Лингвистическая проблематика и текстуальная стратегия в романе Умберто Эко "Баудолино"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Лингвистическая проблематика и текстуальная стратегия в романе Умберто Эко «Баудолино»

Одной из важнейших характеристик романа Умберто Эко «Баудолино» является метатекстуальность. Роман повествует о тексте в самом широком смысле слова: это и конкретные тексты, вокруг которых строится сюжет, и интертекстуальная составляющая, и Текст средневековой культуры, и лингвистический компонент. Целью данной статьи является рассмотрение лингвистической проблематики, представленной в романе на разных уровнях - содержательном, формальном, образном.

В «Баудолино» нашли отражение средневековые дискуссии о совершенном языке, в ходе которых предпринимались попытки восстановить идеальный адамический праязык, существовавший до вавилонского смешения. Средневековая Европа пережила на собственном опыте вавилонскую ситуацию, когда латынь как наднациональный язык уступила место множеству народных языков - вольгаре, так что мысль о поиске первозданного языка была весьма популярна. В романе «Баудолино» к размышлению об идеальном языке героев приводят поиски царства Пресвитера Иоанна, которое располагается в земном Раю: это единственное место на земле, где сохранился адамический язык. Выразителем наиболее распространенной гипотезы является в романе друг Баудолино Соломон, утверждающий, что идеальный язык - язык Торы, причем в ее первозданном варианте: «…la Torah originaria, al momento della creazione, stava al cospetto dell `Altissimo, …scritta…in un ordine che non иq uello della Torah scritta, come la leggiamo oggi, e che si иc osмm anifestata solo dopo il peccato di Adamo» [6, p. 134-135]. / «…первородная Тора в миг творения находилась перед Всевышним… Однако буквы в первородной Торе были составлены в порядке, который отличается от порядка письменной Торы, читаемой нами сейчас. Порядок букв в нашей Торе стал таким только после грехопадения Адама» [2, c. 137-138]. В своем исследовании «Поиски совершенного языка в европейской культуре» Эко пишет, что предположение о первичности еврейского языка является доминирующим в средневековой культуре и подкрепляется такими авторитетами, как Ориген и Августин. Однако в «Баудолино» присутствует и альтернативная точка зрения, принадлежащая Абдулу: «Furono i settantadue saggi della scuola di Fenius a costruire la lingua gaelica usando frammenti di tutte le settantadue favelle nate dopo la confusione delle lingue, e per questo il gaelico contiene ciт che c`иd i meglio in ogni lingua e come la lingua adamica ha la stessa forma del mondo creato, cosмc he ogni nome, in esso, esprime l `essenza della cosa stessa che nomina…» [6, p. 134]. / «Семьдесят два мудреца из школы Фениуса создали гэльский язык их элементов всех семидесяти двух наречий, возникших после вавилонского смешения языков. Поэтому в гэльском содержится все лучшее, что только имелось в каждом языке, и подобно адамическому языку, он воспроизводит формы мира сотворенного, таким образом что каждое существительное этого языка передает сущность именуемого предмета…» [2, с. 137]. Герой делает важное семиотическое замечание: сама по себе моногенетическая гипотеза о существовании идеального праязыка возможна только в рамках средневекового реализма, поскольку совершенный язык по определению должен отражать природу вещей. В то же время в романе намечается тенденция приписывать первозданный язык своему народу, ставшая популярной начиная с эпохи Возрождения и пережившая расцвет в XVII-XVIII вв., в период окончательного формирования крупных европейских государств, когда развиваются этрусская, фламандская, шведская, кельтская гипотезы. Этот процесс национализации праязыка сопровождается потерей интереса к еврейскому, стимулирует исследование существующих европейских языков и в конечном счете приводит к рождению индоевропейской теории [7, с. 112-115]. Дискуссии о первозданном языке в романе «Баудолино» корректируются практическим опытом, когда герои отправляются в странствие: они обнаруживают, что главная функция языка - это коммуникация, и бесполезно владеть адамическим языком, будь то еврейский или гэльский, если тебя не понимают. Пытаясь преодолеть языковой барьер в общении с представителями других национальностей, реальных и вымышленных, герои прибегают уже не к идеальному, а к универсальному языку - языку жестов, предметов, музыки. Идея о книге мира, сотворенной Создателем на идеальном языке предметов, принадлежит Августину, и герои «Баудолино» используют ее на практике, когда, в попытках разыскать Зосиму, показывают жителям чужих стран его чучело. Установить же контакт с обитателями Абхазии, живущими в землях тьмы и потому не воспринимающими визуальные образы, им помогает музыка: «Avevano ascoltato in silenzio il canto di Abdul, poi avevano tentato di rispondere: si udivano cento labbra (erano labbra?) che fischiavano, zufolavano con grazia come merli gentili, ripetendo la melodia suonata da Abdul. Trovarono cosм nu `intesa senza parole coi loro ospiti…» [6, p. 354]. / «Дослушавши до конца Абдулово пение, они, похоже, вознамерились ответить подобным. Путники ощутили, что сотни губ (были ли это губы?) насвистывают, умильно повторяют, как певчие дрозды, нежную мелодию. Таким путем без слов сумели найти общий язык хозяева и гости» [2, с. 361].

В противоположность моногенетическим идеям Абдула и Соломона, Баудолино выражает в романе идею многоязычия. Так, он знакомит византийца Никиту Хониата с языковой ситуацией в средневековой западной Европе и, в частности, с разнообразием вольгаре в Италии: «…una volta c`erano i romani… Poi l`impero di quei romani lа и sparito, e a Roma и rimasto solo il papa, e per tutta l`Italia si sono viste genti diverse, che parlavano lingue diverse. La gente della Frascheta parla una lingua, ma giа a Terdona ne parlano un `altra. Viaggiando con Federico in Italia ho udito lingue molto dolci, che al confronto la nostra della Frascheta non и nemmeno una lingua ma il latrato di un cane, nй qualcuno scrive in quella lingua, perchй lo si fa ancora in latino» [6, p. 34]. / «…там прежде обитали римляне… Потом империя тех римлян развалилась, и в Риме остается только папа, а по Италии распространились разные народы с разнообразными своими языками. У нас во Фраскете говорят одним манером, а неподалеку, в Тортоне, уже другим. Путешествуя с Фридрихом по Италии, мне привелось слышать нежные языки, с которыми при сравнении наш фраскетский вообще не язык, а лаянье псов. Никто на нем ничего не пишет, у нас для письма употребляется латынь» [2, с. 35]. Именно эта привычка вращаться в мультилингвистической среде позволяет Баудолино с легкостью ориентироваться в многоязычии незнакомых стран во время путешествия. Усвоение языков разных народов Пндапетцима, который уподобляется лингвистическому Вавилону западной Европы, способствует интеграции героев - в первую очередь Баудолино - в новую культурную среду. Процесс освоения этих языков сопровождается стиранием культурных границ и психологического барьера перед лицом «другого»: герои перестают видеть в жителях Пндапетцима монстров, когда достигают лингвистического отождествления себя с «другим». Одним словом, герои познают на собственном опыте элементарные законы межкультурной коммуникации, которые проявляются, в первую очередь, в сфере языкового общения. Баудолино является в романе проводником идеи многоязычия, которая воплощается в образе Вавилонской башни - именно такая ассоциация возникает у героя, наблюдающего за строительством Алессандрии: «Mentre cercava di orientarsi tra quella moltitudine di saperi, Baudolino scopriva anche una moltitudine di dialetti… ЇChe sia capitato proprio nel bel mezzo della costruzione di Babele?, si chiedeva Baudolino…» [6, p. 158]. / «Опознаваясь с многоразличными видами работ, Будолино опознавался и с многообразными диалектами, звучавшими на каждом новом углу. - Ну, я попал прямо на вавилонское столпотворение, - констатировал Баудолино» [2, с. 163-164]. Эко заставляет пересмотреть миф о Вавилонской башне, который в контексте романа «Баудолино» приобретает исключительно позитивный смысл: многообразие наречий нисколько не мешает совместному делу, многоязычие оказывается продуктивным, его плодом становится новый город.

Именно с данной позиции необходимо рассматривать первую главу романа, которая наглядно воплощает принцип многоязычия. Как объясняет сам Баудолино, это его первый опыт письма, рукопись-палимпсест, написанная поверх стертой хроники Оттона Фрейзингенского. Документ Баудолино представляет интерес как факт (вернее, псевдо-факт) истории языка. Вторая и третья главы являются автокомментарием Баудолино к собственному пергаменту, на который Никита взирает с недоумением: «…scrivevo nella lingua della Frascheta. Ma poi era davvero la lingua della Frascheta? Stavo mescolando ricordi di altre parlate che sentivo intorno a me, quelle degli astigiani, dei pavesi, dei milanesi, dei genovesi, gente che certe volte non si capivano tra loro. Poi dopo da quelle parti abbiamo costruito una cittа, con gente che veniva chi di qua chi di lа, riuniti tutti per costruire una torre, e hanno parlato tutti nello stesso e medesimo modo. Credo che fosse un poco il modo che avevo inventato io» [6, p. 43-44]. / «…я начал писать на языке Фраскеты. Хотя… вправду ли это был язык Фраскеты?

Скорее мешанина моих воспоминаний о разных наречиях, которые вокруг меня звучали. О языках жителей Асти, Милана, Генуи, тех, кто нередко друг друга не понимали. Потом в той местности мы выстроили город, и обитатели сошлись туда отовсюду, и вместе возвели башню и сообщались между собою на некоем смешанном наречии. Я думаю, что в значительной мере то было наречие, изобретенное мною» [2, с. 45]. В ответ Никита называет Баудолино номотетом - законодателем, дающим имена вещам, создателем нового языка, - так Эко иронически представляет лжеца и фантазера Баудолино новым Адамом. Герой выступает создателем одного из первых письменных памятников итальянского вольгаре, наряду с Веронской загадкой XIX в., цитату из которой Эко встраивает в текст первой главы, причем дает ее гиперкоррективную, латинизированную версию: «alba pratalia arabat et nigrum semen seminabat» [6, p. 13] вместо «alba pratalia araba <…> et negro semen seminaba» [5, p. 7]. Дж. Феррарис, размышляя о причинах этой ошибочной цитации, склоняется к тому, что Эко нарочно приводит неправильную версию известного памятника литературы, чтобы стимулировать содействие читателя-интерпретатора и активизировать его энциклопедию знаний о Средневековье [10, p. 24]. Эко, а вслед за ним Баудолино, выдвигает фраскетанский диалект на роль основополагающего в зарождении итальянского языка, подобно тому, как Данте, создавая свой совершенный поэтический язык, отводил привилегированную роль тосканскому диалекту - это еще одна, в данном случае имплицидная, ссылка на средневековые источники. Продуктивной для интерпретации является заключительная фраза рукописи - «come diceva queltale il… police mi duole» [6, p. 16]. / «не помню кем сказано… палец у меня ноет» [2, с. 17]. Этот «некто» (» queltale») - это Адсон, герой «Имени розы». При помощи этой автоцитации Эко, с одной стороны, ставит себя в один ряд со средневековыми авторами (не без свойственной ему иронии), а с другой, устанавливает преемственность между собственными произведениями, заставляя один возможный мир служить фоном для другого. Пожилой монах Адсон не просто уступает место молодому фантазеру Баудолино: в лице этих персонажей умирающая латинская культура, символически сгорающая в пожаре, противопоставлена новому Вавилону народных языков и диалектов. Это отражает тесную связь героя с его лингвистическими и речевыми особенностями - более того, по поводу Баудолино Эко заявляет, что персонаж в данном случае родился из словесных характеристик, намеченных в первой главе и получивших развитие в последующих главах: «стиль и язык первой главы дали мне представление о том, как будет мыслить и говорить Баудолино. То есть в конечном счете, не язык Баудолино возник как продукт воображаемого мира, а наоборот, воображаемый мир сформировался под влиянием этого языка» [8, p. 345].

Что же представляет собой мультидиалектальный пастиш первой главы с лингвистической точки зрения? По замечанию Дж. Феррариса [10, p. 17-18], перед автором стояла непростая задача: в отличие от Мандзони, который создавал стиль «Обрученных», черпая из памятников барочной литературы XVII века, Эко строит чисто гипотетическую модель протовольгаре, поскольку речь идет о воссоздании языка, который практически никак не документирован, за исключением отдельных памятников, вроде упомянутой уже Веронской загадки. Эко говорит, что во многом прибегал к диалектальным схемам, которые когда-то отпечатались в его детском подсознании [8, p. 345]. С одной стороны, первая глава раскрывает процесс противостояния латыни и вольгаре: не только потому, что сквозь баудолинов текст периодически проглядывают плохо стертые пассажи Оттона, но и в самом письме героя, который пока еще не нащупал точку опоры, баланс между уходящим и новым языком. Мы наблюдаем многочисленные автоисправления: герой испытывает трудности в орфографии: Dommini => Domini, kancel => cancelleria, cincue => quinkue => V3 (в данном случае, отчаявшись в поиске правильного варианта, предпочтение отдается графическому символу). Еще один камень преткновения - это грамматика, латинские падежи, постепенно утрачивающие свою роль в народном языке: domini => dominus вместо необходимого датива domino, колебания между equus и equum. С другой стороны, первая глава изобилует диалектальными локализмами (ломбардо-пьемонтское ciula, diupatаn6), а также фразеологизмами, многие из которых легко распознаются современными носителями языка: tra il losco e il brusco (» tra il lusco e il brusco» - «смутно»), lasiali cocere nel loro brodo (» lasciali cuocere nel loro brodo» - «пусть они варятся в собственном соку»), bello come il sole (» красавец»), cosa ciai ne la testa (» cosa c `hai nella testa?» - «что тебе взбрело в голову?»). Как пишет Дж. Феррарис: «современный житель Алессандрии испытывает от прочтения первой главы эффект остранения, распознавая в историческом воображаемом свой актуальный лингвистический опыт. Побуждаемый автором переместиться на крыльях фантазии в далекое Средневековье, читатель обретает в нем свое настоящее, его живой и звонкий голос, облаченный в одежды диалекта» [10, p. 21]. Это узнавание себя в Средневековье - часть текстуальной стратегии романа: Эко намеренно отказывается от стилизации, выбирает для повествования живой, искрометный современный итальянский язык - чему читатель, судя по всему, опять-таки обязан Баудолино, который, будучи выходцем из народной среды, предпочитает меткое, красочное, порой крепкое словцо, оправдывая, таким образом, обилие фразеологии. По замечанию переводчика Е. Костюкович, Эко любит бросить реплику в партер современности, создавая поп-эффект. Баудолино использует самые современные выражения: «Un momento, dove sta l `Oriente?» [6, p. 80] (» Минуточку, где тут Восток?») - восклицает он в самый разгар ученых дискуссий о средневековых картах; «il fatto иc he…» (» штука в том, что»); «essere al corrente» (» быть в курсе») - другие примеры использования героем выражений современной разговорной речи [1, с. 301-303]. Эффектно выглядит игра на исторической омонимии в диалоге Баудолино и Никиты: «…c`иp ersino gente che per dire che иd `accordo dice: oc.

- Ос?

- Ос.

- Strano. Ma vai avanti» [6, p. 37]. /

«…в одной из стран, чтобы выразить согласие, произносят: ок. - Ок?

- Ок.

- Удивительно. Продолжай же» [2, с. 38].

Разумеется, провансальское «oc» - далеко не первое, что придет в голову современному читателю, однако от этого фраза не перестает нормально функционировать в средневековом контексте.

Фразеологизмы, регионализмы, современные разговорные выражения присутствуют не только в первой главе - они рассеяны по всему роману. Более того, почти все выражения, заявленные в первой главе, впоследствии повторяются в других главах - это очередное указание образцового автора, еще одна текстуальная стратегия. Во-первых, этим подчеркивается континуальность сознания героя, который, несмотря на свой богатый жизненный опыт, постоянно хранит в сознании частичку своего лингвистического детства - так же, как на протяжении всего путешествия носит с собой Грааль, сам того не зная. Во-вторых, текст задает определенный режим чтения, заставляя постоянно возвращаться мыслью к уже прочитанному - собственно, этой же цели служит и своеобразное построение первых глав: сначала перед нами предстает манускрипт, побуждая делать предположения относительно того, что все это может означать, затем во второй и третьей главах Баудолино дает свое объяснение, так что читатель получает возможность проверить собственную догадку - так в «Баудолино» работает интерпретативная техника абдукции. Постоянное возвращение к уже прочитанному, нелинейность чтения - это черты, позволяющие назвать «Баудолино» открытым произведением (о понятии «открытое произведение» см. [3]), по «литературному лесу» (см. [4]) которого можно бродить до бесконечности.

Баудолино воплощает в романе идею языковой множественности. Он не только переплавляет знакомые ему с детства диалекты в некую разнородную субстанцию, но обладает еще и способностью говорить на разных иностранных языках, «поразительное качество,… которым наделены лишь апостолы» [2, с. 19], восхищается Никита. Умение объясняться на немецком открывает Баудолино дорогу ко двору Фридриха Барбароссы, греческий делает возможным общение с византийцем Никитой Хониатом, усвоенный от Абдула провансальский помогает сохранить жизнь себе и Никите в Константинополе, захваченном крестоносцами. В действительности, трактовка этого явления в Средневековье была неоднозначной: «…в эпоху Средневековья полиглоты считались монстрами, поскольку своим существованием отрицали языковые различия, возникшие после падения Вавилонской башни. Бытовало мнение, что полиглоты очаровывали людей, говоря на их родном языке, а затем поедали их» [9, p. 335]. Кристина Фарронато в своей статье причисляет Баудолино к особому классу чудовищ, называя его лингвистическим монстром, добавим - еще и стилистическим; Никита в определенный момент сравнивает его с хамелеоном: «Come era stato tenero e pastorale quando aveva raccontato della morte di Abdul, cosм fu epico e maestoso nel riferire di quel guado. Segno… che Baudolino era come quello strano animale, di cui lui - Niceta - aveva sentito soltanto dire, ma che forse Baudolino aveva persino visto, detto camaleonte, simile a una piccolissima capra, che cambia colore a seconda del luogo in cui si trova…» [6, p. 363]. / «До чего нежными, пасторальными красками он сумел расцветить сцену ухода Абдула, до такой же степени эпично и величественно живописал дерзостную переправу. Вот доказательство,… что Баудолино подобен диковинному животному, о котором ему, Никите, приводилось только слышать рассказы, но Баудолино-то, может, и видывал эту тварь, зовомую хамелеоном, она похожа на маленькую козу и имеет свойство переменять окрас в зависимости от места…» [2, с. 370]. Точно так же личностная целостность Баудолино теряется в обилии языков и стилей: «Niceta… si chiedeva a che razza di creatura si trovasse di fronte, capace di usare la lingua dei bifolchi quando parlava di paesani, e quella dei re quando parlava dei monarchi. Avrаu n `anima, si domandava, questo personaggio che sa piegare il proprio racconto a esprimere anime diverse? E se ha anime diverse, per bocca di quale, parlando, mi dirа mai la veritа?» [6, p. 54-55]. / «Никита слушал,… гадая, что за существо перед ним, способное выражаться как скотопас, передавая речь односельчан, но и с королевским достоинством, пересказывая беседы с придворными и монархом. Есть ли душа, недоумевал он, у этого субъекта, имеющего разные голоса для показа различных душ? И если в нем живут различные души, которую из них я-то сам принимаю за истинную?» [2, с. 57].

Таким образом, средневековые лингвистические идеи и связанные с ними образы подвергаются в романе «Баудолино» переосмыслению, испытывают влияние современных понятий (межкультурная коммуникация, плюрализм, открытое произведение, интерпретация). Главный герой Баудолино иллюстрирует концепцию смерти субъекта, растворяется в многообразии языков и стилей и определяет свое жизненное кредо следующим образом: esistere per raccontare (существовать, чтобы рассказывать). Особое место в «Баудолино» занимает первая глава, в которой автор моделирует средневековый язык: ее лингвистические характеристики отсылают одновременно и к средневековой, и к современной диалектальной реальности в Италии, а также формируют определенный режим чтения романа.

Список литературы

лингвистический средневековой язык роман

1. Костюкович Е. Ирония, точность, поп-эффект (к заметке М.Л. Гаспарова о переводе романа У. Эко «Баудолино») // Новое литературное обозрение. 2004. №70. С. 301-304.

2. Эко У. Баудолино / пер. с итал. Е.А. Костюкович. СПб.: Симпозиум, 2003. 541 с.

3. Эко У. Открытое произведение / пер. с итал. А.П. Шурбелева. СПб.: Симпозиум, 2006. 412 с.

4. Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах / пер. с англ. А. Глебовской. СПб.: Симпозиум, 2007. 285 с.

5. De Rienzo G. Breve storia della letteratura italiana. Milano: Bompiani, 2006. 238 p.

6. Eco U. Baudolino. Milano: Bompiani, 2005. 526 p.

7. Eco U. La ricerca della lingua perfetta nella cultura europea. Bari: Laterza, 2008. 423 p.

8. Eco U. Sulla letteratura. Milano: Bompiani, 2002. 359 p.

9. Farronato C. Umberto Eco`s Baudolino and the Language of Monsters // Semiotica. 2003. Vol. 144-1/4. P. 319-342.

10. Ferraris G.L. La Chronica Baudolini: esistere per raccontare: ancora un manoscritto, naturalmente. Qualche riflessione sul primo capitolo del Baudolino di Umberto Eco. Fubine: Centro studi fubinesi, 2002. 36 p.

Размещено на Allbest.ru