В XX-XXI веках в отечественной и зарубежной компаративистике наблюдается значительный рост исследований, посвященных вопросам рецепции творчества ирландского писателя, классика модернизма Дж. Джойса в Америке, Великобритании, Германии, Испании, России, Франции. Экспериментально-новаторское наследие англоязычного мастера оказало существенное воздействие на прозаиков и поэтов разных литературных направлений. В работах последних десятилетий не раз отмечались сходства в художественном мышлении, мотивном комплексе, технике "потока сознания", стилистических приемах Дж. Джойса и В. Вулф, Л. Даррелла, В.Б. Ибаньеса, В. Кафки, В. Кёппена, Т. Манна, Ш. О'Кейси, Дж. Дос Пассоса, Э. Паунд, М. Пруста, У. Фолкнера, Э. Хемингуэя, А. Белого, В. Набокова, А.М. Ремизова, А. Чехова, М.А. Шишкина и др. [1; 7; 9; 11; 12; 13; 14].

В рамках заявленного историко-культурного контекста одной из малоизученных страниц является творчество российско-британского писателя, теоретика и историка эмиграции З. Зиника. В отечественных и европейских штудиях основное внимание литературных критиков и ученых сосредоточено главным образом на своеобразии авторской интерпретации понятий: эмигрант как тип человека, эмиграция, эмигрантская литература в советских и постсоветских социокультурных условиях [8; 10], особенностях осмысления артефактов советской культуры и повседневности [2], проблемах генезиса прозы [6] и специфике нарратологических стратегий [15].

Между тем открытыми остаются вопросы: почему, эмигрировав в 1975 году из Советской России сначала в Израиль, затем в Великобританию, З. Зиник стал часто апеллировать в своих романах, эссе, письмах, интервью к биографическим фактам и произведениям Дж. Джойса, каким образом подобная стратегия повлияла на формирование его эмигрантского сознания и художественного метода. Прежде чем ответить на них, сделаем краткий историко-культурный экскурс.

Идея эмиграции зародилась в сознании З. Зиника еще в отрочестве с обнаружения фальши и лживости в советском варианте и разрыва всех связей с официальной страной [8]. В эссе "Второе гражданство" автор так говорит об этом: "Мы. считали нашу Москву некой иностранной державой в советском мире, где я считал себя иностранцем-антисоветчиком… Жизнь вне советских границ существует. Мир вне советских границ - некая кинопроекция нашей внутренней эмиграции. Ощущение присутствия иного мира" [3, с.14-15]. "Внешнюю" границу писатель переступил в тридцатилетнем возрасте и первоначально воспринимал свой отъезд неоднозначно. Эмиграция оказалась для него одновременно реальностью и фикцией, отчетливым миражом, жизнью и символическим самоубийством, радостью адаптации к иному культурному пространству и абсурдом, доходящим до болезни, творческим актом и психологической "ловушкой" [8].

С целью преодолеть раздвоенность З. Зиник прибегает к изучению опыта "хрестоматийных беглецов" - Дж. Джойса, Л. Даррелла, М. Галлант, В. Набокова и др. Их эмигрантский опыт стал для него попыткой приближения к себе "Другому". Согласно позиции писателя, "все эмигранты на свете каким-то образом связаны: это своего рода семейные (несчастливые по-своему) узы" [4, с.115]. "Единственный доступный мне путь познания, - пишет он в эссе “Иерусалимский квартет”, - был и остается подражанием. Лишь через имитацию чужого жеста, слившись с ним, я могу понять его смысл. Мне надо войти в шкуру другого человека, чтобы увидеть свое собственное место в жизни" [3, с.446].

Одной из самых значимых в практике З. Зиника является фигура Дж. Джойса. Для писателя наследие ирландского модерниста - культурный знак и ориентир в конструировании собственной эмигрантской идентичности. Оказавшись по ту сторону государственной, географической, лингвистической границы, З. Зиник осознанно прибегает к зафиксированному в письмах и романах опыту англоязычного прозаика как "патриарха литературной эмиграции" и "собрата" по "изгойской судьбе" [4, с.6]. Будучи за границей, З. Зиник начинает проживать опыт Дж. Джойса и его героев с целью обрести "точки опоры", от которых можно оттолкнуться в создании автобиографического мифа. Новообращенный эмигрант воспринимает некоторые факты биографии англоязычного писателя в качестве модели поведения. При этом он избирательно осваивает джойсовскую практику. З. Зиника интересуют не столько сюжеты романов, рассказов, пьес ирландского классика, сколько отраженные в них артефакты философского и антропологического свойства - что такое прошлое и настоящее, как "узнавать" собственное происхождение, трансформируются ли в другой "системе отсчета" свойства памяти "перемещенного лица", каким образом формируется и изменяется идентификация, что такое "личная" и "общая" история и пр. В опыте Дж. Джойса писателю было ценно то, что волновало, мучило его на тот момент, в чем он долгое время не мог разобраться. Конструируя шаг за шагом персональную историю "перемещенного лица", писатель действует по принципу "маятника" - от "себя" к Дж. Джойсу и наоборот. Проиллюстрируем заявленный тезис несколькими примерами и прокомментируем их.

Дублин и 16 июня как "горячие" маркеры самоидентификации

В одном из интервью, рассуждая о том, что есть "история" - "моя" (индивидуальная) и "наша" (коллективная = официальная) - для "отдельно взятого человека" и как "распознать" ее, З. Зиник подмечает: "Есть замечательная цитата из Джеймса Джойса, по-моему, из пьесы “Эмигранты”. Там друг говорит герою: “Наша история важнее твоей личной жизни, твоих личных проблем”. На что герой отвечает: “Это не моя история - это история людей, которые хотят мне ее навязать”. Так вот, чтобы понять эту мысль, на самом деле надо отделиться от подобного фиктивного прошлого. Эмиграция в этом смысле позволяет взглянуть на себя со стороны" [5].

В приведенной цитате З. Зиник посредством отсылки к тексту Дж. Джойса (в русской версии перевод названия Exiles "Изгнанники". - И. М.) проводит глубокий анализ границ персонального и коллективного пространств личности и их свойств. Для советского эмигранта понятие "наша" история ассоциативно связано с внешним принуждением, идолопоклонством, угрозой на право экзистенциальной автономии, идеологическими, социальными, ментальными оковами, которые накладывает власть, "моя" же история - с полной свободой, развитием своей жизни, самовыражением. Подобное состояние писатель испытал в несоветском, другом культурном пространстве. В этом смысле эмиграция как абстрагирование от "нашей" истории стала для него неким успокоением, а пьеса Джойса - метафорическим выражением такого ощущения.

"Двойное зрение" как источник новой жизни: театр Дж. Джойса в Цюрихе - театр З. Зиника в Иерусалиме

В первый год эмиграции у З. Зиника зародилась идея создать "тайное литературное общество посвященных" как один из альтернативных способов выживания и обретения в ином культурном пространстве новой системы онтологических и аксиологических координат. Нечто подобное когда-то пытался сделать перед смертью Дж. Джойс в Цюрихе. В эссе "Самый свой не из своих домов" З. Зиник пишет: "В этой двойной просветленности - и по отношению к ослепляющему израильскому настоящему и по отношению к московскому прошлому - была надежда на возникновение нового разговора. Казалось бы, мы могли создать еще одну мифологию, еще один культ литературного клана друзей - каким стал круг Джеймса Джойса в Цюрихе (ведь он, как и я со своим русским театром в Иерусалиме, пытался создать там любительский театр на английском языке)" [4, с.98].

В описанной автором практике интеграции в другой мир просматривается интуитивное стремление установить вертикальные и горизонтальные связи между различными культурными и индивидуальными хронотопами - "я" Джойса и "я" З. Зиника, театр на английском языке в Цюрихе и театр на русском языке в Иерусалиме. Их столкновение и перетекание друг в друга порождают самобытные формы бытия, смыслы и возможности. Одновременное симметричное и ассиметричное осознание и проживание З. Зиником как личного прошлого и настоящего, так и прошлого Джойса стало для него основой преодоления пограничного состояния, разрушающей чужеродности, источником обретения целостности. Отношения Дж. Джойса со своим кругом общения напомнили ему собственные.

Дж. Джойс как классик жанра и мерило новизны