"Память" о литературном диалоге Екатерины II и Г.Р. Державина в дружеском послании конца XVIII-начала XIX века

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

ISSN 1997-2911 Филологические науки. Вопросы теории и практики, № 3 (7) 2010 21

«ПАМЯТЬ» О ЛИТЕРАТУРНОМ ДИАЛОГЕ ЕКАТЕРИНЫ II И Г.Р. ДЕРЖАВИНА В ДРУЖЕСКОМ ПОСЛАНИИ КОНЦА XVIII - НАЧАЛА XIX ВЕКА Акимова Т. И., 2010

Татьяна Ивановна Акимова, к. филол. н., доцент

Кафедра русской и зарубежной литературы Мордовский государственный университет



Статья раскрывает становление жанра дружеского послания как программного жанра русской дворянской поэзии 1790-х - 1820-х годов. Берущее свое начало из литературного диалога Екатерины II и Г.Р. Державина о приватной жизни дворянина, послание в пост-екатерининскую эпоху отразило личностную независимость и дворянской личности и сообщества в усадебном мире. Ярким проявлением дворянской независимости стало свободное поэтическое перенесение в волшебно-сказочный мир, заданное сказочным зачином в державинской «Фелице».

Ключевые слова и фразы: жанр дружеского послания; литературный диалог; дворянин-поэт; самоирония; эпикурейство; фантазия; мечта.

поэзия дружеское послание державин

The article reveals the formation of friendly message genre as the programme genre of Russian noble poetry in the 1790s-1820s years. Starting with the dialogue of Ekaterina II and G. R. Derjavin about the private live of a noble man the message revealed the personal independence of a noble personality and the community of estate world during the post-Ekaterina period. The bright example of noble independence became the free poetic transference into the fairy world first created in “Felitze” by G. R. Derjavin.

Key words and phrases: friendly message genre; literature dialogue; noble man - poet; self-irony; Epicureanism; imagination; dream.



Как известно, «Фелица» (1782) Г. Р. Державина явилась литературным ответом Екатерине II на послание в сочинённой ею «Сказке о царевиче Хлоре» [5], адресованное к освобождённому царицей дворянству. Так, косвенно «Фелица» высвечивала одический фундамент «Сказки о Хлоре», эпически объединяющего собою народ. В то же время образ автора «Фелицы» объединял ряд конкретных придворных персон, которые, в свою очередь, символизировали народ, подлежащий царскому воспитанию: «Таков, Фелица, я развратен! / Но на меня весь свет похож…» [4, с. 36] (здесь и далее курсив мой - Т. А.). Однако образ автора внутренне един. Часть «прихотей» очевидно принадлежала самому поэту:

…Преобращая в праздник будни, / Кружу в химерах мысль мою…

…Иль сидя дома я прокажу, / Играю в дураки с женой;

То с ней на голубятню лажу, / То в жмурки резвимся порой;

То в свайку с нею веселюся, / То ею в голове ищуся;

То в книгах рыться я люблю, / Мой ум и сердце просвещаю, Полкана и Бову читаю; / За Библией, зевая, сплю… [Там же].

Описание же прочих «прихотей» - сна «до полудни», кофе и табака, «прельщения нарядом», «пира пребогатого», загородных выездов с «младой девицей», конных скачек, охоты, кабаков («шинков») и пр. [Там же, с. 35-36] - по своей эмоционально-стилистической окраске абсолютно подобно тому, что реально присуще автору «Фелицы».

Державин обращается к царице как от своего имени, так и от имени всего дворянства. Внешне Державин противопоставляет свое сибаритство царскому трудолюбию и скромности:

…Мурзам твоим не подражая, / Почасту ходишь ты пешком, И пища самая простая / Бывает за твоим столом;

Не дорожа твоим покоем, / Читаешь, пишешь пред налоем… Подобно в карты не играешь, / Как я от утра до утра.

Не слишком любишь маскарады, / А в клоб не ступишь и ногой;

Коня парнасска не седлаешь, / К духам в собранье не въезжаешь…

Но, кротости ходя стезею, / …Полезных дней проводишь ток… [Там же, с. 34] - собственное сибаритство «прихотей раба». Однако затем Державин обнаруживает чудотворную благость Фелицы не в строительногосударственной мощи, как это полагалось в хвалебной оде, начиная с Ломоносова. Она состоит, в первую очередь, в отказе от деспотии:

…Слух идет о твоих поступках, / Что ты нимало ни горда, Любезна и в делах и в шутках… /… Что будто завсегда возможно Тебе и правду говорить.

Неслыханное также дело, / Достойное тебя одной,

Что будто ты народу смело / О всем, и въявь, и под рукой, И знать, и мыслить позволяешь…

…можно пошептать в беседах, / И казни не боясь, в обедах За здравие царей не пить.

…с именем Фелицы можно / В строке описку поскоблить,

Или портрет неосторожно / Ее на землю уронить… [Там же, с. 37-38].

Деспотия несовместима с уважением к личности, присущим Фелице:

Там свадеб шутовских не парят, / В ледовых банях их не жарят,

Не щелкают в усы вельмож, / Князья наседками не клохчут,

Любимцы въявь им не хохочут, / И сажей не марают рож… [Там же, с. 38].

Из уважения Екатерины к личности вытекает, по мнению Г. Р. Державина, снисхождение к ее слабостям.

В конечном счете, фундаментом благостей Фелицы-Екатерины оказывается освобождение личности, и прежде всего, - дворянской. То есть - подтверждение «Манифеста о вольности дворянства» 1762 года:

…Фелицы слава, слава Бога… /… Который даровал свободу В чужие области скакать, / Позволил своему народу

Сребра и золота искать… / Который… / Развязывая ум и руки, Велит… /…счастье дома находить… [Там же, с. 39].

В качестве образца разумной скромности и неустанного трудолюбия, царица выступает не только источником, но и своеобразной редуцирующей рамкой эпикурейской жизни своего «мурзы», побуждая его жить не только «пышно», но и «правдиво» и не позволяя его слабостям перейти в пороки, вредящие ему самому и другим. Главное «наставленье», которое мурза ждет от Фелицы, - касается меры, пропорции удовольствия и пользы, в которой и состоит счастье:

…Подай, Фелица, наставленье: / Как пышно и правдиво жить?

Как укрощать страстей волненье / И счастливым на свете быть [Там же, с. 34]?

В лице Державина Екатерину хвалит не придворный гимнопевец, а свободный, точнее, освобожденный царицей дворянин, в дружеском послании рассказывающий о собственной эпикурейской жизни, которой он всецело обязан ей. Именно в социальном, правовом, административном и духовном освобождении дворянства состоит его «золотой век» при Екатерине Великой. Екатерина была весьма растрогана «Фелицей». Причина, видимо, состояла в том, что Державин понял царицу как человека (а не только правителя) даже больше, чем та ожидала. А именно: угадал ее желание общаться с «верно-любезным дворянством» на равных, как с подлинно свободными людьми. Поэтому диалог одновременно выступает и рамочной формой державинской оды как дружеского послания царице, и подспудно главным предметом похвалы царице, содержащейся в нем.

«Фелица» стала первым и последним в русской поэзии гармоническим единством оды и дружеского послания. В послании поэт рассказывал царице о своей привольной и эпикурейской жизни, а в оде благодарил ее от имени всего дворянского сообщества за дарованную возможность такой жизни. Этот принципиальный новый литературный модус отношений поэта-дворянина с царицей вызвал безусловный отклик в поэтической среде. Его ярким проявлением стало «Письмо к творцу оды, сочиненной в похвалу Фелицы, царевне Киргиз-кайсацкой» (1783) Е. И. Кострова, который, не будучи дворянином, стремился приобщиться к магистральной линии русской дворянской литературы:

Фелицы именем любезным, драгоценным, / Фелицы похвалой и славой мудрых дел / Начаток сих трудов явился украшенным / И в радость и в восторг читателей привел. / Благословенно то начало, / Ее где имя воссияло, / И увенчается успехами конец; / Тому, кто так Фелицу славил / И новый вкус стихам восставил, / И честь, и похвала от искренних сердец [12, с. 280].

Правда, собратья Державина по перу, славя его «Фелицу», зачастую демонстративно дистанцировались от утверждаемого в ней свободного диалога с Екатериной. Так, Н. С. Смирнов в послании «К Мурзе» (1795) намеренно стилизует своё произведение под державинскую Фелицу, вводя заголовок - «Писано в проезд мой через Усть-Каменскую крепость, по просьбе киргизца, против крепости за Иртышом тогда кочевавшего» [10, с. 198]:

А я не строю лиры; / Достойно ей владеть

В себе не вижу силы. / Мурзу не смею петь,

Не смею петь Фелицу... / Как сметь мне из-за гор

Нахальный, дерзкий взор / На нашу взвесть царицу? В том слава вся моя, / Что мысленно ея Могу лобзать десницу [Там же, с. 199].

И действительно, «Фелица» осталась уникальным памятником равноправного литературного диалога свободного дворянина с освободившей его царицей. Из-за несбывшихся карьерных ожиданий отношения Державина с двором осложнились, а спустя 15 лет окончилась екатерининская эпоха, сделавшая такой диалог возможным и обоюдно желанным. В последующую пору Павла и Павловичей «преобразованный» Державиным в «Фелице» жанр дружеского послания стал формой уже не диалога дворянина с монархом, а духовного освобождения от него. Одическая хвала ушла из послания навсегда.

После смерти Екатерины Державин удалился из Петербурга в свое имение Званку в Новгородской губернии. В создаваемой там анакреонтике поэт утвердил топос поместной идиллии в качестве не просто означаемого в дружеском послании места его создания, но главного источника и предмета поэтического вдохновения. А также - принципиальной альтернативы тиранической и суетной столице: «Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть?..».

Эта смысловая доминанта дружеского послания была унаследована всей русской дворянской поэзией первой трети 19 века. Так, уже в 1790-е годы И. А. Крылов называет «любезное село» не иначе, как «столицей мира дорогого» [9, с. 390], противопоставляемой городу:

…Простите, вы, мои друзья, - / Из недр спокойства и свободы

Я еду в мрачный гроб природы, - / Простите, в город еду я [Там же, с. 391].

Поместная идиллия выступала в послании суверенным пространством дворянина; местом его эпикурейской жизни, моделируемой наподобие праздничной царской или даже олимпийской.

Павел, попытавшийся отнять у дворян свободы, дарованные его матерью, был ими уничтожен. Но и в правление Александра, обещавшего, что при нем «все будет, как при бабушке», долг дворянина перед государством был отчетливо противопоставлен и предпочтен двором радостям частной жизни. Поэтому эпикурейство неслужащего дворянина в своем поместье, а тем более его поэтическое отражение было явной формой дворянской фронды в отношении двора. В этом плане дружеское послание утвердило две во многом противоположные смысловые линии: духовного суверенитета дворянской личности и корпоративной солидарности дворян как сообщества избранных, неподвластного монарху. Своеобразным идейным фундаментом такой позиции поэтов начала века выглядит послание Я. Б. Княжнина:

…Вы мыслите напрасно, / Любезные друзья, Что, роскоши глася / Прельщение опасно,

Ввожу соблазны я. / Собрание прекрасно Утех мирских, забав / Для нас творец создав, Нам счастье проливает [8, с. 341].

Сам Княжнин - «Приятель наслаждений»; А. А. Дельвиг - «герой Киприды»; И. А. Крылов - «любитель соловьёв». «Игривый юнец» В. В. Капнист провозглашает: «Во младости несуетливой / Без пляски, игр не трать часа; / И плод вкушай любви счастливой» [6, с. 169] - и поет гимн вину:

…Теперь-то, сидя у камина, / Мороз забыть ты нас заставь; По старшинству их лет и чина / Вели подать венгерски вина, А прочее богам оставь [Там же].

В то же время, начиная с анакреонтических посланий Державина поместье - единственная область упоения поэзией и собственного приобщения ей:

…Возможно ли сравнять что с вольностью златой,

С уединеньем и тишиной на Званке? <…>

Откуда прихожу в святилище я муз

И с Флакком, Пиндаром, богов воссевши в пире, К царям, к друзьям моим иль к небу возношусь Иль славлю сельску жизнь на лире [4, с. 199].

Вместе с тем, уже в «Фелице» Державин видит поэзию (в том числе собственную) родом веселой «ума забавы» и удовольствия - и приписывает это понимание поэзии своему царственному адресату:

…Пророком ты того не числишь, / кто только рифмы может плесть…

…Снисходишь ты на лирный лад: / Поэзия тебе любезна,

Приятна, сладостна, полезна, / Как летом вкусный лимонад… [Там же, с. 37].

Такую «пиршественную» природу и роль поэзии подтверждает В. Л. Пушкин в послании «К князю П. А. Вяземскому» (1815):

…С тобою жизни путь украсим мы цветами:

Жуковский, Батюшков, Кокошкин и Дашкомв

Явятся вечерком нас услаждать стихами; Воейков пропоет твои куплеты с нами

И острой насмешит сатирой на глупцов;

Шампанское в бокал пенистое польется,

И громкое ура веселью разнесется [10, с. 679].

Юный Пушкин многократно признается в своих «любовных» отношениях с музой, рождающих столь же веселые и «необязательные» плоды:

Живу с природной простотой, / С философической забавой

И с музой резвой и младой…, / Вот мой камин - под вечер тёмный,

Осенней бурною порой, / Люблю под сению укромной

Пред ним задумчиво мечтать, / Вольтера, Виланда читать,

Или в минуту вдохновенья / Небрежно стансы намарать [11, с. 169].

Как уже говорилось, новый век полностью развернул пафос дружеского послания в сравнении с «Фелицей». Но в тоже время послание сохранило, как представляется, внутреннюю, «инстинктивную» память о сказочном поводе «Фелицы» - екатерининской «Сказке о царевиче Хлоре», встроенной им в «Фелицу» в качестве зачина волшебно-сказочной поэмы. А вольная жизнь дворянина (в части, касающейся самого Державина) оказывается неотделима от поэтической фантазии / «мечты»: «…Преобращая в праздник будни, / Кружу в химерах мысль мою… / …Полкана и Бову читаю…» [4, с. 36].

Прежде всего, ключевые символы Фелицы - гора и роза - стали почти непреложными составляющими поместного пейзажа дружеского послания. Причина видится в том, что сам пейзаж «Хлора» предстает, как мы видели, пасторалью, земным эдемом - то есть фактически прообразом поместной идиллии дружеского послания. А. Ф. Воейков, посылая «К Мерзлякову призывание в деревню» (1810), убеждает его, что Поэты великие, / Вольтеры, Горации, Любили беседовать / С природою-матерью.

Среди гор заоблачных [10, с. 269].

У А. С. Пушкина в «Послании к Юдину» (1815) Захарово соединяет холмы и сады:

На холме домик мой; с балкона / Могу сойти в весёлый сад, Где вместе Флора и Помона / Цветы с плодами мне дарят [11, с. 168].

Однако гораздо более программным символом поместной идиллии выступает роза. Такова она у И. А. Крылова:

И мысль одна приятна мне, / Чтоб вас увидеть, хоть во сне,

Мои любезны дики розы, / И чтоб у вас в густой тени,

Кудрявы юные берёзы, / Воспеть златые сельски дни [9, с. 392].

У Н. П. Николаева в «Послании к князю Николаю Михайловичу Голицыну» (1797) роза - искомый синтезом поместной гармонии:

…Пишу из Горок... но уж где / Природа предо мной в печале

И мертвы образа везде! / Не токмо нет прекрасной розы,

Нижем одной зеленой лозы, / На коей был бы цвет живой [10, с. 87].

Н. М. Карамзин в «Послании к Александру Алексеевичу Плещееву» (1794) символизирует в розе уже поэтические радости поместной жизни:

Кто муз от скуки призывает / И нежных граций, спутниц их;

Стихами, прозой забавляет / Себя, домашних и чужих;

От сердца чистого смеется / (Смеяться, право, не грешно!)

Над всем, что кажется смешно, - / Тот в мире с миром уживется

И дней своих не прекратит / Железом острым или ядом;

Тому сей мир не будет адом; / Тот путь свой розой осветит [7, с. 42-43].

Следует иметь в виду, что «фрондерским» эпикурейством в поместье становится безделье. П. Вяземский кокетничает своей ленью: «Гонители моей невинной лени, / Ко мне и льстивые, и строгие друзья [2, с. 71]!

Ср. его послание «К друзьям» (1814):

О, дайте мне, друзья, под безмятежной сенью, Куда укрылся я от шума и от гроз,

На ложе сладостном из маков и из роз, Разостланном счастливой ленью,

Понежится ещё в безвестности своей [Там же, с. 72]!

Безделье предстает блаженством, венчаемым сном. Ср. в обращении к деревенским друзьям у И. А. Крылова: Когда у вас на небосклоне / Потухнет алая заря

И, сон приятный вам даря, / Ночь сядет на сапфирном троне;

Уныло зашумят леса / И, в хороводах звёзд прекрасных,

В одеждах бледно-жёлтых, ясных, / Взойдёт луна на небеса;

Проступит бледность на вершинах / И, серебром светясь, туман

Расстелется у вас в долинах, / Как утром тихий океан, -

Тогда, не зная что заботы, / Невозмущённые тоской,

В роскошных пеленах дремоты / Вы сладкий вкусите покой [9, с. 392].

Это «предсонное» собственно сонное блаженство и становится временем и условием прихода поэтической фантазии - «мечты». Ср. в вышеприведенном пушкинском «Послании к Юдину»: Меж тем как в келье молчаливой / Во плен отдался я мечтам,

Рукой беспечной и ленивой / Разбросив рифмы здесь и там,

Я слышу топот, слышу ржанье. / Блеснув узорным черпаком, В блестящей ментии сиянье / Гусар промчался под окном…

И где вы, мирные картины / Прелестной сельской простоты?

Среди воинственной долины / Ношусь на крыльях я мечты.

При этом «крылья мечты» уносят поэта именно волшебно-сказочный мир:

… тихо наконец / Томленье сна на очи упадало.

Тогда толпой с лазурной высоты / На ложе роз крылатые мечты, Волшебники, волшебницы слетали, / Обманами мой сон обворожали.

Терялся я в порыве сладких дум; / В глуши лесной, средь муромских пустыней

Встречал лихих Полканов и Добрыней, / И в вымыслах носился юный ум… [11, с. 169-170].

Программным единством послания о поместной жизни и апологии поэтической «мечты» выступает послание К. Н. Батюшкова «Мои пенаты» (1811-1812) и две редакции его элегии «Мечта».

Обращаясь к Богам, поэт рассказывает о своём даре, который и делает скромную обитель пригодным для Хранителей домашнего очага:

Отечески пенаты, / О, пестуны мои! <…>

Где странник я бездомный, / Всегда в желаньях скромный, Сыскал себе приют. / О боги! Будьте тут

Доступны, благосклонны! / Не вина благовонны, Не тучный фимиам / Поэт приносит вам,

Но слёзы умиленья, / Но сердца тихий жар

И сладки песнопенья, Богинь пермесских дар [1, с. 134]!

Однако и вольная поэтическая фантазия на лоне природы становится предметом и поводом для веселой самоиронии - как, например, у П. А. Вяземского:

Мы здесь окружены толпой / Обманутых любовников печальных!.. …Но первый их экспромт разрушил мир волшебный, И рифмы-коршуны, в них впившись, их грызут.

Быть может, удалось крылатым вдохновеньем

И мне подчас склонять на робкий глас певца

Красавиц, внемлющих мне с тайным умиленьем, Иль, на беду его, счастливым выраженьем

Со смехом сочетать прозвание глупца [2, с. 72].

Таким образом, в жанре дружеского послания происходит осмысление поэтами рубежа XVIII-XIX веков своего дворянского статуса как личностно свободного и творчески реализуемого.



Список литературы

1. Батюшков К. Н. Полное собрание стихотворений. М.-Л.: Советский писатель, 1964. 353 с.

2. Вяземский П. А. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1986. 544 с.

3. Дельвиг А. А. Стихотворения. М.: Советская Россия, 1983. 288 с.

4. Державин Г. Р. Сочинения. Стихотворения. Записки. Письма. Л.: Художественная литература, 1987. 503 с.

5. Екатерина II. Сказка о царевиче Хлоре. СПб.: Академия Наук, 1782. 22 с.

6. Капнист В. В. Собрание сочинений: в 2-х т. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1960. Т. 1. 771 с.

7. Карамзин Н. М. Избранные сочинения: в 2-х т. М.: Художественная литература, 1964. Т. 2. 592 с.

8. Княжнин Я. Б. Избранное. М.: Правда, 1991. 384 с.

9. Крылов И. А. Басни, проза, пьесы, стихи. Л.: Лениздат, 1970. 415 с.

10. Поэты 1790-х - 1810-х годов. Л.: Советский писатель, 1971. 911 с.

11. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1937. Т. 1. 531 с.

12. Русская литература. Век XVIII. М.: Художественная литература, 1990. Т. 1. Лирика. 734 с.

Размещено на Allbest.ru