэтическом тексте образ лирической героини соответствует некоему народному типу, фольклорная основа очевидна:

Луговое-пашенное свое поместье ухнула, промотала лесопарковое свое имение, родовое свое наследство ахнула, спустила фамильное свое достояние. [Там же].

В стихотворениях по мотивам евангельской притчи о блудном сыне авторы стремятся передать свое видение библейского сюжета, создать целый мир, наполненный деталями, которых мы не находим в исходном (каноническом) тексте, но которые помогают авторам создать образы отца и сына, изобразить обстановку действия: Снится блудному сыну, снится на смертном ложе, как он уезжает из дома.

На нем веселое платье, на руке прадедовский перстень [Седакова, 2010, с.78].

У С. Кековой в стихотворении "Караваны брели из Каира, Багдада, Магриба …" читаем:

Если зренье и слух подарить тополям и осинам, то и блудный отец повстречается с ласковым сыном за кленовой калиткой, чугунной оградой литою,

ах, за смертной чертою, за смертной чертою, чертою. [Кекова, 2012, с.53-54].

В стихотворении Кековой мотив блуждания, ситуация выбора, сакральные образы остаются, однако предстают в новом, созданном авторским сознанием смысле. Перед природой, мирозданием, а также перед смертью все люди равны, различий нет; образы отца и сына у поэта меняются местами - "ласковый сын" и "блудный отец": … Приходит конец всякой кости его, сухожилью, // что старик и юнец - все равны перед звездною пылью [Там же].

В творчестве поэтесс библейский сюжет может быть связан и с размышлениями о современности. Так, в стихотворении С. Кековой "Два зеркала" размышление об эпохе строится на основе трансформации притчи о блудном сыне:

И, прошлое оставив в языке, как зеркало обманутым героям, как лук и стрелы роте егерей, не прячет рук в крови и табаке то, что идет одним житейским строем не в допотопный рай концлагерей, а прямо в ад истории самой, и так идет, как блудный сын домой. [Там же, с.27].

Евангельская притча позволяет поэтам ввести современность в контекст вечности, глубже выразить боль за состояние Родины: Знаю, тельцом упитанным встречают лишь блудного сына, встреть и меня, как родная, признай, утоли … Или ты родина тем, для кого ты - чужбина мира враждебного и равнодушной земли? [Николаева, 2009, с.136 - 137].

В целом комплексе стихотворений образ блудного сына связан с традиционными мотивами изгнания, странствия, скитания, выбора, возвращения: За каждым смертным следует Господь, // Как тень отца за бедным сыном блудным [Кекова, 2012, с.27].

Блудный сын возвратится, Иосиф придет в ханаан молодым, как всегда, и прекрасным сновидцем. И вода глубины, и огонь перевернутых стран снова будущим будут и в будущем будут двоиться [Седакова, 2010, с.66].

Итак, в поэзии Кековой, Седаковой, Николаевой явно актуализируется притча о блудном сыне как на уровне лирического сюжета (мотив покидания родительского дома, скитания), так и на уровне ключевой идеи (прохождение через ряд страданий и дальнейшее возвращение).

В произведениях современных авторов религиозные мотивы реализуются и в обращении к церковным праздникам. Особенно ярко это проявляется в текстах Кековой и Николаевой. Оба автора обращаются в ряде стихотворений к важному церковному двунадесятому (одному из 12 наиболее почитаемых) празднику Рождества христова. В творчестве Николаевой, например, данное событие отражено уже в названиях стихотворений: "Сочельник", "Праздник Рождества", "Рождество" и др.

Поэтов сближает способ отражения лирического события: мистическое переживание религиозного праздника дается через контекст современности. В одной точке сходятся прошлое и настоящее, время и Вечность. Сравним, у Николаевой в стихотворении "Сочельник":

Плещется на сером воздухе серебристой рыбкой. Елочной игрушкой поблескивает. Рождеством веет, словно - благовествует. Итальянской скрипкой наш снежок пиликает.

И вечереет. [Николаева, 2009, с.389-390].

Следует обратить внимание на доминирование святочных, рождественских мотивов. Структурообразующим является прием контраста: с образом светлого праздника, с предвкушением тайны, "елочными игрушками" "соседствует" образ "горбатой зимы", "чудища", "надвигающейся бури". Не случаен и выбор лирической героини - "хлипкой венецианки", напоминающей "девочку со спичками". "Душенька-чужестранка" в ожидании "небесной манны" (вновь библеизм, открывающий духовный, бытийный план)"зазябла-заледенела", "обносилась, обветрилась".

Заканчивается текст на грустной, печальной ноте, что, в принципе, свойственно поэтической манере Николаевой, но не характерно для святочных текстов:

Оттого и празднично ей, и странно, что при этом - гибельно и смертельно! [Там же].

Известная исследовательница жанра святочного рассказа Е.В. Душечкина приводит высказывание Н.С. Лескова о данном жанре: "От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера - от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец - чтобы он оканчивался непременно весело …" [Душечкина, 2007]. Анализ поэтического текста Николаевой показывает, что поэтесса разрушает жанровые границ, отступает от канона.

В стихотворении Кековой "С.П. С." (автор не расшифровывает данное название) также воедино смыкается контекст Вечности и времени, быта и бытия, библейской истории, судьбы эпохи и частной жизни обычных людей: И каждая жизнь произносится вслух и прячется, высшему смыслу покорна. Пришло Рождество. Деревянный петух клюет под окном кукурузные зерна [Кекова, 2012, с.50].

С одной стороны, перед читателем предстают отдельные евангельские события: вспоминается Гефсиманский сад, упоминается образ вдовицы. С другой стороны, герои заняты своими обычными хлопотами и делами, собирают "ползучий тимьян, чабрец, череду и багульник болотный" [Там же, с.50]. Наблюдается мотив, отчетливо звучащий в лирике Николаевой, когда за второстепенным теряется главное, когда житейская суета поглощает таинственный смысл важных событий, в том числе религиозных, духовных.

В другом стихотворении Николаевой также совмещаются бытовой и бытийный планы, Вечность и время, но в ином аспекте. Начинается поэтический текст с вольного перевода лирическим субъектом текста одного из псалмов:

"Да если Господь захочет - ни нога твоя не преткнется, ни аспид из моря не вылезет, ни василиск - из леса", - так уверял меня бывший начальник волжского пароходства [Николаева, 2009, с.156].

Вспоминаются строки из 90-ого псалма: На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия [Псалтирь …, 2012, с.266-267].

Вольные размышления "бывшего начальника" о священных понятиях "под добрую чарку" даются автором, безусловно, в сниженном плане. Как и в предыдущем стихотворении, Вечность и время словно совмещаются в одной точке системы координат. Однако, если в "Сочельнике" превалировал бытийный уровень, следование традиции, вера в чудо сохранялись, то в данном тексте события изображаются автором в заведомо сниженном, бытовом, отчасти грубом плане. Поэзия Николаевой богата описанием советской действительности, а "замминистры", "начальники" (или - бывшие) и др. - в числе любимых авторских персонажей.

Совсем иначе предстают рождественские события в другом поэтическом тексте О. Николаевой "Рождество": И каждый стал думать, что ему принести Младенцу, Мужу скорбей: пещера сказала: животных в теплой шерсти, пустыня сказала: люльку моих зыбей. Золото, ладан, смирну - волхвы сказали, а твердь сказала: звезду, а нищий очаг - огня. А пастухи - свое ликованье, а Ирод сказал: "смерть", а сердце мое: "Меня, принеси меня!" [Николаева, 2009, с.552].

Во-первых, духовный контекст данного стихотворения более очевиден, чем в предыдущих примерах. "Младенцу, Мужу скорбей" - прямое указание на Крестные страдания христа. Упоминание даров волхвов, животных в пещере, рождественской звезды и др. также непосредственно связано с евангельским текстом.

Во-вторых, последние строки стихотворения делают восприятие праздника личным, глубоким, интимным. Отдельно следует сказать о концепте СЕРДЦЕ, о духовном смысле этого символа. Заметим, что, приводя данное слово в сильной позиции текста, автор наполняет всё стихотворение сугубым смыслом: Рождество, личная встреча со христом, должна произойти в душе человека. Подобная мысль отражается и в святоотеческой литературе.

Фраза: Сердце мое: "Меня, принеси меня!" отсылает читателя к библейским строчкам: Сыне, даждь Ми сердце твое. Сердце - главное в человеке, его сущность, душа, центр, средоточие всей духовной жизни. Мы помним евангельскую мысль о том, что именно из сердца исходят злые и добрые помышления, слова Спасителя: Царство Божие внутри вас есть. В Псалтири пророка Давида также встречаются многочисленные конструкции со словом сердце: сердце мое говорит от Тебя (Пс.26) [Псалтирь …, 2009, с.79-80], я забыт в сердцах (Пс.30) [Там же, 87-88], ибо Он знает тайны сердца (Пс.43) [Там же, 131], сердце его твердо, уповая на Господа (Пс.111) [Там же, 334].

4. Выводы