Межтекстовый диалог в поэме Н.С. Гумилева "Блудный сын"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Межтекстовый диалог в поэме Н.С. Гумилева "Блудный сын"

Н. С. Гумилев, «понимавший преемственность в первую очередь как конгениальный диалог с предшествующим наследием, считал себя вправе творчески это наследие переосмыслить» [6, с. 25]. Проецируя факты собственной биографии на сюжет евангельской притчи о блудном сыне, Н. Гумилев проводит своеобразный эксперимент, в котором сохраняет главные мерила жизни любого человека - духовность и нравственность. Индивидуально-авторское сознание переосмысливает содержательный потенциал текста притчи с его первичной формой образного моделирования, создает новый текст с актуальным для себя и своего времени сюжетом, в котором в неизменном виде сохранились главный сюжетный ген - мотив «отцы - дети» и сопряженный с ним мотив «блудного сына». Появление в творчестве поэта этих мотивов обусловлено потребностями формирующего творческого метода, историческим и автобиографическим контекстами. Мотивы программируют и обусловливают сюжетное развитие, т.е. «обладают моделирующими качествами» [7, с. 149]. Автор, выступающий субъектом творчества, привносит «лично-творческое в парадигматически-каноническое» [2, с. 149] через механизм личностной памяти.

Поэма Гумилева «Блудный сын», написанная в 1911 г., отражает диалог с предшествующим наследием (при сохранении общей канвы евангельской притчи) и результат моделирования новой сюжетной модели известной ситуации взаимоотношений поколений, в которой акценты расставлены на внутреннем монологе героя, подробностях его жизни вдали от дома. Лирический повествовательный текст Гумилева частично реализует первоначальную модель, а частично отклоняется от нее.

В поэме трансформации подвергся как сюжет, так и ключевые фабульные мотивы. Структурно значимыми для создателя становятся отдельные семантические единицы инварианта. Новая событийная модель заключает в себе набор ее составляющих, отражающих как трансформацию архетипического сюжета, так и диссоциацию первоначального мотивного комплекса:

- меняется семантика мотива ухода из дома, цель ухода гумилевского героя - возвышенная («Позволь, да твое приумножу богатство, / Ты плачешь над грешным, а я негодую, / Мечом укреплю я свободу и братство, /

Свирепых огнем научу поцелую» [4, с. 201]);

- грех блудного сына не несет в себе разрушительную силу;

- в структуре произведения отсутствует мотив покаяния (есть покаяние как намерение);

- образ старшего сына заменен на образ сестры, пир - на намерение свадьбы, в структуре произведения отмечается смысловой прирост, связанный с образом невесты; - отец ожидает сына-победителя, а не сына-грешника.

Учитывая жанровую принадлежность произведения, являющегося поэтическим воплощением евангельской притчи, необходимо отметить, что сюжетность/событийность в поэме репрезентирована открытым сознанием лирического героя, сознанием субъекта речи, организующего произведение, местоименно оформленного, сознанием, отражающим неповторимый душевный опыт. Л. Я. Гинзбург, в свое время, отметила: «Лирическое событие - это не повествовательный эпизод, это некий неповторимый душевный опыт, в котором многие узнают себя» [3, с. 31]. В лирике сюжетом выступает изображение душевных процессов лирического героя и/или автора. Сюжетность как художественная реальность - в сознании автора. Поток сознания отражает различные временные отрезки, зафиксированные в памяти, оценивает события прошлого и настоящего, пытается предсказать будущее. «Раскрытая точка зрения» (Л. Я. Гинзбург) авторского сознания / сознания лирического героя формирует образ-переживание и событийность - суть эпической нарративности. Эпическая нарративность реализуется в поэме через монолог героя. Во всяком монологе есть элемент диалога: «принимаются во внимание соображения, предположения, оценки, принадлежащие не обладателю данного текста, но кому-то иному. В произносимом, тем более - записанном монологе диалогизм присутствует много более явно. Смысл всякого словесного художественного образа - текстового построения, соотносящего сущее с возможным, - содержится в самом этом соотнесении, в его конкретной содержательной наполненности, и пополняется по мере того, как мы включаем этот образ во все более широкий контекст» [5, с. 143].

Речь героя в форме монолога сначала ориентирована вовне и рассчитана на слушателей. Адресатами в поэме являются отец лирического героя, друзья Цинна и Петроний, хозяин мулов. И герой-нарратор - «художественный двойник» поэта - в первых трех частях передает последовательность событий, происходящих в его жизни, впечатления, точку зрения, воспоминания. Сюжетообразующими в тексте поэмы являются как мотив «отцы - дети», обозначенный в первой строфе, так и мотив своеволия как проявление индивидуальности в экзистенциальной ситуации выбора жизненного пути. Образ отеческого дома, представленный в размышлении, - идиллия, в которой «книги и ладан, цветы и молитвы!» [4, с. 201] и от которой отталкивается лирический герой. С образом дома сопряжено признание идиллического/гармонического между духовным и осязаемым, религиозным и реально-бытовым. Проявление индивидуальности и личностное самоопределение связаны с попыткой героя пройти свой путь, построить собственную идиллию, с размышлениями о своем предназначении: «…я томлюсь по иному, / Пусть в мире есть слезы, но в мире есть битвы. / На то ли, отец, я родился и вырос, / Красивый, могучий и полный здоровья, / Чтоб счастье побед заменил мне твой клирос / И гул изумленной толпы - славословья» [Там же].

Затем, в последней части речь героя, условно говоря, «непроизнесенная», «интровертивна», обращена к самому себе и отражает изменение внутреннего состояния блудного сына. Такая внутренняя эволюция - от внешних событий жизни грешного сына, пожелавшего приумножить богатство отца (традиционно для целого ряда произведений древнерусской литературы), быть свободным, испытать счастье побед, к самоанализу и самооценке («Я вырос! Мой опыт мне дорого стоит, / Томили предчувствия, грызла потеря…» [Там же, с. 203]) - свидетельство духовного возрождения, самосознания и взрослости.

Переоценка ценностей и осознание своего падения подводят блудного сына к воспоминаниям об отчем доме и детстве, в которых моделируется мотив возвращения домой, приводят к покаянию («…Пойду и скажу ему: -Отче, / Я грешен пред Господом и пред тобою?» [Там же, с. 202], «Пока я блуждал, то распутник, то нищий…» [Там же, с. 203]), принятию идиллии, уготованной отцом. Возвращение блудного сына - робкое от осознания невыполненного предназначения («Я послан сюда был исправить пороки…» [Там же, с. 202]), своего прежнего заблуждения («Я вижу один лишь порок - неопрятность, / Одну добродетель - изящную скуку» [Там же]), грехопадения (парадигма греховности в поэме: танцовщицы, вино, праздность, друзья). Попытка построить собственную идиллию терпит крах.

Как в архетипическом сюжете, так и в лирическом сюжете Гумилева возникшее противоречие между волевой инициативой героя и ее результатом отражает судьбу человека, в последнем случае судьбу в ее полутрагическом звучании, но предположительно (несмотря на сюжетную незавершенность) со счастливым исходом. Путь блудного сына Н. Гумилева - это путь самобытной личности, отражающий личный духовный опыт, реализацию и одновременно не реализацию личностного потенциала.

Природа греха евангельского блудного сына связана с духовным падением и фактическим отречением от отца. Проявленные человеческие качества героя повлияли на стратегию жизненного поведения и повлекли за собой череду дурных поступков, в которых взяли верх простые биологические потребности человека над потребностями социальными и духовными. Но в итоге потерянное достоинство сына оказалось важнее материальных благ, полученных в наследство. Достоинство, заключенное в мысли, раскрывшееся в отношениях с природой и обществом, состоящее в познании мира, в самой способности мыслить, анализировать, было ему возвращено не только через покаяние («Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим»), но и благодаря кротости и смирению Бога-Отца, противопоставленные эгоизму, блуду и праздности сына.

Природа греха «блудного сына» Гумилева несколько иная: заблуждения философствующего героя отражают наивность молодости, огромные амбициозные желания («я буду князем во имя Господне…» [Там же, с. 201]), которые вступают в противоречие с жизненными реалиями и приводят к признанию и принятию отцовского варианта жизни. Нереализованность или реализованность внутренних возможностей человека - тот вопрос, который, скорее всего, волновал в тот момент самого автора, путешественника, много странствующего по миру (Франция, Италия, Африка) и долго ожидавшего своего личного счастья. Незаконченная история блудного сына, которого ждут отец, сестра и невеста («отец… Что скажу, что отвечу, / Иль снова блуждать мне без мысли и цели? / Узнал… догадался… идет мне навстречу… / И праздник, и эта невеста… не мне ли?!» [2, с. 203]) - отчасти автобиографическая и автопсихологическая история. Так автор идентифицировал себя с общечеловеческим блудным сыном.

Таким образом, смысл евангельского мифа о блудном сыне, выступающий как духовное содержание и некая онтологическая данность, разворачивается и в первоначальном тексте, и в тексте, созданном художником слова, интерпретатором/экспериментатором в одном лице, ибо последний принадлежит «не только и не столько текущему историческому моменту, сколько всей человеческой культуре как вневременному единству» [8, с. 14]. Справедливо отмечают Н. Т. Рымарь и В. П. Скобелев, что многоуровневый, многосторонний диалог, бесконечно идущий внутри произведения искусства, составляет главный смысл творчества и вычитывается читателем в структуре произведения, вне которой он просто не существует [Там же, с. 149]. В нашем случае речь идет и о диалоге межтекстовом.

Раскрываясь, первоначальный смысл порождает новые смыслы, потенциально заключенные и свернутые в сюжете-архетипе. Символы и события «договаривают» друг друга. Философский смысл притчи, отвечая на запросы времени, проявляясь в новых сюжетных моделях, «потенциально бесконечен, но актуализироваться он может, лишь соприкоснувшись с другим (чужим) смыслом, хотя бы с вопросом во внутренней речи понимающего» [1, с. 350]. Необходимость «текстуального диалогизма» как постоянного, снова и снова возникающего «вечного» спора-контестации художника слова с предшествующей культурной традицией вытекает из актуализации общего смысла и актуальных смыслов своего времени и автобиографии.

поэтический притча семантический

Список литературы

1.Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. 423 c.

2.Бройтман С. Н. Историческая поэтика. М., 2001. 420 с.

3.Гинзбург Л. Я. Пушкин и реалистический метод в лирике // Русская литература. 1962. № 1. С. 27-37.

4.Гумилев Н. Стихотворения и поэмы / вступ. ст. Н. Н. Скатова. М.: Современник, 1989. 461 с.

5.Зарецкий В. А. О взаимодействии смыслопорождения и образотворчества в литературном произведении // Проблемы диалогизма словесного искусства. Стерлитамак, 2007. С. 143-145.

Размещено на Allbest.ru