Религиозная метафорика периферийных образов романа Ф.М. Достоевского "Идиот"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Липецкий государственный педагогический университет

Религиозная метафорика периферийных образов романа Ф.М. Достоевского «Идиот»

Азаренко Надежда Александровна

к. филол. н., доцент

Как мы уже неоднократно отмечали [3], все или почти все послекаторжное творчество Достоевского может быть понято исключительно через призму Священной Истории (в основном новозаветной), и Христос хотя и главный, но не единственный ее персонаж, поэтому и в романе «Идиот», и в других романах «Великого Пятикнижия» метафорически представлены и другие образы Заветов, что и предопределило цель настоящего исследования - описать основные языковые средства представления религиозной метафорики периферийных образов второго романа «Пятикнижия».

В анализируемом произведении повторяется евангельская схема истинного и ложного «конвоя страданий» у распятия Спасителя. Мышкин соответствует Христу, Ганя Иволгин - «пробудившемуся» разбойнику, а Парфен Рогожин - безумному разбойнику с находящейся в плену бесовщины душой. Сразу два образа - Мари и Настасьи Филипповны - читаются как метафоры блудницы Марии Магдалины, прощенной Христом-Мышкиным.

Как неоднократно отмечалось исследователями, в фамилии Настасьи Филипповны Барашковой заключена идея жертвенности. Та же идея и та же метафоричность заключены и в образе Мари из швейцарской деревни. Эти образы можно назвать образами-двойниками, что очень характерно для Достоевского [2]. Однако чаще двойники находятся в разных романах, например, с метафорой Марии Магдалины мы уже встречались в предыдущем романе писателя и встретимся в последнем - в образе Аграфены Александровны Светловой. Однако наиболее близки между собой образы-жертвы из одного романа: и Мари, и Настасья Филипповна погибают, в отличие от своих образов-сестер [8, с. 97].

Названная однопорядковая метафоричность неоднократно подчеркивается в романе. Так, Мышкин говорит Аглае Епанчиной о Настасье Филипповне: «О, не позорьте ее, не бросайте камня» [5, с. 361], что является переложением сказанных относительно Марии Магдалины слов Христа: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень» (Евангелие от Иоанна, гл. 8, ст. 1-7). В подготовительных материалах к роману Достоевский хотел описать и «евангельское прощение в церкви блудницы», но развитие сюжета увело его от описания этой сцены.

Блудница, конечно, была прощена Иисусом-Мышкиным, но жить с Богом она не смогла, поскольку дьявол не отпустил свою жертву, приведя ее к неминуемой смерти. В сердце Настасьи Филипповны на протяжении всей ее недолгой жизни происходила ожесточенная борьба Бога и дьявола, и победу одерживал то один, то второй. Данный факт, как всегда, отразился в языковых характеристиках Настасьи Филипповны, часто оформленных в виде фигуры экспрессивного синтаксиса антитезы.

Так, например, князь увидел в лице на портрете Настасьи Филипповны (о важности портретных характеристик у Достоевского см., например, в работе Л.А. Мельниковой [7]) следующее: «Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное» [5, с. 68]. Лексические представители противоположных векторов антитезы, представленной в процитированном сложносочиненном предложении, в языковой картине мира Достоевского однозначно антонимичны: если существительные «гордость», «презрение» и «ненависть» последовательно представляют инфернальный концепт, то атрибутивными признаками, названными прилагательными «доверчивый» и «простодушный», всегда характеризуются «христоликие» [6] персонажи. Стоит отметить, что оба полюса антитезы выражают усиление названных признаков за счет употребления в роли пояснительных слов градуаторов «необъятная» и «удивительно».

Та же антитезность наблюдается и в следующем сложноподчиненном предложении: «…эта женщина, - иногда с такими циническими и дерзкими приемами, - на самом деле была гораздо стыдливее, нежнее и доверчивее, чем бы можно было о ней заключить» [5, с. 473]. Лексическую основу фигуры в данном случае составляют контекстные антонимы: с одной стороны, прилагательные «циничный» и «дерзкий» с негативной оценочностью коннотативной составляющей лексического значения; с другой - «нежный», «стыдливый», «доверчивый», содержащие положительную оценку уже в структуре понятийного ядра. Контекстные же приращения смысла делают эти антонимы сакрально маркированными инфернальными или богоориентированными смыслами.

Конечно, демонический голос в душе Настасьи Филипповны звучит несравнимо сильнее божественного: об этом говорят многие ее языковые характеристики. Так, например, мы читаем о е? «бесовской гордости», о ее «надменных» глазах [Там же, с. 482], об «ужасно гордом лице» [Там же, с. 32]. Такие качества, как «гордость» и «надменность», последовательно представлены в языковой картине мира Достоевского в рамках концептуальной метафоры «гордость есть демоническое свойство». Важно, что при описании этого качества характера Настасьи Филипповны Достоевский часто использует степенные наречия, указывающие на максимальную степень реализации этой инфернальной характеристики.

Противоречив, хотя и в меньшей степени, и еще один образ романа - Парфена Рогожина. Фамилия «Рогожин» образована Достоевским от названия Рогожинского кладбища в Москве - центра московской общины старообрядцев. Отец Рогожина хотя и вышел из народной среды, но социально и морально разъединился с ней, порвал с народными идеалами и народной совестью, что и предопределило, по мнению Достоевского, разрыв его сына Парф?на с Богом.

Уже на первых страницах романа контексты функционально-смыслового типа речи «описание», посвященные портрету Рогожина, эксплицируют концепт БЕСОВЩИНА: «…тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку… Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность… и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом» [Там же, с. 5]. Как и в случае с Настасьей Филипповной, описание не свободно от контрастивности: стихийная близость к «почве», народной среде, обусловливает, по мысли Достоевского, богатство скрытых в натуре Рогожина возможностей. Однако положительный полюс едва прочитывается, что должно свидетельствовать о явном доминировании темной части души Рогожина. Неслучайно для номинации этого персонажа Достоевский использует субстантиват «больной», последовательно реализующийся в рамках авторской религиозной метафоры Достоевского «болезнь есть следствие греха» (то есть одержимости дьяволом) [3].

Кроме того, на первых страницах романа Рогожин номинируется исключительно посредством субстантивата «черномазый» (12 словоупотреблений на 7 страницах текста), в то время как для номинации Мышкина используется антонимичное, также сложное субстантивированное прилагательное «белокурый». Противопоставленность «черного» и «белого», «чистого» и «грязного» и других аксиологических метафорических оппозиций [4] не нуждается в комментариях: в последнем романе «Пятикнижия» Достоевский назовет «Карамазовыми», то есть фактически «черномазыми» (так называет Алешу сумасшедшая жена капитана Снегирева), целое «случайное семейство» грешника старика Карамазова.

«Мрак» долгое время господствовал и в душе Гаврилы Ардалионовича Иволгина, который, в отличие от Рогожина, вс? же смог услышать голос Бога, именно поэтому его можно назвать метафорой «пробудившегося» разбойника, хотя правильнее использовать причастие несовершенного вида - «пробуждающегося», поскольку детальное описание персонажа происходит в первой части романа, в «темные» времена Гаврилы Ардалионовича, «пробудившегося» же героя, на наш взгляд, мы вообще не видим, а ощущаем лишь предпосылки к «пробуждению».

В заключение отметим, что также большинство других периферийных персонажей романа хотя и в разной степени, но достаточно последовательно выражают убеждение Достоевского в том, что «тьма» поразила души людей, сделала их неспособными слышать божественный голос, голос своей совести, что с необходимостью выражается в их языковых портретах.

Итак, язык романа «Идиот» последовательно объективирует религиозное мировосприятие Достоевского, мыслящего исключительно сквозь призму новозаветной Священной Истории: не только центральные, но и периферийные образы романа объективируются в виде той или иной метафоры, где структура цели последовательно соотнесена с конкретным действующим лицом Евангелий.

Список литературы

метафорика достоевский персонаж идиот

1. Азаренко Н.А. Морбиально-религиозная метафорика в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» // Вестник ВГУ. 2013. № 2. С. 108-112.

2. Азаренко Н.А. От Родиона Раскольникова к Ивану Карамазову (к вопросу эволюции художественного типа в творчестве Ф.М. Достоевского) // Русская словесность как основа возрождения русской школы: сб. статей по материалам III Междунар. конф. Липецк: ЛГПУ, 2012. С. 77-81.

3. Азаренко Н.А. Языковые средства объективации христианских мотивов в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». Липецк: ЛГПУ, 2013. 262 с.

4. Григорьева Т.В. Метафорическая оппозиция «чистый» - «грязный» как способ языковой интерпретации действительности // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2014. № 1 (31). С. 56-58.

5. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30-ти т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 8. 510 с.

6. Иустин преподобный (Попович). Достоевский о Европе и славянстве / вступит. статья Н.К. Симакова; перев. с серб. Л.Н. Даниленко. М. - СПб., 2002. 271 с.

7. Мельникова Л.А. Ф.М. Достоевский и Г. Белль: проблема литературных влияний (на материале романов «Идиот» и «Групповой портрет с дамой») // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2014. № 1 (31). С. 94-99.

8. Назиров Р.Г. Творческие принципы Ф.М. Достоевского. Саратов, 1982.

Размещено на Allbest.ru