Размещено на http://www.allbest.ru/

Французский взгляд на советскую действительность в романе А. Макина «Земля и небо Жака Дорма»

Калинина Олеся Валерьевна аспирант кафедры всемирной литературы

Московский педагогический государственный университет

Москва, Россия

Представлен анализ не переведенного на русский язык романа А. Макина «Земля и небо Жака Дорма», особое внимание уделяется французской теме и ее роли в представлении советской действительности. Актуальность исследования обусловлена интересом гуманитарного знания как к образу «другого», так и к проблемам репрезентации образа России. Автор анализирует наиболее значимые образы романа: француженки Александры, французского летчика Жака Дорма, французского генерала Шарля де Голля -- и рассматривает их восприятие русской жизни, размышления о русском характере. Особое внимание в исследовании уделяется Второй мировой войне, которая, по мнению автора статьи, выступает в произведении А. Макина разрушающей силой, противостоять которой могут только вечные истины природы, любви и памяти. Подробно рассматривается тема памяти как ключевая для творчества А. Макина. Автор статьи отмечает, что осознание долга памяти характерно для всех героев романа: для героя-повествователя, рассказывающего историю Жака Дорма, чтобы спасти его от забвения; для самого Жака Дорма, считающего необходимым помнить о всех погибших; для французского президента и других героев.

Ключевые слова: Андрей Макин; французская литература; «Земля и небо Жака Дорма»; образ России; советская история; национальный характер.

Введение

Роман французского писателя русского происхождения А. Макина «Земля и небо Жака Дорма» является третьей частью трилогии: «Французское завещание» (1995), «Реквием по Востоку» (2000), «Земля и небо Жака Дорма» (2003). Романы трилогии объединены вниманием автора к истории хх века, интересом к вопросам национального характера и об разу России. Действие разворачивается в нескольких временных планах: эпоха революции, период Второй мировой войны, СССР середины 60-х и современность, однако в каждом романе эти периоды представлены с разной степенью обстоятельности. Три романа, дополняя друг друга, создают целостный образ России, каждое новое упоминание события обнаруживает незнакомую грань, каждое следующее обращение к памяти отвоевывает у забвения часть прошлого.

Критики обратили внимание на сходство последнего романа трилогии с более известным и удостоенным Гонкуровской премии «Французским завещанием»: «Эти два романа -- тексты-близнецы, рассказывающие ту же историю» [Harmath, 2011, p. 270]. Действительно, в основе этих произведений оказывается судьба героя-повествователя, который вспоминает о своем детстве, о роли в его жизни пожилой француженки, приобщившей мальчика к французской культуре и литературе. Повествователь романа «Земля и небо Жака Дорма» -- это писатель, живущий во Франции, автор романа, в котором угадывается «Французское завещание». Зачем же спустя восемь лет А. Макин обращается к той же истории?

Прежде всего, последовательно сопоставляя романы, писатель провозглашает смену творческого метода, отказ от фикции и стремление следовать фактам. Так, ключевой в романе оказывается проблема соотношения вымысла и реальности, возникает противопоставление того времени, времени появления «Французского завещания», и этого, времени написания «Земли и неба Жака Дорма». Однако утверждения автора нельзя воспринимать однозначно: с одной стороны, повествователь указывает на стремление быть простым хроникером, точно фиксировать события, с другой стороны, это, как замечает М. Рубинс, новая мистификация, игра с читателем [Рубинс, 2003].

Кроме того, А. Макин вводит важные для него образы, не нашедшие места во «Французском завещании». В романе «Земля и небо Жака Дорма» французская составляющая усиливается, кроме взгляда француженки Александры, автор предлагает восприятие Советской России французским летчиком Жаком, показывает фигуру Шарля де Голля. Как пишет Эжзебет Гармат, судьба летчика, героя американо-советской эскадрильи, должна была присутствовать во «Французском завещании», но издатель попросил облегчить слишком запутанный сюжет[Harmath, 2011, p. 270]. Тогда Макин отказался от эпизодов, в которых действующим лицом был Жак Дорм, но позже вернулся к этому образу в новом романе.

Одной из главных в романе, как и в трилогии в целом, остается французская тема, а образ Франции выступает в качестве своеобразной «под светки», проясняющей образ России. К рассмотрению русско-французских связей в творчестве Макина обращались многие исследователи. Так, М. Л. Клеман [Clement, 2010], признавая влияние французской традиции, доказывает, что Макин вписан в русскую литературную традицию и русская культура проявляется во всех его романах. Проблематику России и Франции в произведениях Макина анализирует М. Гург [Gourg, 1998]; продолжателем традиций Пушкина, Лермонтова, Чехова, Бунина считают Макина и авторы статей, входящих в сборник «Встреча Востока и Запада» [Parry, 2004]. Анализу французского и русского начал в романах Макина посвящена книга Нины Назаровой «Андрей Макин: две грани творчества» [Nazarova, 2005]. Исследовательница утверждает, что «романы Макина открывают для Запада незнакомую Россию, позволяют увидеть страну без призмы идеологической установки [Nazarova, 2005, p. 161], а сам Макин демонстрирует глубокое знание жизни, понимание национального характера [Nazarova, 2005, p. 171--172]. Оппозицию Востока и Запада, России и Франции в романах Макина выявляет А. Сильвестжак-Вжелаки в книге «Андрей Макин: проблематичная идентичность» [Sylwestrzak-Wselaki, 2010]. Россия, по мнению исследовательницы, предстает как пространство реальное, место рождения и жизни героев-повествователей, а Франция -- идеальное. В упомянутых работах анализируется влияние французской и русской литературной традиции на Макина, феномен «билингвизма» и «мультикультурализма», однако проблема репрезентации образа России не получила обстоятельного освещения.

В романе «Земля и небо Жака Дорма» образ России раскрывается с помощью французской темы, которая связана в первую очередь с образом пожилой француженки, по воле судьбы оказавшейся в России и тесно связанной с ее историей. От романа к роману героиня не остается неизменной. Во «Французском завещании» Шарлотта Лемонье -- бабушка героя-повествователя -- это образ яркий, крупный, поэтизированный, хотя и не свободный от стереотипов. В романе «Земля и небо Жака Дорма» героиня одинокая женщина, которая принимает участие в воспитании мальчика из детского дома, обучает его французскому языку и читает ему французские книги. Однажды она рассказывает о Второй мировой войне, о своей встрече и короткой любви с французским летчиком, чья история поражает мальчика.

Вторая мировая война в восприятии Жака Дорма

Значительный пласт жизни СССР, особенно период войны, читатель видит глазами Жака Дорма. Выбор иностранца на роль героя можно объяснить желанием подчеркнуть абсурд советского режима, показать ужас происходящего. Кроме того, это успешная стратегия автора, пишущего в первую очередь для французского читателя. Жак Дорм -- не только герой романа, это герой повествователя, заменивший ему образ отца, это неизвестный герой Второй мировой войны, который должен избежать забвения. Кроме того, Жак Дорм выражает представление повествователя о французском духе, воплощает Францию.

При этом Жак Дорм -- не блестящий герой нового мифа, ему присуще такое важное для А. Макина качество, как простота, можно даже сказать, величие простоты. Слушая рассказ Александры, мальчик замечает: стремление к напыщенности замолчало перед простотой того, что я слышал[Makine, 2004, p. 141], а слова, которые лучше всего выражают человеческую природу Жака Дорма: Я ни на что не претендую, я есть [Ibid.].

Французский летчик был в Испании во время гражданской войны; в день, когда он вернулся во Францию, была объявлена война. Макин несколькими словами передает трагизм войны, бесконечность человеческого страдания: сын уходит на войну так же, как уходил отец, мать произносит почти те же слова, какие говорила своему мужу, а младший брат кричит: «хоть бы это продлилось дольше!» [Ibid., p. 144]. Жак Дорм переживает поражение французской армии в мае -- июне 1940 года, капитуляцию Франции, оказывается в плену на восточной границе Польши, в начале осени бежит, попадает в Россию, в мае 1942 в пригороде Сталинграда встречается с Александрой, а в 1944 году погибает на секретной трассе Аляска-Сибирь, по которой совершалась перегонка американских самолетов, передаваемых по ленд-лизу.

А. Макин глазами Жака Дорма показывает страшные картины начала войны, отступление, оставленные города, полные мертвых: Они оказывались в городах с садами, тяжелыми от фруктов, но чьи улицы были полны трупов, как эта деревушка, в пригороде Киева, где десяток расстрелянных женщин, казалось, отдыхают после дня жатвы [Ibid., p. 152]. Они скрывались среди мертвых на полях сражений, удивлялись тому, как глубоко уже продвинулись немцы в сердце России [Ibid., p. 153], слышали пьяные голоса, поющие немецкие песни, встречали русские части, где солдаты убивали друг друга, потому что это уже была не армия, а человеческие остатки, которые жались друг к другу <…> падали, убитые офицерами, стремящимися остановить бегство, убивали их, чтобы проложить дорогу [Ibid., p. 152]. А. Макин затрагивает тему насилия во время Второй мировой войны, показывает взаимную жестокость русских и немецких солдат: Нашли на перекрестке улиц группу обнаженных женщин и детей, стоящих на снегу: тела, под струей воды деформированные в ледяную скульптуру. Это, несомненно, был ответ тому, что иногда видели во время пути: немецкий солдат, раздетый, тоже ледяная статуя, поднятая и застывшая рука которой указывала направление, отмеченное на доске, висящей на шее: «Берлин». Или, может, идея пришла от захватчика? Жак Дорм видел взгляд крестьянина, который узнал свою жену в группе, превращенной в лед, и понял, что этот вопрос здесь больше не имеет смысла [Ibid., p. 154], поскольку в этой череде преступлений теряется вопрос о большей или меньшей вине, о причинах или оправданиях.

роман макин французский летчик

Картины войны, увиденные Жаком Дормом, дополняются восприятием Александры. А. Макин создает страшные образы: жара, густая, как смола, грязные повязки, грязь, осколки. Описания войны гиперболизированы, напоминают образы ада: Гигантская кухня войны, огромный котел, который каждую минуту нужно кормить тоннами стали, нефти, крови [Ibid., p. 133]. Жизнь для Александры становится тяжким бременем, а смерть желанным освобождением: Коричневатый воздух, крики раненых, ее собственное тело, растворившееся в жаре, грязи, отупении усилий, удушья. Она говорила себе, что смерть никогда не сможет быть такой же сильной пыткой [Ibid., p. 134].

И в тот момент, когда Александра спрашивала себя, зачем цепляться за этот ад, она увидела Жака Дорма: свободная походка, взгляд, которым он смотрел вокруг, превращали его в спокойно гуляющего воскресным днем[Ibid., p. 135]. Впервые за двадцать лет Александра заговорила на родном языке. Мгновенно родившаяся любовь или возвращение к утраченной Франции изменили окружающую действительность: их окружал тот же ад, но они не замечали ничего этого [Ibid., p. 137].

Как это часто бывает у Макина, истинное и ложное, величие любви, спокойствие природы и разрушения смерти сосуществуют: Этот большой деревянный дом, наполовину разрушенный взрывом, эта женщина, незнакомая и внезапно столь близкая, это местечко за Волгой, ужасная судорога страны, готовящейся бороться за свое существование, и бесконечное спокойствие этих минут, этой звезды в амбразуре стены, запах белых гроздей, который обостряется ночью [Ibid., p. 145]. Рядом с вечным сиянием звезд, ароматом черешни, ночной тишиной война кажется еще более бессмысленной и страшной, но ненадолго герои могут забыть о происходящем.

Французский, как тайный язык, позволил им говорить то, что было запрещено: ему рассказать о секретной эскадрилье, в которую он направлялся, а ей выразить свой страх, что на русском языке называлось «пораженчеством». Язык смог создать дистанцию между ними и окружающим. Но самое главное не нуждалось в языке, Жак Дорм с Александрой открывают для себя истину молчания: Время от времени наступало молчание, они смотрели друг на друга, связанные сознанием крайней слабости слов.

Счастливый и тягостный эпизод жизни Александры и Жака Дорма -- концерт в госпитале, где они были единственной танцующей парой. А. Макину не нужны многостраничные описания, чтобы передать трагизм войны. Несколько деталей показывают отчаяние героев и бессилие что-либо изменить: непривычные здесь белеющие повязки, слабые аплодисменты, потому что вместо рук были культи, рыжий аккордеонист, который поворачивал голову, и они видели страшный контраст между широкой улыбкой, блеском зубов и глазами, полными тоски [Ibid., p. 184], обжигающие взгляды других солдат.

Уезжая, Жак Дорм говорил о возвращении после войны во Францию, о свадьбе, о том, что она снова станет француженкой, но в первый день нового 1945 года он погиб. Александра почувствовала его смерть, как голос, который замолчал там, на ледяных границах Сибири, голос, который не отвечал больше [Ibid., p. 189]. Для повествователя это чувство становится выражением самой высокой любви: У меня не было тогда (я не знаю, есть ли сейчас) лучшего определения любви, как этот род молчаливой молитвы, которая объединяет два существа, разделенные пространством и смертью, в постоянном предчувствии страдания и моментов радости, пережитых другим.

Позже повествователь будет воссоздавать историю любви Александры и Жака Дорма по нескольким мгновениям, которые оказались равны целой жизни. Это ночь, когда разорвалась нитка ожерелья, а шум начинающегося дождя напоминал звук падающих бусин; еще одна ночь на берегу реки, когда Жак Дорм, как это свойственно многим героям Макина, приходит к пониманию простоты счастья: Ты видишь, эта равнина, эта вода, эта ночь, все это такое простое и, в действительности, нам не нужно ничего другого. Никому не нужно другого [Ibid., p. 177]. Как и в «Реквиеме по Востоку», близость героев Макина к природе дает им силы, защищает от происходящего. Даже в этом аду, созданном человеком, продолжается жизнь вечная, а магия любви, природы, французского языка или молчания создает другое время и другой мир, где страдания, ужас и страх отступают.

Образ человека в черном

Все же герои не могли надолго забыть о реальности. Александра рассказывает Жаку Дорму, как семь лет назад после двадцатиминутного следствия был расстрелян ее муж, как она желала смерти, хотела бежать из сибирского города, добраться до Франции. Проблема политических репрессий поднимается в каждом романе трилогии, А. Макин вводит особый тип человека в черном. Жак Дорм трижды становится свидетелем его действий. Первый раз в марте 1942 года, когда их с Витольдом, польским летчиком, забрал самолет, передававший партизанам оружие. Они так радовались возможности снова подняться в воздух, что начали петь, но все оказалось не так, как они представляли. Сначала их заперли в ангаре, а потом во дворе за деревянным столом их допрашивал маленький худой человек, одетый в черную кожу [Ibid., p. 155]. Макин передает ощущение неправдоподобности происходящего, которое усиливается светом яркого солнца: Место начало внезапно походить на эти неясные задворки, где ты заблудился в дурном сне. Был этот стол, залитый солнцем среди утоптанного снега [Ibid., p. 156]. Все дальнейшее произошло очень быстро: Жак Дорм услышал имя Сталина, которое поляк крикнул голосом, полным презрения, человек в черном произнес «собака шпионская», достал пистолет и тут же прозвучали два выстрела.

Французский летчик не может поверить в абсурд происходящего: Жак Дорм понял, что это невозможно. Не убивают человека вот так, без суда … Нельзя убить человека перед этим столом, под этим солнцем …[Ibid., p. 157] Потом он вспомнил, как в Испании уже встречал тип человека в черной коже: Русские летчики прерывали разговор, когда один из таких людей приближался, и Жак Дорм не мог понять этот страх у тех, кто встречался со смертью десятки раз в день. Они напрягались и в качестве объяснения называли комбинацию букв: ГПУ или еще НКВД … [Ibid., p. 158] Следующая встреча с человеком в черной коже произошла на аэродроме, где та же сцена повторилась, словно в дурном сне: Был этот человек, носящий длинный плащ из черной кожи, человек более высокий и, на первый взгляд, достаточно отличающийся, но роль его была той же[Ibid., p. 163]. Его требование перевозить больше груза, чем рассчитано, полно абсурдной логики: Если Партия решила, что этот самолет может взять три тонны, значит, он может их взять! И тот, кто противится резолюциям Партии, тот фашистский прихвостень и будет уничтожен! [Ibid., p. 163--164] В конце апреля Жак Дорм был назначен в новую эскадрилью, специальное подразделение, которое переправляло американские самолеты из Аляски в Сибирь. Здесь Жак Дорм столкнулся с таким проявлением бесчеловечности, что испытал шок, который никакой смертельный риск не мог вызвать [Ibid., p. 192]: он увидел, как заключенный, подготавливающий взлетную полосу, поскользнулся и, чтобы не упасть, отодвинулся от общей линии. В этот момент раздался выстрел. В ответ на свой гневный крик Жак Дорм услышал ровный голос охранника: «Положение устава» [Ibid.]. За обедом летчики опускали глаза, испытывая стыд от того, что иностранец видел это. Жак Дорм действительно не раз слышал эти слова, повторяемые охранниками: Шаг влево, шаг вправо, я стреляю без предупреждения [Ibid., p. 193], это положение устава освобождало от размышлений и сомнений, от человечности и сострадания. Жак Дорм стал думать о стране, где люди в черном обладают властью убивать без суда: Его мысли постоянно возвращались к этой странной стране, на языке которой он уже хорошо говорил, которую, казалось, хорошо знал и которую не понимал, а иногда отказывался понимать. Он сравнил ее с Францией и сделал вывод, который его самого озадачил. Этот страна тоже оккупирована. Как Франция. Нет, хуже, чем Франция, ибо она оккупирована изнутри, режимом, который правит, сознанием этого устава: «Шаг влево, шаг вправо …» [Ibid.] А потом произошла еще одна встреча с человеком в коже, которого Жак Дорм узнал не сразу, потому что теперь тот обладал уверенностью победителя [Ibid., p. 196]. Он приехал, потому что уже чувствовался конец войны, а Москве нужно было напомнить, кто был хозяином [Ibid.]. Безличная речь человека в черной коже, состоящая из штампов, позволяла не задумываться о смысле слов: Он говорил об ослаблении коммунистической дисциплины, снижении классовой бдительности, но особенно бичевал серьезные ошибки в организации полетов[Ibid., p. 197] Упрекнул командование в том, что оно покровительствует полной анархии [Ibid.]. В этом момент Жак Дорм почувствовал хрупкость границы, которая в этой стране отделяла свободного человека <…> и этих заключенных, у которых знаком отличия был номер, вышитый на их ватнике [Ibid., p. 198].

Потом этот человек в коже указал на карте маршрут полетов, на его взгляд, более короткий, чем тот, которым летали обычно. Оставшись одни, летчики в молчании продолжали смотреть на карту и карандашную линию, проходившую по опасным горным цепям: Ее абсурдность была слишком ясной, чтобы об этом говорить [Ibid., p. 199]. Они знали, что инспектор должен отчитаться в Москве о проделанной работе, об исправленных ошибках: Вся страна действовала так, предавая, бичуя, побивая рекорды и превосходя планы. И даже в верховном правлении, которому принадлежал инспектор (ГПУ, подумал Жак Дорм), нужно превысить планы, арестовать больше людей, чем в прошлом месяце, расстрелять больше, чем коллеги … [Ibid.] Так случилось, что этот человек в черной коже стал виновен в гибели Жака Дорма. Вынужденный подчиниться приказу, французский летчик потерпел крушение. Жак Дорм, прекрасный летчик, простой герой, справляющийся с непосильными задачами, представлен жертвой советской системы, а Россия в восприятии Жака Дорма -- это странная страна, где отсутствует свобода и царит абсурд.

Однако Макин пытается уйти от однозначных утверждений и демонстрирует позицию Александры, сравнивающей коллаборационизм Франции, с одной стороны, и сопротивление России, стойкость русских солдат -- с другой. Если Александра явно обвиняет Францию в коллаборационизме, то об ответе Жака Дорма повествователь только догадывается: Я никогда не узнаю, что такой французский солдат, как он, мог ей ответить. Вспомнить битву при Арденнах? Битву во Фландрии? Или, может быть, сражения, в которых пали его товарищи из эскадрильи?[Ibid., p. 181]. Александра противопоставляет бездействию французов сопротивление советского народа: Ты мне позволь, по крайней мере, представить страну, которая встает вся и прогоняет бошей, вместо того чтобы вступать с ними в сделку. Да, страну, которая сопротивляется. То, что русские сейчас делают [Ibid.]. Жак Дорм, вспомнив убийство Витольда, неоправданную жестокость и в то же время лицо молодого солдата, сжавшего зубами телеграфный провод, потому что руки его были изрезаны осколками, произнес: «Что касается русских, я их видел разных» [Ibid., p. 182].

Одной из задач А. Макина было рассказать о величии подвига русского солдата, показать сложность и противоречивость русского характера. В романах Макина советская власть и воплощающий ее тип человека в черном является силой, чуждой и враждебной простому человеку, уводящей от истины. Именно восприятие иностранцев выявляет ложь и бессмысленность советской системы, а сами герои обретают черты идеальные, героические.

Образ Шарля де Голля

В образе Жака Дорма повествователь нашел истинное воплощение французского духа, всего того, что поражало мальчика в книгах и беседах с Александрой: Человек, состоящий из самой материи своей родины, этой Франции, которую я открыл благодаря моим чтениям и беседам с Александрой [Ibid., p.203]. Другой символ Франции в романе -- образ Шарля де Голля.

Воспитанники детского дома часто принимали участие в официальных встречах, где они представляли советскую молодежь, хранящую неувядаемые воспоминания о войне [Ibid., p. 77]. Однажды это была встреча с французским президентом, который действительно в июне 1966 года был в СССР и посетил ряд городов.

Первым впечатлением повествователя было чувство неправдоподобия происходящего, образ де Голля казался настолько необычным, что возникало сравнение со сказочным Гулливером. Мальчик отмечает одиночество, величие и мудрость французского генерала.А. Макин последовательно противопоставляет де Голля советским лидерам. Французский президент отличался скромностью и отсутствием внешних выражений величия: Я искал блеск генеральских галунов, выдающуюся фуражку, которые я представлял, видя униформу наших генералов. Но гигант, который с первых мгновений оказался в центре церемонии, был в темном костюме без какихлибо иерархических знаков [Ibid., p. 119]. Де Голль, в отличие от советских партийных функционеров, не достал никакой бумаги, но мало кто понял произнесенные им слова: Он заговорил. И у меня была уверенность, что я единственный, кто понимает язык, на котором он говорил. Это был язык, который я считал мертвым. Французский [Ibid., p. 122]. Мальчик оказывается единственным, кто понимает не только французский язык, но и скрытый смысл речи генерала. Де Голль говорил то, что обычно говорится в подобных случаях, но повествователю казалось, что за официальными словами он слышит другой, «тайный голос»: Посвященный в его секрет, я верил, что слышу безмолвный голос, скрытый за быстрым темпом его речи. Он говорил о тысяче героев, но его тайный голос вспоминал не эти миллионы без имени и лица, но того, кто лежал, может быть, под нашими ногами. Он упоминал народное признание, но заметная горечь позволяла догадаться о том, что он знал, насколько народ может оказаться неблагодарным по отношению к тем, кто подарил ему свою жизнь …[Ibid., p. 123]. А. Макин отмечает процесс утраты памяти, стремление забыть горестные страницы истории, о чем и сожалеет французский генерал.

Образ де Голля у Макина становится символом величия и достоинства Франции. О де Голле упоминается и в книге «Страна лейтенанта Шрайбера». Де Голль характеризуется простотой, умением слушать, откровенно говорить и, главное, способностью дарить собеседнику уверенность в собственной значимости: Я чувствовал себя более сильным и более свободным. Это, несомненно, качество истинно великих людей. Они не только не дают почувствовать свое превосходство, но они позволяют вам верить, что вы им равны [Makine, 2014, p. 161]. Де Голль оказывается близок простому солдату, поэтому и в «Земле и небе Жака Дорма» он уходит не с сопровождающим, а с пожилым военным, и, чтобы понять друг друга, им не нужен переводчик.

В произведениях Макина часто звучат темы одиночества вернувшегося с войны солдата и появления поколений, стремящихся забыть неприятное прошлое. В «Реквиеме по Востоку» Павел замечал, что забвение становится синонимом счастья, в «Стране лейтенанта Шрайбера» герой хранит в памяти имена боевых товарищей, помнит их смелость, их раны и смерть, но все эти воспоминания принадлежат прошлому, которое больше никого не интересует [Ibid., p. 121]. Герои Макина, пережившие войну, обретают какое-то высшее знание, поднимающее их над суетой и отдаляющее от остальных.

Выводы

Французский взгляд позволяет автору, с одной стороны, показать трагедию войны, неоднозначность советской эпохи, выявить противоречия русской жизни, а с другой, приблизить происходящее французскому читателю.

Значительная часть романа посвящена изображению войны, которая предстает страшной силой, разрушающей жизнь, лишающей человека достоинства, уводящей от истины. Единственное, что может противостоять безумию войны, это сила любви, мудрое спокойствие природы и правда памяти. И героям Макина открывается эта истина, подчас ведущая к одиночеству и непониманию окружающими. Но единственное, что может спасти от забвения погибших, -- это память о них.

Жак Дорм и Шарль де Голль -- символы героической Франции, и на единственной существующей фотографии повествователь замечает их сходство: одиночество Жака Дорма, окруженного толпой людей, сближало его со старым генералом [Makine, 2004, p. 204]. Это одиночество мудрого человека, видевшего близко смерть и открывшего некую истину. Жак Дорм, размышляя о войне, приходит к пониманию бессмысленности последующих рассуждений, невозможности однозначной оценки произошедшего, невозвратимости человеческих жизней. Жак Дорм делает вывод, что главное -- сохранить в памяти каждый момент, не позволить забвению одержать победу. Ему приходилось часто за время этих недель ожидания снова думать о невозможности объяснить войну; он говорил себе, что потом все будут рассуждать об этом, комментировать, обвинять, оправдывать. Все, особенно те, кто не участвовал в этом. И все будет ясно: враги и союзники, правые и чудовища. Годы войны будут записаны, день за днем, в движениях армии и славных битвах. Забудут главное: время войны состоит из множества минут войны, и за крупным движением фронтов иногда скрывается освещенный двор, мартовский день, человек в черной коже, который убивает другого, потому что ему так захотелось <…> Он быстро затерялся в воспоминаниях и пришел к выводу, что главное -- хранить в памяти все эти фрагменты войны, все эти крошечные войны забытых солдатов [Makine, 2004, p. 68--169]. В данном отрывке голос Жака Дорма сливается с голосом повествователя, стремящегося сохранить дорогие ему моменты прошлого, и голосом самого автора, который неоднократно говорил о долге памяти, о внимании к незначительным деталям, решающим ход истории.

Источники

1. Makine A. La terre et le ciel de Jacques Dorme / Andrei Makine. -- Barcelone : Novoprint, 2004. -- 242 p.

2. Makine A. Requiem pour l'Est / Andrei Makine. -- Sain-Amand : CPI Bussiere, 2010. -- 362 p.

3. Makine A. Le pays du lieutenant Schreiber / Andrei Makine. -- Paris : Grasset, 2014. -- 217 p.

Литература

4. Clement M.L. Andrei Makine / Murielle Lucie Clement. -- Amsterdam, Rodopi, 2009. -- 187 p.

5. Clement M. L. Andrei Makine. Presence de l'absence : une poetique de l'art (photographie, cinema, musique) / Murielle Lucie Clement. -- Sarrebruck : Editions Universitaires Europeennes, 2010. -- 413 p.

6. Clement M. L. Le Monde selon Andrei Makine / Murielle Lucie Clement, Marco Caratozzolo. -- Sarrebruck : Editions universitaires europeennes, 2011. -- 374 p.

7. Gourg M. La problematique Russie-Occident dans l'?uvre d'Andrei Makine Marianne Gourg // Revue des etudes slaves. -- 1998. -- № 62. -- Pр. 229--239.

8. Harmath E. L'univers virtuel de Makine / Murielle Lucie Clement, Marco Caratozzolo // Le Monde selon Andrei Makine. -- Sarrebruck : Editions universitaires europeennes, 2011. -- Pр. 263--282.

9. Jacquet M-L. Poetique du temps et de l'espace dans «La terre et le ciel de Jacques Dorme»: echos chez Bounine et Tchekhov / Margaret Parry, Claude Herly, Marie Louise Scheidhauer (dir.) // Andrei Makine : le sentiment poetique. Recurrences chez Bounine et Tchekhov. -- Paris : L'Harmattan, 2008. -- Pр. 185--193.

10. Laurent T. Andrei Makine et le bilan de l'URSS / Murielle Lucie Clement (dir.) // Andrei Makine. -- Amsterdam / New York : Rodopi, 2009. -- Pр. 87--92.

Размещено на Allbest.ru