Размещено на http://www.allbest.ru/

Макропроблемы в малой прозе "Дневника писателя" Ф.М. Достоевского

Прийма Иван Федорович

Аннотация

Статья посвящена расшифровке дополнительных значений малой прозы в "Дневнике писателя" Ф.М. Достоевского и решению проблем по установлению скрытых связей отдельных беллетристических произведений с основным публицистическим текстом. Исследование выявляет тесную взаимосвязь малой прозы с русскославянской тематикой "Дневника" и позволяет утверждать, что в "Мужике Марее", "Столетней" и особенно в "Кроткой" автор посредством художественных образов анализирует такие макро-проблемы, как историческая роль русского народа, положение славян в Европе, борьба славян за независимость. Адрес статьи: www.gramota.net/materials/2/2016/8-2/6.html

Ключевые слова и фразы: Достоевский; "Дневник писателя"; "Кроткая"; южные славяне; макропроблема.

Художественная проза играет в "Дневнике писателя" Ф.М. Достоевского [5] особую роль. "Самостоятельные" литературные произведения незримо связаны со стержневой идеологией издания, его публицистической и философской составляющими. Такое жанровое своеобразие "Дневника" многократно отмечалось, и дополнительный смысл прозы в нем подвергался расшифровке: достаточно назвать имена А.С. Долинина, В.Б. Шкловского, Д.В. Гришина, В.А. Туниманова, М.М. Дунаева, Г.С. Прохорова, Р. Кидэры. Однако "подтекст" целого ряда художественных глав до конца не выяснен, что приводит к созданию новых гипотез.

Действительно, в "Дневнике" есть "повести", где связь с основным текстом более очевидна, но есть и такие, где она неразличима или обманчива. Думается, что прежде всего необходимо максимально точно высветить наиболее явные связи, поскольку и они не для всех являются явными.

Так, глава "Мужик Марей" (февраль 1876 г.), художественная независимость которой подтверждается автономными переводами на иностранные языки, служит одновременно иллюстрацией к тезисам предшествующей публицистической главы "О любви к народу. Необходимый контракт с народом". Начало "Мужика Марея" свидетельствует о сознательности авторского метода: "Но все эти professions de foi, я думаю, очень скучно читать, а потому расскажу один анекдот…" [Там же, т. 22, с. 46]. Введение художественного отрывка обусловлено желанием перевести аргументацию в иную плоскость. Тезисы предыдущей главы закрепляются фактами другого порядка - художественными образами.

Труднее распознаются связи с основным текстом в рассказе "Столетняя", однако и здесь может помочь ближайший контекст. В публицистическом тексте непосредственно перед рассказом Достоевский возражает критику, не нашедшему в реальности примеров тех "сильных и святых" народных "идеалов", о которых писал Достоевский. Автор "Дневника" начинает отстаивать свой тезис логически [Там же, с. 74-75], затем, исчерпав аргументы, прибегает к художественному доказательству, каковым и выступает "Столетняя". В рассказе Достоевский дает зарисовку низовой петербургской семьи в нескольких поколениях, которая, несмотря на бедность, живет в гармонии, сохраняя добрые устои. Прожившая долгий век (сто четыре года) старушка умирает на руках любящих детей и внуков, и те, хотя едва сводят концы с концами, провожают ее в последний путь с подлинной человечностью. В семье соблюдают традиционный уклад, почтение к возрасту, труду. Всех отличает не только степенность, но и неунывающий, веселый нрав: сохранила его до последнего дня и сама Столетняя. проза публицистический текст

Однако степень автономности дневниковой прозы не всегда позволяет отследить цепочку тезис - логическое доказательство - художественное доказательство. Зачастую художественное доказательство опережает тезис или вклинивается между ним и схоластическими доводами. Скорее всего, здесь можно говорить о приеме маскировки авторской тенденциозности, который В.Е. Ветловская фиксирует в "Братьях Карамазовых" [2, с. 30]. Но при намеренном авторском разделении тезиса и художественного доказательства как раз и возникают проблемы установления взаимосвязи. По поводу некоторых прозаических произведений "Дневника" и вовсе может встать вопрос: связаны они с основной проблематикой издания или совершенно независимы? На наш взгляд, максимально точное установление подобных связей - важнейшая задача, без решения которой невозможно понять "Дневник писателя" как единое произведение. Поэтому цель статьи - прояснить роль прозы в "Дневнике" и выявить скрытое значение ряда малых прозаических произведений этого издания.

Как уже говорилось, особая роль прозы в "Дневнике" обсуждалась неоднократно. Думается, ближе всего к пониманию её отношения к идейному стержню издания подошел в 1930-е гг. А.С. Долинин [4]. Он указывал на слияние в "Дневнике" научного и художественного методов: "…становится постижимой и оправданной эта легкость перехода в "Дневнике писателя" к художественным очеркам, в которых та же идея, проникающая данный единичный факт действительной жизни, получает уже более широкий охват: факт превращается в символ. "Мальчик у Христа на елке", "Мужик Марей", фельдъегерская тройка, "Кроткая", "Столетняя", "Бобок", "Сон смешного человека" - это все те же основные идеологические линии…" [Там же, с. 15].

Остается понять, какие же это линии: ведь Долинин не расшифровывает связей между "идеей" и "символом": в качестве центральной "идеологической линии" он, в духе времени, рассматривает мысли "о самом основном вопросе, одинаково волнующем Европу и Россию - о вопросе социальном" [Там же]. Однако в целом наблюдение о неслучайности и связанности прозы в "Дневнике" верно. Вопросы остаются только там, где эти связи незаметны. Так, намного более сложны и художественно самостоятельны образы еще одной дневниковой "фантастической повести" - "Кроткая" [5, т. 24, с. 5-35]. Одну из расхожих точек зрения озвучивает Рицуко Кидэра, которая справедливо отмечает "особую функцию" "Кроткой" и "Сна смешного человека" в выражении мнений писателя о конкретных социальных проблемах. Проблемы анализируются "не в форме статей, а в виде художественных произведений" [7, с. 254]. По мнению Кидэры, "Кроткая" наиболее связана с поднимаемой в "Дневнике" проблемой самоубийств, и шире - с критикой герценовского атеизма. Ту же мысль высказывал еще в 1966 г. В.А. Туниманов, характеризовавший "Кроткую" как "отклик писателя на эпидемию самоубийств, поразившую Россию 70-80 годов" [11, с. 11]. Придерживается этого мнения и М.М. Дунаев [6, с. 526]. Однако исчерпывающ ли такой диагноз?

Самоубийство в "Кроткой" бросается в глаза; очевидны и его переклички с дневниковым повествованием [5, т. 23, с. 146]. Но на вопрос, главная ли это тема "Кроткой", нельзя ответить положительно. Вероятнее всего, нет - поскольку самоубийство в повести не предмет специального анализа, а лишь развязка основной коллизии, так же как в "Сне смешного человека" оно - только завязка. В "Кроткой" ростовщик, бывший офицер, потерявший военную честь, но сохранивший дисциплину и принципиальность, целиком направленные теперь на выжимание денег, облагодетельствовал (как он считает) шестнадцатилетнюю девушку, оставшуюся без "папаши и мамаши", без средств к существованию. Не успев выйти в люди, она оказывается во власти мужа-ростовщика и, не имея сил пробудить в нем человеческие чувства, впадает в пароксизмы, "бунтует" (бегство от мужа, попытка застрелить его по возвращении, наконец, самоубийство). История эта лишь в малой части близка к историям самоубийств и семейных преступлений у Достоевского, на которые опирается Рицуко Кидэра.

В основной части "Кроткая" - глубокий психологический этюд, заключающий "роковой поединок" двух своеобразных характеров, ярко выписанных образов. На наш взгляд, только всецелый анализ событий и идей "Дневника" дает понимание того, какие события и характеры проиллюстрированы героями этой повести.

Одной из ведущих тем "Дневника писателя" являются славянские события и, в связи с ними, конфликт славянского и европейского миров, их противостояние на идейном и духовном уровнях. В частности, Европу "Дневник" регулярно портретирует как торгаша: ей свойственно "торгашество, личные выгоды" (июнь 1876 г. [Там же, с. 50]); там "купцы и фабриканты, болезненно мнительные и болезненно жадные к своим интересам", у которых "тревога, паника, тоска за барыш" [Там же, с. 62]; а ведь "с этим признанием святости текущей выгоды, непосредственного и торопливого барыша, с этим признанием справедливости плевка на честь и совесть, лишь бы сорвать шерсти клок, - ведь с этим можно очень далеко зайти" (июль и август 1876 г. [Там же, с. 65]); высокую роль "повсеместно играл в Европе миллион и капитал" (октябрь 1876 г. [Там же, с. 157]).

Появляющаяся в ноябре 1876 г. "Кроткая" воссоздает на уровне микро-мира образ европейского торгаша. Муж Кроткой - ростовщик, выжиматель денег, который в самой сакральной области души уже не может отказаться от их диктата, от тоски за барыш. Он не лишен благородных чувств и идеалов, но они методично подавляются ростовщичеством. В Европе раньше существовал "довольно стройный кодекс правил доблести и чести" [Там же, с. 154], - рассуждает Достоевский на рубеже 1876-1877 гг. "В Европе был феодализм и были рыцари. Но в тысячу с лишним лет усилилась буржуазия и наконец задала повсеместно битву, разбила и согнала рыцарей и - стала сама на их место" [Там же, т. 25, с. 59]. История Европы микрокосмически повторяется в жизни ростовщика из "Кроткой". Он тоже прошел путь от офицерства (рыцарства) через потерю "правил чести" (отказ от дуэли, отставка) к буржуазному выжиманию барыша.

Сложнее понять прототип образа самой Кроткой. Приблизить его к историко-политическому контексту "Дневника" помогает еще один полудокументальный "рассказец", появляющийся в февральском "Дневнике" 1877 г., - "Доморощенные великаны и приниженный сын `кучи'" [Там же, с. 41-44]. В нем выведен образ сербского солдата-новобранца, ставшего членовредителем, по сути дезертиром, чтобы бежать от военных событий в родной дом - `кучу' ввиду неготовности мыслить категориями родина, долг и т.п. Достоевский старается если не оправдать, то понять его действия: "видите ли, они до того нежный сердцем народ, до того любят свою `кучу'… что бросают всё, уродуют себя, отстреливают себе пальцы, чтобы не годиться к службе и поскорей воротиться в свое милое гнездо! Представьте себе, я эту нежность сердца понимаю и весь этот процесс понимаю…" [Там же, с. 41].

Далее писатель сравнивает сербского новобранца с еще более близким читателю типом: "По нежности сердца своего сербский обитатель "кучи" похож очень, по-моему, на тех детей, которых, очень может быть, и вы запомнили еще с детства: вдруг из семьи или из разрушенного и разбредшегося вдруг семейства попадают они в школу. <…> вдруг - сто человек товарищей, чужие лица, шум, гам, совсем всё другое, чем дома, - Боже, какая мука! Дома ему, пожалуй, было холодно и голодно, но зато его любили, а хоть и не любили, то все-таки там было дома, он был один у себя и с собой, а здесь - ни одного-то слова ласки от начальства, строгости от учителей, такие мудреные науки, такие длинные коридоры и такие бесчеловечные сорванцы, обидчики и насмешники… <…> Вот они принимаются его колотить без пощады, всем классом, все время, и даже так, без злобы, для развлечения" [Там же, с. 41-42]. При этом нежный сердцем ребенок отнюдь не ненормален, более того - лучше своих товарищей: просто он помещен в чрезвычайно сложные для его душевного склада обстоятельства: "А между тем вот эти-то дети, которые, поступая в школу, тоскуют по семье и родимом гнезде, - вот именно из таких-то и выходят потом всего чаще люди замечательные, со способностями и с дарованиями" [Там же].

Как видим, автор "Дневника" разными способами анализирует проблему кроткого и нежного сердцем человека, вступающего в жизнь с теплой памятью о "доме" и столкнувшегося с суровыми реалиями мира, с жестокими людьми. "Приниженный сын `кучи'", отстреливающий себе пальцы, только бы бежать от тяжкой действительности, сродни Кроткой, хотя не абстрагирован от исторических реалий; нежный сердцем школьник, которому уподобляет его Достоевский, - и вовсе ее "родной брат".

Связь между "Кроткой" и портретом сербского новобранца подтверждает еще один образ, так и оставшийся в рукописях "Дневника", но предвосхитивший и "Кроткую", и "Приниженного сына `кучи'". Вот как задумывал его Достоевский: "это великолепный сюжет для романа. Диккенс, Оливер Твист и Копперфильд. <…> Я воображаю, как выбежал мальчик. Деревня. Тетка. Снаряжала. Жутко. Наша военная школа: репцы, репец. Робкий мальчик. К генералу или директору: Что прикажете? Предметы, классы в 50 минут. Бежал. Искали, ходили, нашли где-то - представили. Исключить. <…> Большинство, мерзкие шалят, веселят, мальчик не видит, что они, пожалуй, добрые мальчики, а в большинстве, может быть, ниже его (середина). - Что у них совсем нет деревни, матерей? - думает он" (курсив наш - И. П.) [Там же, т. 22, с. 148].

Нереализованный сюжет имеет под собой не только диккенсовскую, но и автобиографическую канву: так, значение слова "репцы", или "рябцы", выясняется по воспоминаниям об училищных годах самого Достоевского: это бесправные новички, которыми помыкают старшие товарищи [12, с. 157]. Намечавшийся роман, по-видимому, предполагал следующий сюжет: посланный теткой (ср. с тетками в "Кроткой") в учение "робкий" мальчик-сирота, подобие диккенсовских героев, попадает в далекий город, в военную школу, где встречается с суровой дисциплиной, тяжелыми занятиями, циничным и озорным окружением сверстников, - и бежит оттуда; будучи пойман и отведен к начальству, представляется к исключению и т.д. Этот "робкий" мальчик-беглец, столкнувшийся с военной дисциплиной и жестокостью, занимает место между "Кроткой" и "Приниженным сыном `кучи'" (вместе с его "школьной" параллелью).

Всё это дает право предположить, что в "Кроткой", помимо образов молодой женщины и ее супруга, рассмотрены и иные ситуации, в том числе события макроуровня. Один из этих планов - славянский: анализируется текущее положение славян в войне и последующее положение их в Европе: исторические сироты, едва доросшие до самостоятельной политической жизни, они рискуют попасть от "родной" тирании турок (ср. с тиранией теток в "Кроткой") в кабалу к мучителю-европейцу - потерявшему честь и жалость торгашуростовщику. В сущности, конфликт уже налицо, поскольку турки лишь исполнители, а не организаторы геноцида славян: именно Европа ради своего главенствующего положения, ради "торговли, мореплавания, рынков, фабрик" позволяет "туркам сдирать кожу" со славян [5, т. 25, с. 44].

Нервные пароксизмы Кроткой (сербского новобранца, нежного сердцем школьника) невозможно осуждать: они естественны в подобных ситуациях. В основном тексте "Дневника" Достоевский описывает губительность переориентации славян с России на Европу [Там же, т. 24, с. 63], их возможные пароксизмы после освобождения от турок [Там же, т. 26, с. 78-79], и "Кроткая" становится одним из подспудных аргументов к его тезисам.

Такое проецирование исторических событий на события бытовые необычно лишь на первый взгляд. Прибегнув к "Дневнику" как жанру нехудожественному и предметному, Достоевский уже в первой половине 1876 г. осознает недостаточность чисто публицистического подхода для стоящих перед ним задач и всемерно развивает художественный аспект, редуцируя аспект фактографическо-публицистический.

"Чем больше вы удаляетесь от "фактицизма", тем лучше", - заключает он для себя [Там же, т. 24, с. 244].

Нам уже приходилось писать о том, что знание Достоевским-романистом человеческой психологии помогало ему в раскрытии психологии народов, и в "Дневнике" народы предстают как действующие лица вселенской драмы [10, с. 68]. Одним из первых на двухуровневость осмысления мировых событий (в том числе на уровне человеческой драмы) обратил внимание О.Ф. Миллер, который еще в 1880-е гг. отметил, что "адвокат всех "униженных и оскорбленных"" не мог "не почувствовать в себе неотразимого призыва на защиту униженных и оскорбленных народностей" (курсив наш - И. П.) [8, с. 71]. Под последними Миллер понимал славянские народы и их тяжелую судьбу во всемирной истории [Там же, с. 70-71].

Разумеется, не только Миллер рассматривал русско-славянский фактор в "Дневнике" как главнейший. Подобно ему, Н. Велимирович и И. Попович считали основными темами Достоевского-публициста всечеловеческую задачу русского народа, русско-славянскую православную идею, отношения славянства и Европы [9, с. 115-118, 132-133]. Д.В. Гришин, выделявший в "Дневнике" публицистику, воспоминания, литературную критику и художественную прозу, утверждал, что "Дневник" - не смешение жанров, а произведение, объединенное общей идеей и "главным действующим лицом", в качестве которого выступает русский народ [3, с. 135-139].

Таким образом, сверхзадача дневниковой прозы не столько в том, чтобы развить сюжет, подсказанный жизнью (т.е. в "Кроткой" - повторить картину фактического самоубийства и придумать историю, которая могла бы за ним стоять), сколько в том, чтобы создать дополнительный, художественный аргумент для одной из основных дневниковых идей: т.е. посредством вымышленных лиц и ситуаций закрепить в художественных образах то, что проповедуется логическим путем. И это не разноголосица, при которой "мысль пробирается через лабиринт голосов, полуголосов, чужих слов…" [1, с. 108], что хотелось бы видеть в "Дневнике" М.М. Бахтину, а стройный оркестр, где разные инструменты подчинены единому замыслу. Замысел высказан ясно, степени же участия инструментов разнообразны.

Способ убеждения, используемый Достоевским, можно охарактеризовать и как притчевый, евангельский, так как логическое высказывание закрепляется "притчей" - событиями иного, "художественного" порядка. Новшество писателя в том, что дополнительный художественный аргумент отделяется от основного тезиса и на первый взгляд никак с ним не связан: он срабатывает в общем контексте выпуска или всего произведения. "Ибо знаю, что в целом, в группировке достигну впечатления, подействует", - записывает Достоевский наблюдение о технике ораторского искусства [5, т. 24, с. 152]. Он предполагает несиюминутность и даже подсознательность восприятия дополнительных аргументов: важно, что в конечном итоге читатель будет убежден, пусть и не уловив связи частей. Дополнительный аргумент будет поневоле воспринят как подтверждение озвученного: где-то я уже это слышал; однажды я в этом убедился.

Достоевский уверен, что образ заново выскажет и донесет нужную мысль. "Художественностью пренебрегают лишь необразованные и туго развитые люди, - отмечает он в дневниковых материалах, - художественность есть главное дело, ибо помогает выражению мысли выпуклостию картины и образа, тогда как без художественности, проводя лишь мысль, производим лишь скуку, производим в читателе незаметливость и легкомыслие, а иногда и недоверчивость к мыслям, неправильно выраженным, и людям из бумажки" [Там же, с. 77]. Вполне естественно поэтому, что художественная составляющая в "Дневнике" прирастает не только за счет автономных беллетристических вставок, но и в самом теле публицистического повествования, где появляются полухудожественные микрорассказы, подобные зарисовке об "униженном сыне кучи" или главе "Фома Данилов, замученный русский герой".

Итак, при расшифровке самостоятельной прозы "Дневника" необходимо учитывать идеи и темы, которые являются в нем главнейшими, будь то философские теории или события исторического масштаба. Необходимо помнить, что "Дневник писателя" 1876-77 гг. объединяет славянская событийная канва и формулируемая Достоевским православная русско-славянская идея. Подобный анализ позволяет трактовать "Мужика Марея" и "Столетнюю" как штрихи к портрету русского народа, русского "православного дела" [Там же, т. 23, с. 70], а "Кроткую" - как дополнительную иллюстрацию к описываемым в "Дневнике" славянам, славянским событиям, славянской проблеме.

Список литературы

1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений. М.: Изд-во "Русские словари", 2002. Т. 6. С. 5-300.

2. Ветловская В.Е. Роман Ф.М. Достоевского "Братья Карамазовы". СПб.: Изд-во "Пушкинский Дом", 2007. 640 с.

3. Гришин Д.В. "Дневник писателя" Ф.М. Достоевского. Мельбурн: Отд. рус. яз. и лит-ры Мельбурнск.унив., 1966. 271 с.

4. Долинин А.С. К истории создания "Братьев Карамазовых" // Ф.М. Достоевский: материалы и исследования. Л.: Изд-во АН СССР, 1935. С. 9-80.

5. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30-ти т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 22. 408 с.; Т. 23. 424 с.; Т. 24. 520 с.; Т. 25. 472 с.; Т. 26. 520 с.

6. Дунаев М.М. Православие и русская литература: в 5-ти частях. М.: Христианская литература, 1997. Ч. 3. 576 с.

7. Кидэра Р. "Кроткая" и "Сон смешного человека" в контексте "Дневника писателя" Достоевского // Достоевский и журнализм / под ред. В.Н. Захарова, К.А. Степаняна. СПб.: Дмитрий Буланин, 2013. С. 253-261.

8. Миллер О.Ф. <Речь на поминках Ф.М. Достоевского> // Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского. СПб.: Тип-я А.С. Суворина, 1883. С. 70-84.

9. Прийма И.Ф. "Дневник писателя" Ф.М. Достоевского в южнославянской среде: этапы восприятия // История и культура. СПб., 2015. Вып. 13. С. 92-137.

10. Прийма И.Ф. Европа и южные славяне в "Дневнике писателя" Ф.М. Достоевского // Цивилизационный процесс и взаимодействие национальных культур в Европе: место и роль славянства: материалы Международной научной конференции. СПб.: Изд. отд. С.-Петербургской Торгово-пром. палаты, 2006. С. 68-75.

11. Туниманов В.А. Художественные произведения в "Дневнике писателя" Ф.М. Достоевского": автореф. дисс. … к. филол. н. Л., 1966. 36 с.

12. Шульц О. фон. Светлый, жизнерадостный Достоевский. Петрозаводск: Изд-во Петрозав. ун-та, 1999. 366 с.

Размещено на Allbest.ru