На рубеже XIX-XX веков, когда в искусстве и литературе сильны были жизнетворческие тенденции, решающее значение в восприятии творчества того или иного автора имела литературная репутация. Литературная репутация - это, по определению А.И. Рейтблата, "представления о писателе и его творчестве, которые сложились в рамках литературной системы и свойственны значительной части ее участников (критики, литераторы, издатели, книготорговцы, педагоги, читатели). Литературная репутация в свернутом виде содержит характеристику и оценку творчества и литературно-общественного поведения писателя" [7, с.51]. Было так и с А.П. Чеховым, который, как известно, долго воспринимался и профессиональными критиками, и рядовыми читателями как "пессимист", "последний певец разлагающихся мелочей", "хмурых людей" и "сумеречных настроений". Подобные трактовки вызывали негодование писателя: " - Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизу прибавят: “А вот еще есть писатель Чехов: нытик." А какой я нытик? Какой я “хмурый человек”, какая я “холодная кровь”, как называют меня критики? Какой я “пессимист”? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ - “Студент”. И слово-то противное: “пессимист”." [2, с.514-515]; и нередко препятствовали правильному, непредвзятому восприятию его произведений. Постепенно оформлялся, все прочнее закрепляясь в сознании читательской аудитории, "чеховский миф" [3] - набор устойчивых ассоциаций, основных характеристик личности и творчества, биографии и взглядов писателя. Примечательно, что во многом формированию "чеховского мифа" содействовали символисты (прежде всего, З.Н. Гиппиус), отношение которых к Чехову было сложным: так, А. Белый называл писателя "предтечей символистов", но зачастую представители данного направления, как и других течений Серебряного века, декларировали отказ, неприятие Чехова и его творчества. Однако, несмотря на нелицеприятное отношение к А.П. Чехову, провозглашаемое в письмах, мемуарах, дневниках, в области художественной практики символисты много переняли у писателя.

В статье рассматривается одно из художественных произведений, отражающих формирование "чеховского мифа" в области поэтики, тем и мотивов - опубликованный в майском номере журнала "Новый путь" за 1903 г. рассказ П.С. Соловьевой (Allegro)"Племянница" [9].

Согласно сюжету, молодой человек, магистр, подающий большие надежды и готовящийся к защите диссертации, завязывает теплые дружеские отношения с семьей Кожиных, которая состоит из "почтенного старика" Петра Петровича Кожина и его племянницы Катерины Павловны, которую почему-то все называют просто "племянницей". Набор действующих в произведении лиц не может не вызвать ассоциаций с "Черным монахом" А.П. Чехова, где действуют магистр Андрей Васильич Коврин и семья Песоцких - Егор Семенович и его дочь Таня [8, т.8, с.226-257]. Кроме того, можно предположить также, что П.С. Соловьева отсылает своего читателя еще к одному чеховскому рассказу - к "Ионычу". Так, Петр Петрович Кожин - человек веселого нрава, общительный, жесты его нередко подчеркнуто театральны: "Сияет, как праздничный самовар" [9, с.83], "встретил меня с распростертыми объятиями"; " - Вот, познакомьтесь! - весело закричал старик Кожин, подталкивая меня в спину по направлению к самовару" [Там же, с.84] (курсив автора - О. М.) и т.д. Такая манера поведения героя заставляет вспомнить чеховского Ивана Петровича Туркина: "Он знал много анекдотов, шарад, поговорок, любил шутить и острить, и всегда у него было такое выражение, что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно" [8, т.10, с.24] (курсив автора - О. М.).

"Я стал бывать у Кожиных. Эти посещения превратились для меня в привычку, без которой было трудно обходиться. Меня так и тянуло из моей одинокой и не совсем опрятной холостой квартиры в тихий переулок, где, в глубине одного из дворов, находилась квартира Кожиных" [9, с.83-84]. Точно так же и Дмитрию Ионычу Старцеву в начале рассказа приходится по душе атмосфера дома Туркиных: "В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге; <…> слушать было приятно, удобно, и в голову шли все такие хорошие, покойные мысли, - не хотелось вставать. <…> После зимы, проведенной в Дялиже, среди больных и мужиков, сидеть в гостиной, смотреть на это молодое, изящное и, вероятно, чистое существо и слушать эти шумные, надоедливые, но все же культурные звуки, - было так приятно, так ново" [8, т.10, с.26-27].

К "Ионычу", где после несостоявшегося свидания с Котиком ночью на кладбище герой, в душе которого именно в этот момент происходит перелом и начинается его превращение из молодого, энергичного и способного чувствовать человека в страшного бездушного Ионыча, "садясь с наслаждением в коляску", думает: "Ох, не надо бы полнеть" [Там же, с.32], отсылает нас и такая подробность рассказа Allegro: герой, не более Дмитрия Ионыча счастливый в любви (только если на предложения Старцева Котик ответила отказом, то объяснение героев в "Племяннице" вовсе не состоялось, так как незадачливый жених слишком долго колебался, раздумывая одновременно о точной формулировке главной фразы, которую предстояло произнести, и… о форме носа возлюбленной. В результате племянница вышла замуж за другого человека, и в данном фрагменте герой вынужден объясняться уже с замужней женщиной), пережив прекрасный порыв: "Я должен был предложить ей развестись с ним и выйти за меня" [9, с.103], признается далее: "Меня очень обрадовала собственная благородная решимость. <…> Обдумав это, я успокоился, и мне захотелось спать" [Там же].

Значительно больше отсылок мы обнаруживаем в рассказе Allegro к "Черному монаху". Следует сказать, что если в самом начале рассказа Петр Петрович Кожин ассоциируется у читателя с Иваном Петровичем Туркиным, то в ходе развития действия присущие герою изначально шутовские черты сглаживаются, мы видим его искреннюю заботу и переживания за судьбу племянницы Катерины Павловны. О герое, каким он предстает в подобных сценах, можно было бы сказать словами Коврина, дающего характеристику своему тестю, Егору Семенычу: "Он не добрый, а добродушный. Водевильные дядюшки, вроде твоего отца, с сытыми добродушными физиономиями, необыкновенно хлебосольные и чудаковатые, когда-то умиляли меня и смешили и в повестях, и в водевилях, и в жизни…" [8, т.8, с.253].

Главных героев "Черного монаха" и "Племянницы" сближает, помимо увлечения наукой, степени магистра и круга общения (пожилой человек и его близкая родственница - дочь либо племянница) то обстоятельство (впрочем, формальное), что о женитьбе их обоих заставляют задуматься родные будущей невесты - Варгина у Allegro и Егор Семенович у Чехова: "Ну что, все свою диссертацию пишете? - проговорила, помолчав, Анна Ивановна Варгина и налила себе чаю на блюдечко. <…> Надо семьей обзавестись, чтобы было, для кого и работать" [9, с.87]. Ср. у Чехова: "Ты ведь больше насчет философии? - Да. Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией. - И не прискучает? - Напротив, этим только я и живу. - Ну дай бог… - проговорил Егор Семеныч, в раздумье поглаживая свои седые бакены. - Дай бог… Я за тебя очень рад… рад, братец" [8, т.10, с.231] <…> - "Говорю прямо: ты единственный человек, за которого я не побоялся бы выдать дочь. Ты человек умный, с сердцем, и не дал бы погибнуть моему любимому делу. А главная причина - я тебя люблю, как сына… и горжусь тобой. Если бы у вас с Таней наладился как-нибудь роман, то - что ж? я был бы очень рад и даже счастлив" [Там же, с.237]. Далее следует сцена неудавшегося предложения, после которой герои (опять же, как в чеховском "Ионыче") на время расстаются.

Более любопытным и заслуживающим внимания является, на наш взгляд, другое совпадение. У героя Allegro есть собственный любимый мираж, общение с которым недоступно никому другому (а значит, требует если не тайны, то просто осторожности) и наполняет радостью и настоящим счастьем. Если у Коврина таким миражом является черный монах, то в "Племяннице" это призрак вымышленной героем возлюбленной:

"Шагая по направлению к Пречистенке, я старался вообразить, какая могла быть племянница у Петра Петровича Кожина. Как только я начинал думать о ней, мне представлялась высокая худенькая блондинка в зеленом институтском платье с белой пелеринкой. И хотя я знал, что ее звали Катерина Павловна, но мысленно называл ее Олей.

Кожин встретил меня с распростертыми объятиями и прямо провел в столовую. Я был взволнован, смущен и не сразу понял, что сидевшая за самоваром особа женского пола и была племянница.

“ - Вот, познакомьтесь!" - весело закричал старик Кожин, подталкивая меня в спину по направлению к самовару.

Незнакомая особа приподнялась со стула. Только тогда я понял, что передо мною находилась племянница и что в ней не было ничего общего с моею Олей. Во-первых, вместо институтского зеленого платья с белой пелеринкой, на ней было модное, темно-кирпичного цвета. <…> Во-вторых, она была, хотя высокого роста, но не худенькая, а скорее плотная. Не блондинка, а сильная брюнетка с довольно красивыми черными глазами и ровными белыми зубами. Ее лицо портил только нос, и даже не весь нос, а только кончик его, напоминавший треугольник одним углом книзу. Казалось, был нос, как нос, и вдруг кто-то взял да и приплюснул его. Кончик склонился к верхней губе и грозил, в старости, соединиться с подбородком" [9, с.83-84].

Образ загадочной светловолосой Оли будет преследовать героя на протяжении всего развития действия произведения. Всякий раз, думая о "племяннице", юноша будет представлять себе именно ту девушку, которую создало его воображение и мечтать неизменно именно о ней. "Они (туристы ? прим. автора - О. М.) шли в горы потому, что, приехав в Швейцарию, надо осматривать красивые места, а я… я шел на любовное

свидание. Этим туристам, конечно, казалось, что я был один, да при них я и шел одиноко, но только что сворачивал я с проложенной заботливыми людьми дорожки и начинал лезть кверху, через камни, траву и неизвестные цветы, обдававшие меня незнакомым ароматом, - тотчас же ее тонкая рука опиралась на мое плечо.

Это была она - девушка, которую я любил, племянница, незаметно для меня самого снова превратившуюся в тоненькую белокурую Олю. <…> Мы говорили; не помню, кто именно говорил: она или я. Слова были те же, что и всегда: неуклюжие, холодные и без всякого движения, но то, что мы говорили, было ясно и легко, как окружавший нас горный воздух" [Там же, с.93-94].

Как видим, в сопоставляемых текстах немало общих элементов, однако говорить о безусловном влиянии произведений А.П. Чехова на П.С. Соловьеву (Allegro) - автора рассказа "Племянница" без анализа кульминационной сцены произведения писательницы, на основании только приведенных выше аллюзий и реминисценций к "Ионычу" и "Черному монаху" было бы невозможно.

Кульминационной является сцена запоздалого объяснения главного героя и Катерины Павловны. Непосредственно объяснение предваряет следующее описание (мы приводим его полностью): "Как раз над ее головою вырезалась, заметно колеблясь, темная большая ветка пирамидального тополя. Я уже не в первый раз обращал внимание на эту ветку.

Она отделилась от дерева и своими очертаниями была очень похожа на монаха с четками в руке. Днем сходство пропадало, потому что были видны все листья и мелкие ветки, но по вечерам, когда все сливалось, получался правильный рисунок фигуры в монашеской одежде с зернами четок, спускавшимися с протянутой руки. Каждый вечер я взглядывал на монаха и здоровался с ним, как со старым знакомым. Теперь он приходился как раз над головой племянницы и чуть заметно шевелился и кивал мне. Я сидел у стола и перелистывал толстую книжку журнала. Кругом была прозрачная вечерняя тишина и по этой тишине, со стороны деревни, ползли длинные, унылые и страстные звуки песни. Долго дрожала последняя нота и неожиданно обрывалась. Точно слово и звук, дойдя до глубины души, вдруг понимали, что им не выразить того, что там, на самом дне, и сразу умирали от ужаса" [Там же, с.102].

В чеховской повести Андрей Васильич Коврин слышит серенаду Брага о "девушке, больной воображением", которая "слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса" [8, т.8, с.233]. После этого в сознании героя возникает - Коврин и сам не знает, откуда и почему - легенда о монахе. Та же мелодия, зазвучавшая "вдруг в нижнем этаже под балконом" [Там же, с.256] сопровождает последний визит призрака к умирающему профессору. "В доме опять запели, и издали скрипка производила впечатление человеческого голоса" [Там же, с.234] - под эти звуки скрипки происходит первая встреча Коврина и монаха. "Когда вечерние тени стали ложиться в саду, неясно послышались звуки скрипки, поющие голоса, и это напомнило ему про черного монаха" [Там же, с.241] - вновь звучание музыки знаменует встречу и первую беседу героя с призраком (курсив автора - О. М.).

Появление монаха не всегда сопровождалось пением или звуками скрипки: галлюцинация могла возникнуть у героя, например, во время обеда - тогда "Коврин обрадовался и очень ловко завел разговор с Егором Семенычем и с Таней о том, что могло быть интересно для монаха; черный гость слушал и приветливо кивал головой" [Там же, с.247], и очередная беседа Коврина с невидимым визитером "в одну из длинных зимних ночей" [Там же] окончательно развеяла сомнения Тани в том, что ее муж болен. Однако нетрудно убедиться в том, что раздающаяся в тишине, уныло доносящаяся откуда-то издалека мелодия является лейтмотивом и маркирует в повести Чехова наиболее важные моменты появления черного монаха.

Таким образом, в рассказе Allegro содержится явная отсылка к чеховскому тексту: "Кругом была прозрачная вечерняя тишина и по этой тишине, со стороны деревни, ползли длинные, унылые и страстные звуки песни" [9, с.102] (курсив автора - О. М.). Эпитеты "длинные, унылые и страстные" вполне можно отнести и к музыке, которую слышит Коврин у Чехова. Мелодия и здесь раздается в "прозрачной вечерней тишине" и доносится "со стороны деревни" - то есть, как и в повести Чехова - издалека, что усиливает впечатление таинственного, мистического.

Обращает на себя внимание и ремарка в рассказе Allegro: монах "чуть заметно шевелился и кивал мне" (курсив автора - О. М.), которая также является отсылкой к чеховскому рассказу. У Чехова по отношению к монаху трижды употреблен глагол "кивать" (о символике движения см.: [5]): "Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо… Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво" [8, т.8, с.234]; "приветливо кивая головой, этот нищий или странник бесшумно подошел к скамье и сел, и Коврин узнал в нем черного монаха" [Там же, с.241]; "черный гость слушал и приветливо кивал головой" [Там же, с.247] (курсив автора - О. М.).

Таким образом, в рассказе П.С. Соловьевой (Allegro)"Племянница" обнаруживается несомненное влияние произведений А.П. Чехова - рассказа "Ионыч" и, главное, повести "Черный монах". Портретная характеристика Катерины Павловны вызывает ассоциации с О.Л. Книппер, супругой А.П. Чехова. В пользу данного предположения свидетельствует и имя, которое герой дает своей вымышленной возлюбленной - Оля [5]. Женитьба писателя - значимая биографическая подробность, нашедшая отражение в "чеховском мифе". Обращение к "чеховским" мотивам для современников писателя - не редкость, будь то набор мотивов, которые получили на рубеже XIX-XX вв. нелестное название "чеховщины" и активно разрабатывались "декадентами" - поэтами и писателями; или мотивы, связанные с "чеховским мифом" (к 1903 г. уже оформившемуся в основных своих чертах, хотя окончательно "миф" о писателе был сформирован уже после его смерти), мотивы "биографического" характера - примером чему могут служить воспоминания современников, рассказ З.Н. Гиппиус "Голубое небо" [4, с.45-57], где прототипом героев был Чехов.

В данном же случае перед нами отсылка к двум произведениям А.П. Чехова, которые можно (как это и делает, в частности, школьная и вузовская программа курса русской литературы) считать "визитной карточкой" писателя и в которых - при внимательном чтении - можно выделить единый "герменевтический императив" [1, с.12-13, 21-22]. И в произведении Allegro перед читателями вовсе не случай эпигонства (каких было особенно много), когда бездумно и с художественной точки зрения необоснованно вплетаются в ткань повествования "небо в алмазах", чайки, "в Москву!" и т.п. мотивы, позаимствованные из произведений Чехова; а напротив, попытка выстроить диалог с автором "Черного монаха" - повести, приковавшей к себе особое внимание символистов, равно как и читателей последующих эпох: с одной стороны, воздать дань уважения Чехову, с другой - вступить в полемику и предложить свой вариант (в котором, безусловно, обращает на себя внимание стремление неуклонно следовать принципам символизма) развития во многом сходного сюжета.

Возможно также, есть основания говорить о настоящем диалоге, возможно, в пьесе "Вишневый сад" Чехов оставил своеобразный отклик на произведение Соловьевой, включив в комедию знаменитый "звук лопнувшей струны". Ср. с кульминационной сценой рассказа Allegro: "Кругом была прозрачная вечерняя тишина и по этой тишине, со стороны деревни, ползли длинные, унылые и страстные звуки песни. Долго дрожала последняя нота и неожиданно обрывалась. Точно слово и звук, дойдя до глубины души, вдруг понимали, что им не выразить того, что там, на самом дне, и сразу умирали от ужаса" [9, с.102].

Так, рассказ П.С. Соловьевой "Племянница" наглядно демонстрирует взаимодействие, переход в русской литературе XIX-XX веков от реализма (в данном случае представленному творчеством А.П. Чехова) к символизму, выразившийся в сфере художественного творчества.

Список литературы