"Смерть и вода": лермонтовский претекст стихотворения К.М. Симонова "Дожди"

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Однажды, поинтересовавшись у поэта Ю. Чернова, какое стихотворение о Великой Отечественной войне тот считает лучшим, К.М. Симонов сам стал цитировать «Валерик» М.Ю. Лермонтова [3, с. 471]. Это не было случайностью, продиктованной прихотливым сцеплением ассоциаций. Поэт утверждал, что «во всей русской литературе не было написано ничего равноценного о войне до тех пор, пока не появились через сто лет главы “Василия Теркина”, такие же удивительные, как “Валерик”» [10, с. 401-402], и называл этот текст своим «главным уроком из Лермонтова» [Там же, с. 401]. Наиболее прямо этот урок отразился в стихотворении «Дожди». Историю его создания Симонов изложил в дневниках «Разные дни войны»: он вспоминал, как во время керченского наступления в феврале 1942 года «писал стихи, законченные спустя несколько лет, а напечатанные еще того позже, после войны» [9, с. 67] (в 1948 году). Лермонтовский претекст стихотворения был отмечен Л.И. Лазаревым: «Оно тоже представляет собой послание женщине, находящейся далеко от войны и имеющей о ней смутные представления, послание, в котором рассказывается об одном боевом дне действующей армии. И рассказ этот, как и у Лермонтова, отличается, казалось бы, доступной только прозе точностью - в основе своей он даже документален» [4, с. 46]. Таким образом, исследователь выделяет жанровое родство произведений и общую установку на точность в изображении войны. В задачи статьи входит уточнение указанных положений и выявление иных сближающих тексты элементов.

Отложив разговор о жанре стихотворений, отметим другое свидетельство ориентации «Дождей» на лермонтовский образец. Симонов воссоздает такие особенности претекста как размер, характер рифмы по месту ударения и способу рифмовки. Оба стихотворения написаны четырехстопным ямбом с неупорядоченным чередованием женских и мужских клаузул. Лермонтов обратился к астрофичному, вольнорифмованному стиху. Популярный в романтических поэмах, на реалистическом материале он позволил воссоздать интонационную пестроту жизни военного лагеря и непредсказуемость боя. В отличие от предшественника, Симонов разбивает свое произведение на катрены, но вводит также двустишье, восьмистишье и десятистишье. Четкость деления размывается благодаря строфическому анжамбману. Поэт свободно чередует перекрестную и опоясывающую рифмовки в катренах, прибегает к парной в восьмистишье. Подобного рода формальные характеристики присущи лишь еще одному произведению Симонова ? астрофичной поэме 1938-1939 гг. «Суворов». Очевидно, четырехстопный ямб с вольной рифмовкой служит у Симонова знаком обращения к традиции, но имеет узкую связь с военной тематикой. Однако поэма «Суворов» содержит и мирные картины, и раздумья полководца, следовательно, данный вариант стиха предполагает возможность охватить жизнь в различных аспектах, включить военный опыт в осмысление реальности в целом, чему он и служит в «Валерике».

Вторая линия преемственности между исследуемыми текстами проходит в сфере жанра. «Валерик» представляет, по словам Е.М. Пульхритудовой, «редкое для того времени сочетание батальной и любовной лирики» [7, с. 78]. Этот жанровый синтез и воссоздает в своем тексте Симонов. Наличие адресата - не просто формальный повод обстоятельно рассказать о сражении: поэт подчиняет композицию произведения целям личностной коммуникации и рефлектирует процесс письма. Оба послания словно рождаются на наших глазах, а их создание включает сходные этапы, хотя и представленные в разной последовательности. Герои понимают, что предлогом для письма должно стать сообщение чего-то нового. Но персонаж Лермонтова сразу отказывается от поисков такого повода («И что скажу вам ? ничего» [5, с. 200]), у Симонова же письмо начинается с прямого фактического отчета, приправленного, однако, иронией («Могу тебе сказать, что тут // Всё так же холодно и скользко» [11, с. 198]). В процесс писания введен элемент непреднамеренности: герои неожиданно решают прибавить к рассказанному еще один эпизод: «Раз - это было под Гихами» [5, с. 202] ? «Еще одно. Два дня назад…» [11, с. 201]. Оба спохватываются и с грустью понимают, что должны завершать общение с возлюбленной: «Но я боюся вам наскучить» [5, с. 205] ? «Однако мне пора кончать» [11, с. 201], но не могут оторваться от послания сразу, поэтому чуть позже появляются другие финальные строки: «Теперь прощайте…» [5, с. 206] ? «Всё. <…> Сейчас поедем» [11, с. 202]. Композицию «Валерика» в большей мере определяют постоянные сомнения героя в том, что письмо будет принято со вниманием, ? послание в «Дождях» сильнее подчинено случайностям, будь то пришедшее в голову воспоминание или необходимость отправлять почту и выезжать. Но есть у Лермонтова и восхитительная имитация спонтанности: герой хочет назвать причины обращения к героине: «Во-первых, потому что много // И долго, долго вас любил» [5, с. 200], - но нить мысли уходит в сторону, и ряд обрывается. Симонов обращается к точечной цитате, также приступая к перечислению: «Во-первых, чтоб ты знала, мы // Уж третий день как наступаем…» [11, с. 199], ? и тоже не заканчивает его.

Обращение к возлюбленной у Лермонтова - не просто условность. Исследователь С.И. Ермоленко именно послание считает жанровой доминантой «Валерика»: «Лермонтов пишет не “батальный” очерк с прямо и открыто выраженной авторской позицией, а любовное послание, в которое война “входит” не как самостоятельный предмет изображения, но как факт внутренней жизни лирического субъекта» [2, с. 69]. К стихотворению Симонова это наблюдение применимо даже в большей степени. «Валерик» начинается с развернутой характеристики отношений автора письма и его адресата, с осмысления жизненных уроков, которые преподала герою любовь и жизнь на Востоке. Личные разочарования делают героя безучастным: «остынувшим умом» [5, с. 200], «размышлением холодным» [Там же], «не все ль равно» [Там же, с. 201]. А кочевая жизнь усиливает равнодушие к себе и к миру: «Судьбе как турок иль татарин, // За все я ровно благодарен; // У бога счастья не прошу // И молча зло переношу» [Там же]. И хотя Лермонтов создал гуманистическое в своей основе произведение о бессмысленности смертей на войне, его герой словно отгораживается равнодушием от горьких выводов. Даже жестокая резня не трогает его сердца: «Меж тем товарищей, друзей // Со вздохом возле называли; // Но не нашел в душе моей // Я сожаленья, ни печали» [Там же, с. 204]. И лишь финальные строки говорят, что военный опыт поднял героя над светской холодностью, поселив в нем «тяжелую думу о конце» [Там же, с. 205]. Так, любовная и военная линия, усиливая друг друга, объясняют драматизм мировосприятия героя. В стихотворении Симонова координация планов другая. Неслучайно рассказ о сложных взаимоотношениях с адресатом перенесен в конец текста. Размолвки и ссоры упомянуты тогда, когда заслонены и от героя, и от читателя описанием страшного поля смерти. Хотя мировосприятие героев различно, сложно не уловить отзвуки лермонтовской отстраненности во фразе: «И снова грязь из-под копыт, // И слух, уж сотый за неделю, // О ком-то, кто вчера убит, // И чей-то возглас: “Неужели?”» [11, c. 201]. Но ощущение неблагополучия у Симонова не нарастает крещендо и в итоге сменяется мыслью о мнимости былых несчастий: «Как мелочно все это было // Перед лицом большой беды» [Там же, c. 202]. Пережитое просветляет человека, позволяет ему отказаться от самолюбивых обид. Опыт войны заставляет героя Симонова переосмыслить личные взаимоотношения, а не идет в пандан им, как в «Валерике».

Лермонтов развивает традиции батальной лирики, зачинателем которой, по мнению Л.В. Пумпянского, был Полежаев, определивший в «Эрпели» и «Чир-Юрте» схему описания сражения: «1) лагерная жизнь до тревоги, 2) тревога, 3) выход к бою или поход, 4) бой и 5) картина после боя» [8, с. 420-421]. Ее Лермонтов выдерживает не полностью и описывает два эпизода - незначительную стычку и бой у Валерика, при этом «предыдущая стычка (с подробным развитием первой части) и главный бой под Гехами (без первой части, но с широким развитием пятой) повествовательно дополняют одно другое» [Там же, с. 421]. Симонов и здесь ориентируется на Лермонтова и строит стихотворение на двух эпизодах, но меняет композицию претекста. Первый эпизод - рассказ о неудачном наступлении советских войск под Керчью, второй, частный случай - бомбежка, пережитая поэтом за три дня до основного события. В стихотворении Симонова примечателен отход от прямого порядка эпизодов, позволяющий приблизить «Дожди» к лирическому сюжету «Валерика». Размышления во время бомбежки и отказ от старых обид хронологически предшествуют наступлению, но помещены в конце стихотворения, после описания множества смертей. Закономерно, что в сознании лирического героя эпизоды выстраиваются именно в таком порядке, и увиденное готовит пусть не сам пересмотр отношений, но необходимость написать о нем возлюбленной. Нарушение хронологии позволяет повторить композицию претекста и замкнуть батальные сцены кольцом личных раздумий.

Схема, выделенная Л.В. Пумпянским, опирается на произведения XIX в., но хотя Симонов описывает иное по масштабу и способу ведения войны сражение, в его стихотворении можно выделить те же компоненты батального произведения. «Дожди» начинаются, в полном соответствии со схемой, описанием нехитрого солдатского быта: «А здесь, в халупе нашей, все же // Мы можем сапоги хоть снять // Погреться, на соломе лежа» [11, c. 198]. Далее в общих словах сообщается о бое - наступлении. И только затем говорится о «походе» ? поездке с целью осмотра места недавних боев («Мы выехали с ним верхами, по направленью к Джантаре» [Там же, c. 200]). Центральную часть стихотворения занимают открывшиеся герою картины разрушения и смерти. Свидетельством ориентации на «Валерик» является очередное нарушение хронологии, сближающее «Дожди» с претекстом: в землянке герой оказывается уже после осмотра места сражения, но эта картина, так сказать будней войны, дана раньше. И, конечно, главной особенностью стихотворения Симонова является изображение в нем не сражения, а покрытого телами наших и вражеских солдат поля, т.е. «картины после боя», которая составила центр «Валерика». Симонов чутко уловил то, что поражало и профессиональных исследователей. Так, Л. В. Пумпянский восклицал: «Смысл очевидный! Пафос самой битвы понизился. Как резались, неважно; важно, что это была резня. <…> Зато каждая деталь картины и мыслей до и после боя важны, так как они говорят о нормальном, человеческом и неискаженном восприятии мира. Баталистика существенно меняется в своей основе, в самом отношении к войне и бою. Центром восприятия становится человек» [8, с. 421].

Перенимая у Лермонтова смелое соединение жанров и мастерство батальных описаний, Симонов не мог повторить основную идею его произведения: слишком разные были войны. Лермонтов осуждает бессмыслицу кровопролития, Симонов верит в справедливость освободительной войны, поэтому презрительное восклицание о тщете затеянных человеком раздоров он трансформирует в гуманистическую скорбь о погибших. Мертвые, и советские солдаты, и румыны, «вдруг так похожи на детей» [11, c. 200], а значит, вызывают жалость. Однако кульминационный момент «Валерика» находит отзвук в «Дождях». Высшим судией у Лермонтова становится природа, буквально поднимающаяся над человеческими дрязгами: «Там вдали грядой нестройной, // Но вечно гордой и спокойной, // Тянулись горы» [5, c. 205]. Именно их спокойствие заставляет героя произнести знаменитые слова недоумения: «Жалкий человек, // Чего он хочет!... небо ясно, // Под небом места много всем, // Но беспрестанно и напрасно // Один враждует он - зачем?» [Там же]. В «Дождях» красота природы тоже на мгновение пересиливает тяжелое впечатление смерти: «Но словно все кругом обман // Когда глаза зажмуришь с горя // Вдруг солью, рыбой сквозь туман // Нет-нет, да и потянет с моря» [11, c. 201]. В стихотворении Симонова развиты многие идеи «Валерика», и это тем более удивительно, что характер войны был иным и не оценивался поэтом как бессмысленный. Однако автор страшного и сильного в своей безжалостности стихотворения «Убей его» поднялся даже над справедливым чувством отмщения и ужаснулся смерти своих и чужих.

Есть у стихотворений и еще одна общность, заставляющая исследователя обратиться к архаическим представлениям: воплощение смертоносной силы войны в образе воды. Как известно, Валерик означает «река смерти». Толкование Лермонтов привел в произведении, сделав этот факт значимым элементом художественного целого. Семантику гидронима Лермонтов актуализирует в образе смешанного с кровью потока: «Хотел воды я зачерпнуть… (И зной и битва утомили // Меня), но мутная вода // Был тепла, была красна» [5, c. 204]. Эта деталь имеет глубокие мифологические корни и отсылает к первой из казней египетских, ниспосланных людям в наказание. В «Дождях» заглавный образ также, с одной стороны, является данью фактографической точности, с другой, ? приобретает характер символа фатума, преследующего русских. Вода наделяется эпитетами «неимоверная, страшная» [11, c. 199], «каторжная, сживающая со света» [Там же, c. 202]. И закономерно появляется фраза, переводящая описание из натуралистического контекста в мифологический: «Грязь и вода, смерть и вода» [Там же, c. 200]. Поэт использует гиперболы, сразу вызывая аллюзии на миф о всемирном потопе: «Весь мир покрыт водой сплошной» [Там же, c. 198], эксплицирует мотив наказания, хотя в данном случае оно приобретает характер немотивированной кары. Однако источники мифопоэтики стихотворения Симонова богаче, чем только библейские. Упоминание о разрушительной силе дождя имеет неожиданное продолжение: «Весь мир покрыт водой сплошной. // Такой, как будто бог природу // Прислал сюда на водопой» [Там же]. Природа предстает в образе скота, пастырем которого является бог. Подобные представления характерны для языческой, в том числе и славянской, мифологии. Согласно А.Н. Афанасьеву, «одно из древнейших и наиболее распространенных верований представляет дождевые облака ? быками и дойными коровами Индры» [1, с. 335]; «бог-громовик или сам выступал в образе ярого быка, или как пастух выгонял на небо облачных коров» [Там же, с. 339]. Это отождествление переняли все европейцы. Если обращение к Библии в целом несет сходный содержательный заряд (идея наказания), то воскрешение языческих представлений является открытием Симонова. В целом, мифологема воды издревле имеет амбивалентный характер, С.С. Аверинцев отмечает «соединение в мифологии воды мотивов рождения и плодородия с мотивами смерти» [6, с. 240]. На подчеркивании этого второго, губящего начала водной стихии и построены оба стихотворения.

Произведенный сравнительный анализ стихотворений подтверждает тезис об ориентации «Дождей» К. Симонова на «Валерик». Об этом свидетельствуют формальные особенности стиха, композиция и жанровая природа произведения, отдельные точечные цитаты и аллюзии. Также исследование позволяет предположить, почему именно для этого эпизода своего богатого военного опыта Симонов использовал модель любимого батального стихотворения. Во-первых, речь идет о чутко уловленной особенности «Валерика», делавшего центром не сражение, а его последствия. Из увиденного в Керчи в сознание Симонова впечатался именно чудовищный вид поля после наступления: «Зрелище, которое я увидел вслед за этим, должно быть, никогда не забуду. <…> Редко на войне я видел такое большое количество трупов, разбросанных на таком большом и при этом легко обозримом пространстве» [9, с. 62]. Поэтому в «Дождях» Симонова нет свойственной многим его военным стихотворениям героики и романтизации подвига, и даже боль потери преобразована в ужас от убийства человека вообще. Именно подобный надыдеологический ракурс освещения войны задавал «Валерик». Во-вторых, реальные факты ? зимний дождь, не давший советским войскам развить успешное наступление в ходе Керченско-Феодосской операции, ? актуализировали мифологему губящей воды и подсказали претекст, где было воплощено сходное представление.

Список литературы

литературный лермонтов лирика симонов

1. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: в 3-х т. М.: Современный писатель, 1995. Т. 1. 416 с.

2. Ермоленко С.И. «Я к вам пишу…» («Валерик» М.Ю. Лермонтова: опыт жанрового анализа) // Филологический класс. 2008. № 19. С. 66-70.

3. Константин Симонов в воспоминаниях современников. М.: Советский писатель, 1984. 606 с.

4. Лазарев Л.И. Поэзия Константина Симонова // Симонов К.М. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1982. С. 5-68.

5. Лермонтов М.Ю. Сочинения: в 2-х т. М.: Правда, 1988. Т. 1. 720 с.

6. Мифы народов мира: энциклопедия: в 2-х т. М.: Советская энциклопедия, 1987. Т. 1. 671 с.

7. Пульхритудова Е.М. «Валерик» // Лермонтовская энциклопедия / Академия наук СССР, Институт русской литературы. М.: Советская энциклопедия, 1981. С. 78-79.

8. Пумпянский Л. Стиховая речь Лермонтова // М.Ю. Лермонтов / Академия наук СССР, Институт русской литературы. М.: Изд-во АН СССР, 1941. Кн. I. С. 389-424.

9. Симонов К.М. Разные дни войны. Дневники писателя. Т. 2. 1942-1945 годы // Симонов К.М. Собрание сочинений: в 10-ти т. М.: Художественная литература, 1983. Т. 9. С. 3-688.

10. Симонов К.М. Сегодня и давно. М.: Советский писатель, 1976. 622 с.

11. Симонов К.М. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1982. 623 c.

Размещено на Allbest.ru