Идея обреченности в романе Д. Вересова "Третья тетрадь" как составная часть эсхатологического мифа Петербурга

Размещено на http://www.allbest.ru/

Идея обреченности в романе Д. Вересова "Третья тетрадь" как составная часть эсхатологического мифа Петербурга

Юлия Александровна Повх

Кафедра русской литературы

Астраханский государственный университет

В статье исследуется многоаспектная идея обреченности в романе Д. Вересова «Третья тетрадь» как составная часть эсхатологического мифа Петербурга. Рассматривается поэтика воплощения в тексте психологического типа ожидания катастрофы.

Ключевые слова и фразы: Д. Вересов; Петербург; эсхатологический миф; обреченность.

Пожалуй, ни один город мира не породил о себе такого количества разнообразных мифов и легенд, как Петербург. С возведением Петербурга связано много легенд, которые во многом формировали атмосферу города, его изначальную семиотику, связанные с ним ожидания и предчувствия. Их непосредственное или опосредованное влияние не могло не сказаться на русской литературе. С одной стороны, Петербург, самый европейский город России, предстает в ней как наиболее рационализированный из всех российских городов, с другой же стороны, в нем много иррационального, проявившегося в изначальном противоречии замысла Петра и формы его осуществления, противоречии, многое определившем в русском Петербургском тексте.

Источник активного мифотворчества исследователи истории и культуры Петербурга видят в особой семиотике города. С точки зрения Ю. М. Лотмана, город, фактически лишенный истории, лишен, и тех семиотических резервов, коими обладают города с укорененной во времени и культуре историей: «Отсутствие истории, вызвало бурный рост мифологии. Миф восполнял семиотическую пустоту, и ситуация искусственного города оказывалась исключительно мифогенной» [2, с. 32].

Одной из форм петербургского литературного мифа выступает эсхатологический миф. Различные варианты эсхатологического мифа так частотны именно в мифологии Петербурга потому, что, по мнению Ю. М. Лотмана, это эксцентрический город, расположенный «на краю» культурного пространства: на берегу моря, в устье реки: «Это город, созданный вопреки Природе и находящийся в борьбе с нею, что дает двойную возможность интерпретации города: как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращенности естественного порядка - с другой. Вокруг имени такого города будут концентрироваться эсхатологические мифы, предсказания гибели <…>» [Там же, с. 36].

Мифология Петербурга продолжает развиваться и в современности. Мы обратимся к исследованию одного из воплощений эсхатологического мифа в романе Д. Вересова «Третья тетрадь» (2006-2007) - идее обреченности.

Согласно определению эсхатологических мифов, они «содержат пророчества о будущем конце света» [4, с. 670]. В эсхатологию при этом включается всё, что противоположно космогонии и связано с действием сил, несущих разрушение и гибель, независимо от прошедшего или будущего времени этих событий, их локального или глобального масштаба, включённости в цикл обновления мира, или носящих окончательный характер, как в христианской апокалиптике. Иными словами, понятие эсхатологии должно охватывать широкий круг явлений с общим смысловым ядром, которым становится их деструктивный характер.

В настоящей статье приведенное выше определение эсхатологии позволяет обрести единый угол зрения на все элементы поэтики текста, выражающие семантику обреченности, и увидеть в них сущность вересовского мироощущения в романе «Третья тетрадь».

Идея обреченности реализуется в романе на уровне семантического поля, представленного гипонимическим рядом: неизбежность, предопределенность, безысходность, безвыходность, безнадежность, пессимизм, подавленность, бессилие.

Лексема «обреченно» звучит уже в начале романа и относится к Миллионной улице, расположившейся параллельно Неве: «Ей, как всегда летом, было душно, она рвалась к воде, обреченно зная, что все равно никогда не доберется ни до Невы, ни до Мойки, и потому бережно тратила единственный глоточек влаги, доставшийся бедняжке у Лебяжьей канавки» [1, с. 13] (здесь и далее в цитатах выделено мной - Ю. П.).

Коль скоро мы коснулись водной стихии Петербурга, поясним связь петербургской воды (в широком смысле) с эсхатологией, отмеченную еще В. Н. Топоровым: «Эсхатологический миф Петербурга - о том, как космос растворяется в хаосе, одолевается им, и этот хаос - по преимуществу водный: то, что принадлежало «космическому», то, что по-своему организовывало городское пространство - и величественные и торжественные невские воды, и уютные, «домашние» маленькие речки «местного» значения, - по мере распадения этого пространства, его хаотизации все более и более обнаруживают иное в себе, связанное с бездной, нижним миром, смертью» [3].

Приведенное наблюдение принципиально важно для понимания романа Д. Вересова, поскольку именно попытка главной героини Кати (впоследствии сменившей имя на «Аполлинария») утопиться в Неве становится отправной точкой полного преображения героини. В этом эпизоде романа уже заложено главное противоречие описания элементов природы Петербурга, вытекающее из их полярности. В ответ на оскорбление своего знакомого Катя бросилась с парапета в Неву, «чтобы все забыть, все смыть»: «Вода поначалу принесла облегчение прохладой и свежестью. И еще странным ощущением чистоты: ведь она смывала всю двусмысленность, грязь, обиду <…>. Но это блаженство продолжалось, увы, не так долго, как хотелось бы. Спустя несколько секунд, впрочем показавшихся Кате не то мигом, не то, наоборот, вечностью, свежесть превратилась в душную, наваливавшуюся тяжесть, еще более обидную и неприятную, чем та, что толкнула ее в воду. Девушка в ужасе распахнула глаза, но вместо темной зелени воды увидела какие-то серебристые слои, складывающиеся в причудливые очертания. Они дробились, плыли, смыкались снова, пока, наконец, не сложились в какое-то странное подобие женского лица. Лицо будто надменно улыбалось и в то же время было печально до слез. Вдруг веки его тихо дрогнули, словно маня Катю за собой. И она, теряя волю, поняла, что это смерть» [1, с. 26].

Свежесть, прохлада, чистота воды уступают место духоте, тяжести и смерти. Элементы первого ряда означают для героини наступление эйфорического состояния, освобождение от бремени обиды (как правило, в Петербургском тексте - мгновенное, длящее совсем недолго, в отличие от депрессии) и означают переход к другому измерению времени, являясь знаком прорыва в космологическое. В то же время элементы второго ряда связаны с нижним миром, со смертью, означая отсутствие выхода, безверие, ориентацию на прошлое.

В момент нахождения в воде Катя погружается в прошлое: «На мгновение ей вдруг увиделся другой город, на другой реке, от воды которого пахло не острой свежестью, а почему-то затхлой рыбой и прогорклой мукой» [Там же]. Другой город, который был явлен Кате в ее видении, - это Нижний Новгород, где до конца 1850-х годов жила возлюбленная Ф. М. Достоевского Аполлинария Суслова. С образом этой женщины отныне фантастическим образом будет связана жизнь Кати, и отныне героиня, не в силах ни понять, ни объяснить множество мистических совпадений, обречена проживать не свою жизнь.

Таким образом, в одном происшествии соединились духовная слепота героини (неспособность понять друзей, их образ мыслей, влиться в их компанию) и космическое сверхвидение (лик смерти, видение Новгорода XIX века), то есть те полюса, которые определяют диапазон Петербургского текста, и характер основного конфликта, который послужил образцом для его перекодирования в культурно-историческом плане, поскольку петербургская мифология и эсхатология исходят из аналогичных начал. Попытка Кати утопиться приносит ей одновременно духовную смерть ее старой сущности и рождение новой (перемена имени и рода занятий). Тем не менее, эта двоякая ситуация проявляется в ее жизни в самых причудливых и неожиданных конфигурациях; возможность порвать с прошлым приходит к Кате вместе с обреченностью жить в качестве инкарнации Сусловой и стать «вещью» для антиквара Даха, нужной ему только для поисков третьей тетради дневников возлюбленной Достоевского.

Как говорилось ранее, в понятие эсхатологии включается всё, что связано с действием разрушительных и гибельных сил, независимо от прошедшего или будущего времени этих событий, их локального или глобального масштаба. Согласно В. Н. Топорову, «идея конца стала сутью города, вошла в его сознание. И это катастрофическое сознание, возможно, страшнее самой катастрофы. <…> Сознание конца, точнее, возможность его, <…> порождает психологический тип ожидания катастрофы. Такая настроенность на ожидание поддерживается практически ежегодными репетициями конца: за 290 лет существования города он пережил более 270 наводнений <…>» [3]. Герои романа Вересова испытывают панические атаки, приступы страха, подчас необъяснимые, иррациональные, но всегда связанные с переживанием именно петербургской беды, с нахождением в городе.

Проиллюстрируем сказанное примерами. Петербуржцы, по мнению Даниила, бессильны перед лицом города: «Данила долго бродил по улицам, опять-таки подчиняясь неистребимой потребности петербуржца бесцельно ходить по городу в тщетной надежде что-нибудь еще суметь изменить, но на каждом углу, за каждым поворотом он видел лишь неизбежность того, что должно теперь произойти» [1, с. 156]. Эта «бесцельность» хождения по городу является в романе результатом эволюции мотива жизни на краю, на пороге смерти, в безвыходных условиях, когда «дальше идти уже некуда». Первоначально этот мотив был связан с пространственным положением Петербурга («на краю» культурного пространства). Здесь воплощается формула горя-безнадежности, делается установка скорее на отрицательно-затрудняющее положение вещей, полную подчиненность человека обстоятельствам.

Кроме того, климатические условия Петербурга отрицательно сказываются не только на физическом состоянии людей, но и на состоянии духа. Осень в романе названа временем, когда Петербург «совсем исчезал из реальности». Подобное восприятие города главным героем Даниилом Дахом сопряжено с чувством обреченности: «Чувство какой-то обреченности, столь знакомое жителям Петербурга, в очередной раз навалилось на Данилу всей своей серой, тягучей массой. Снова эта бесконечная, беспросветная темнота, избавиться от которой нет никакой возможности, - можно только пережить. <…> Осень всегда подкрадывалась, как тать, как татарские полчища, страшные своей неизбежностью» [Там же, с. 44]. Петербургское лето тоже способно сыграть с петербуржцами злую шутку, дурманя мозг, затуманивая сознание: «Стоял характерный для города день: раскаленный, пыльный, зловонный, туманящий сознание. Именно в такие дни воспаляется мозг, и в нем зарождаются надуманные, но приобретающие огромную власть над душой мысли» [Там же, с. 184]. Даже весна, время нового рождения природы после холодной зимы, не вселяет в петербуржцев веру в позитивные перемены: «Вполне можно было представить, что еще не все потеряно и все возможно, - именно так и происходит каждую весну в этом городе, и жители в тысячный раз попадаются на этот крючок» [Там же, с. 247]. Только зима в Петербурге - время относительного душевного покоя, но красота этого времени года связана со смертью: «неземная красота мертвых линий», «божественная гармония вечного покоя» [Там же, с. 44]. Таким образом, красота и покой открываются жителям города только в смерти. Природа враждебна человеку. Надежда на лучшее в Петербурге - не более чем иллюзия, ведь «большинство происходящих событий мало меняет человеческую жизнь. Особенно в Петербурге. Здесь любые события скорее кристаллизуются в символ, чем становятся знаками перемен» [Там же, с. 283]. Ключевая лексема здесь - «кристаллизуются»: события «застывают», «твердеют», очень быстро становятся достоянием прошлого, никак не влияя на будущее.

Петербург является в романе полноправным действующим лицом, огромным живым организмом: «А город бесновался вокруг них, втягивая в бездонные воронки совпадений и прапамяти, заставляя поверить во что угодно» [Там же, с. 266]. Здесь мы сталкиваемся с отголосками учения Ницше о вечном возврате: время в его бесконечном течении, в определенные периоды, должно с неизбежностью повторять одинаковое положение вещей. Ничто не исчезает; прошлое существует и продолжает приносить свои плоды. Все события, происходящие в романе с Даниилом и Катей (Апой), подтверждают эту теорию. В метафизическом смысле антиквар Даниил Дах ищет третью тетрадь дневников Сусловой не по своей воле, а повинуясь возложенной на него миссии: раскрыть тайны прошлого, пролить свет на некоторые факты биографии Достоевского и Сусловой. В этом смысле и Даниил, и Апа становятся заложниками прошлого. Примечательно, что Даниил осознает свое бессилие перед Петербургом и действие неких сил, которые удерживают человека, привязывают его к этому месту:

«- Однако же и местечко мы с вами выбрали для жизни.

- Еще неизвестно, кто кого выбирал, - угрюмо буркнул в ответ Данила» [Там же].

Как итог произошедших событий в эпилоге романа звучит мотив безысходности: «Все шло по заведенному бесконечному кругу. Петербург не выпускает своих жертв никогда. И уже совсем неважно, как он это делает, человеческими ли руками, собачьими лапами или просто дуновеньем легкого ветерка с Пуанта» [Там же, с. 285]. Приведенный фрагмент - явная реминисценция из стихотворения А. Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека», основным мотивом которого является полная безысходность, замкнутость жизни в страшный круг. История Даниила и Апы лишь одна из многих в длинном ряду историй людей, обреченных на Петербург и его тайны.

роман вересов эсхатологический миф

Список литературы

1. Вересов Д. Третья тетрадь: роман-отражение. М.: АСТ; СПб.: Астрель-СПб., 2010. 315 с.

2. Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Ученые записки Тартуского университета: труды по знаковым системам. Тарту, 1984. Вып. 664. № 8. С. 30-45.

3. Эсхатологические мифы // Мифы народов мира: энциклопедия: в 2-х т. М.: Советская энциклопедия, 1992. Т. 2. С. 670-671.

Размещено на Allbest.ru