Размещено на http://www.allbest.ru/

Две редакции стихотворения о. Мандельштама об Исаакиевском соборе: к проблеме поливариантности

Минц Белла Александровна

В статье дан сравнительный анализ двух редакций стихотворения Мандельштама об Исаакиевском соборе в контексте проблемы поливариантности, т.е. характерного сосуществования в поэзии и творческом сознании Мандельштама разных версий лирических текстов и мотивных комплексов. Процесс переработки стихотворения поставлен в связь с глубинными процессами творческого самоопределения поэта. Автором статьи предложена собственная гипотеза, объясняющая изменения, внесенные Мандельштамом в стихотворение.

Ключевые слова и фразы: поливариантность; мотивный комплекс; редакция; метафорика; образный код.

Существует две редакции стихотворения О. Мандельштама об Исаакиевском соборе. Одна из них («Люблю под сводами седыя тишины…») считается основной. Она была опубликована весной 1922 года [16, с. 1].

Другая («Исакий под фатой молочной белизны…»), более ранняя, появилась впервые в берлинском издании «Tristia» [12, с. 74-75], которое автор отверг. Стихотворение не вошло ни во «Вторую книгу» (1923 г.), ни в «Стихотворения» (1928 г.). В предыдущей статье мы выдвинули предположение, что обе редакции могли сосуществовать в творческом сознании Мандельштама [14], здесь предпринимаем их сравнительный анализ, чтобы выявить некоторые механизмы поливариантности, которые стали специфическим свойством мандельштамовской поэтики.

Приведем текст, принятый текстологами как основной:

Люблю под сводами седыя тишины

Молебнов, панихид блужданье

И трогательный чин - ему же все должны, - У Исаака отпеванье.

Люблю священника неторопливый шаг,

Широкий вынос плащаницы

И в ветхом неводе Генисаретский мрак Великопостныя седмицы.

стихотворение мандельштам исаакиевский собор

Ветхозаветный дым на теплых алтарях

И иерея возглас сирый,

Смиренник царственный - снег чистый на плечах

И одичалые порфиры.

Соборы вечные Софии и Петра, Амбары воздуха и света,

Зернохранилища вселенского добра И риги Новаго завета.

Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,

Сюда влачится по ступеням

Широкопасмурным несчастья волчий след, Ему ж вовеки не изменим.

Зане свободен раб, преодолевший страх,

И сохранилось свыше меры

В прохладных житницах, в глубоких закромах

Зерно глубокой, полной веры (Курсив наш. - Б. М.) [8, с. 154].

А вот ранняя версия начальных строк:

Исакий под фатой молочной белизны

Стоит седою голубятней,

И посох бередит седыя тишины

И чин воздушный сердцу внятный.

Столетних панихид блуждающий призрак… (Курсив наш - Б. М.)

Многообразны связи стихотворения с внутренним контекстом поэзии Мандельштама, например, с несобранным «христианским» циклом, в который, по мнению С. М. Марголиной, входят следующие тексты: «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915 г.) «Среди священников левитом молодым…» (1917 г.), «В хрустальном омуте такая крутизна…» (1919 г.) [13, с. 93]. «Исаакий» венчает и цепочку ранних стихотворений о соборах: «Notre Dame», «Айя-София» (1912 г.), «На площадь выбежав, свободен…» (1914 г.), «Здесь я стою - я не могу иначе…» (1915 г.), «В разноголосице девического хора…» (1916 г.). Этот текст завершает и линию стихотворений о вере: «Посох» (1914 г.), «Encyclica» (1914 г.), «О свободе небывалой…» (1915 г.), «Эта ночь непоправима…» (1916 г.). Интегрирующие функции выполняют философско-религиозные идеи и соответствующий им мотивный комплекс, в котором переплетаются разные образные коды: архитектурный, природный, антропологический, литургический, ветхозаветный, евангельский, исторический. Исследователи справедливо указывают на образно-смысловые параллели к этому стихотворению в прозаических произведениях Мандельштама: «Скрябин и христианство» [24, р. 126-127], «Пшеница человеческая» [22], «Кровавая мистерия 9-го января» [4, с. 34-35], «Феодосия» [25, р. 122-123]. В статьях и очерке воплощаются сокровенные религиозные переживания поэта, его представление о свободной культуре-церкви, о христианском художнике, его смерти и миссии, о театре истории. На первый план выходит и пушкинская тема эссе «Скрябин и христианство», подкрепленная воспоминаниями о панихиде по Пушкину, проведенной в Исаакиевском соборе по инициативе Мандельштама зимой 1921 года [18, с. 122]. Прозаические параллели отчасти проясняют понимание символической роли Исаакия как последнего прибежища культуры-церкви, включаются как в исторический контекст (роль собора в 1920-е годы), так и в гумилевский подтекст («Верной твердынею православья / Врезан Исакий в вышине») [2, с. 299].

Прокомментируем зачин ранней редакции стихотворения. При сравнении двух версий начала бросается в глаза, что ранняя отличается более яркой изобразительностью и более интенсивной метафоричностью, чем поздняя.

Исакий под фатой молочной белизны / Стоит седою голубятней. Заиндевелый собор уподоблен невесте, что намекает на традиционную христианскую символику (Церковь - невеста Христова) и на Откровения Иоанна Богослова: «И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Откр. 21: 2). Е. В. Завадская выделяет в творчестве Мандельштама линию, возводимую к образам Рая и Небесного Иерусалима и воплощенную либо в картинах преображенной земли, либо в метафорах «внутреннего храма» [3, с. 457]. Стихотворения о соборах включаются в эту линию. Однако применительно к первой строке раннего «Исаакия» речь идет не об общей исследовательской метафоре, а о конкретной отсылке к Апокалипсису.

Образ Исаакия как «Небесного Иерусалима» заставляет вспомнить полемику о близкой, но противоположной аналогии: Петербург как земной Иерусалим. С. С. Аверинцев, опираясь на замечание Н. Я. Мандельштам о стихотворении «Среди священников левитом молодым…» (1917 г.) [5, с. 111], утверждал, что «в мандельштамовской системе шифров обреченный Петербург, именно в своем качестве имперской столицы, эквивалентен той Иудее, о которой сказано, что она, распяв Христа, ?окаменела?: он связывается уже не с Римом, а со святым, богоотступническим и гибнущим Иерусалимом» [1, с. 38]. Имперские коннотации осложнены темой революции и ее последствий, мыслью о судьбе Русской Церкви и петербургской культуры. В. В. Мусатов отвергает правомерность аналогии «Петербург - Иерусалим» [15, с. 173], касаясь, прежде всего, таких текстов, как «Эта ночь непоправима…» (1916 г.) и «Среди священников левитом молодым…». Существует, однако, опосредованная связь между ними и «Исаакием». Стихотворение «Кто знает, может быть, не хватит мне свечи…» (ноябрь 1917 г.), записанное в экземпляре «Камня», принадлежащем С. П. Каблукову, сразу после стихотворения «Среди священников левитом молодым…» [7, с. 560], вдохновлено тем же кругом тревог и упований, что «Исаакий». В одной из редакций оно содержало «иудейский» код: «Когда сгустится мрак над кончиком свечи, / Среди левитов тьмы останусь я в ночи» [Там же, с. 513]. Отвергнутый образ левита вряд ли случайно появился в «православном» окружении стиха, где лирический герой сравнивает себя с Тихоном, «поздним патриархом в разрушенной Москве» [8, с. 131]. Мандельштам использует иудео-христианский образный ключ, синтез ветхозаветных и евангельских мотивов для выражения своей мысли о судьбах России и своем предназначении. Стихотворение об Исаакиевском соборе, связанное с предыдущим еще и метаморфозой образа «зерен», сопрягает таинства брака и погребения и тем самым порождает ассоциации с обоими символами - Иерусалимом небесным и Иерусалимом земным. Общее сознание катастрофы и одновременная надежда на обновление находят наиболее точное воплощение в пасхальной образности «Исаакия»: описана Страстная пятница и «вынос плащаницы». Гибель и воскресение сосуществуют в сознании поэта.

Собор, похожий на голубятню, приобретает особую теплоту и соизмеримость с человеком, детством, наивным тяготением к небу, трепетом природной жизни. «Голубятня» - одна из существенных реалий поэтического мира Мандельштама: от домов-голубятен в полушутливой лунной утопии «На луне не растет…» (1914 г.) и в стихотворении «Язык булыжника мне голубя понятней…» (1923 г.) до символа неистребимой жизни и обитаемого неба в двойчатке-завещании 1937 года «Заблудился я в небе…» («Голубятни, черноты, скворешни…» [10, с. 130]). В «московских» стихотворениях «В разноголосице девического хора…», «О, этот воздух, смутой пьяный…» (1916 г.) и «Сегодня можно снять декалькомани…» (1931 г.) лейтмотивом проходит сравнение соборов с голубятнями, которое в 1920-е годы инкорпорируется в образ райского сада: «Не диво ль дивное, что вертоград нам снится, Где реют голуби в горячей синеве» [8, с. 120]. Р. Пшибыльский считает голубей и голубятни постоянными образами-спутниками мандельштамовских соборов [25, р. 119-120]. «Голубятня, конечно, отсылает нас к присутствию Святого Духа», - полагает С. Голдберг [24, р. 125]. Этот очевидный ход мысли не исчерпывает семантики образа. За ним закрепляется значение «райского» символа, который либо самодостаточен в цельной утопической картине («Успенский, дивно закругленный, / Весь удивленье райских дуг, / И Благовещенский, зеленый, / И, мнится, заворкует вдруг» [8, с. 121]), либо приобретает амбивалентный смысл в контексте образов смуты и смерти.

Стихотворение «О, этот воздух, смутой пьяный…», по мнению С. Голдберга, «предвосхищает ?Св. Исаака.

Так, в ?С.в Исааке, написанном пять лет спустя, русское вино окончательно воссоединяется с хлебом» [24, р. 125]. Символы крови («А в запечатанных соборах, / Где и прохладно и темно, / Как в нежных глиняных амфорах, / Играет русское вино» [8, с. 121]) и тела Спасителя (вся разветвленная «хлебная» метафорика «Исаакия») делают опыт религиозного переживания полным и отсылают к сюжету Тайной Вечери и Евхаристии. В свою очередь, от стихотворений «О, этот воздух, смутой пьяный…» и «Исакий под фатой молочной белизны…» протягивается нить к более раннему «евхаристическому» тексту - «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915 г.). С. Голдберг даже сравнивает Исаакиевский собор с дискосом, на котором выносят хлеб Евхаристии, напоминая, что этот ритуальный сосуд символизирует гроб Христа и что в своем эссе «Скрябин и христианство» Мандельштам назвал Исаакий «великолепным саркофагом» [Там же, с. 201]. Более того, в статье «Кровавая мистерия 9-го января» (январь 1922 г.) поэт говорит о «цельном, как дарохранительница, архитектурном слитке с ковчегом Адмиралтейства и саркофагом Исаакия» [9, с. 242]. Существенно, однако, что дискос - амбивалентный символ, метонимически представляющий пасхальную и рождественскую символику: он символизирует не только гроб Христа, но и его ясли.

«И посох бередит седыя тишины / И чин воздушный, сердцу внятный». В этих строках помимо прочего происходит смена ракурса: с лицезрения собора извне к лицезрению богослужения и переживанию собственной причастности к происходящему. Архитектурный код переходит в литургический. Посох - ключевой образ в лирике Мандельштама, который прочерчивает пунктирную линию пути, по природе своей нелинейного. От ранних откровений («Посох», «Ода Бетховену», «Есть ценностей незыблемая скaла…») к четверостишию 1936 года «Я в сердце века, путь неясен…», где разрабатывается этот образ, выстраивается своеобразный «мост»: мотив пути, насыщенный библейскими аллюзиями. Глагол «бередит» говорит о волевом усилии и обновлении религиозного чувства, о прокладывании собственного пути, требующего преодоления непреодолимого; подразумевается мысленное воскрешение времен ветхозаветных пророков и времен Христа. С образом посоха неразрывно связана тема духовной свободы и свободного выбора. Подоплекой может быть и судьба христианской Церкви, и судьба поэта. Пасхальный «чин воздушный», т.е. небесный, дающий свободное дыхание (см. о теме воздуха и дыхания: [20, с. 22-25; 26, р. 130-132]), содержит в себе экстраполяцию личных впечатлений поэта, отраженных в дневнике С. П. Каблукова [6, с. 257].

Столетних панихид блуждающий призрaк. Слово «столетних» можно понять как намек на панихиду по Пушкину, которую планировали провести в Исаакиевской церкви, ибо собор не был еще к тому времени достроен. Однако множественное число («панихиды») придает строке обобщенный смысл «синхронистического акта» [10, с. 238] истории, в котором память о Спасителе сливается с памятью о Пушкине, а отпевание усопших в вере - с праздничным приветствием воскресшего из мертвых.

Вторая редакция начала стихотворения об Исаакиевском соборе («Люблю под сводами седыя тишины…») отмечена строгой простотой и скупой метафоричностью: сохранено «седыя тишины», словосочетание «панихид блуждающий призрaк» трансформировано в более простое «панихид блужданье». Этот зачин носит более личный характер и звучит в контексте того, что происходило в эти годы с Русской Церковью, как клятва в верности, кредо. «У Исаака отпеванье», возможно, более конкретное воспоминание о панихиде по Пушкину. Прибегая к прозрачной ясности, поэт акцентирует не столько эстетическое событие, сколько решающий поступок, который приобретал почти сакральное звучание в его судьбе. Может быть, это одна из причин изменений, внесенных в стихотворение. Обращает на себя внимание более глубокий трагизм, отсутствие праздничной семантики, полный отказ от архитектурной метафорики. Несомненно, что такой зачин придает более скорбный характер всему стихотворению. Меняется и временной контур зачина: вместо слияния мгновенной картины и вечного повторения актуализируется личное и вместе с ним историческое время. Мысль поэта качнулась от светлой радости и «духовного веселья» [8, с. 203] христианского искусства к другой его грани - «гиератической важности, религиозной простоте и торжественности» [Там же, с. 208], если переадресовать Мандельштаму его слова об Ахматовой. В 1952 году Б. А. Филиппов, один из соиздателей американского собрания сочинений Мандельштама, заблуждаясь в отношении хронологии, был уверен, что «Люблю под сводами седыя тишины…» - доцензурный вариант, а в зачине «Исакий под фатой молочной белизны…» «слегка притушен религиозный строй» после советской цензуры [17, с. 46]. Эта ошибочная версия симптоматична.

Оставшийся фрагмент, одинаковый в обеих редакциях, получает в них разную подоплеку. Попробуем уловить это колебание смысла, ощутимое только в сравнении обеих редакций. Как если бы это была река с двумя истоками, и она предстала бы как две параллельных реальности, несущих в себе разные возможности.

Реалии второй строфы относятся к канону Страстной пятницы, но в метафорическом соотнесении плащаницы и ветхого невода рыбаков Генисаретского моря (или невода из притчи) происходит обратный отсчет времени евангельской истории. Это уже не только Страстная седмица, но и намек на будущих апостолов и истоки Церкви. «Генисаретский мрак Великопостныя седмицы» в таком контексте представляет криптограмму, где слово «мрак» имеет разнонаправленную соотнесенность и в микроконтексте, и в подтексте. Применительно к Страстной неделе оно вполне ясно и намекает не только на мрачный смысл евангельских событий, но и на символическую тьму над Голгофой. Этот образ явно соотносится с некоторыми семантическими гранями «черного солнца», буквально пронизывающего всю книгу «Tristia» [24, р. 126] и эссе «Скрябин и христианство». Р. Пшибыльский обыгрывает антитезу «черного солнца» и «золотого солнца» дароносицы [25, р. 121] как емкие символы смерти и бессмертия. Применительно к Генисаретскому морю слово «мрак» может подразумевать духовную тьму и трагическую историю Церкви. Вспоминается и «митра мрака» из стихотворения «Кто знает, может быть, не хватит мне свечи…». Первый зачин оттеняет тему Христа и Церкви, его невесты. Второй зачин более строго и однотонно соединяется со строфой, развивая погребальную тему пасхальной литургии, тему страстей Господних.

Трагический настрой третьей строфе придают емкие эпитеты, усиленные рифмой: «иерея возглас сирый», «одичалые порфиры». Е. А. Тоддес указывает как на источник последнего образа на стихотворение Баратынского «Последняя смерть» [21, с. 38], которое завершается видением земли без людей. «Мандельштама мучила мысль о земле без людей», - вспоминала Н. Я. Мандельштам [5, с. 494]. Сходные визионерские порывы, вдохновленные тем же источником, породили целый мотивный комплекс в лирике М. Зенкевича: от знаменитой книги «Дикая порфира» до неопубликованного замысла «Под мясной багряницей». Порфира (багряница) в мандельштамовском «Исаакии» подразумевает в первую очередь праздничные одеяния священников, перенося на них признак одичалого мира за стенами собора. Но коннотации, восходящие к Баратынскому и Зенкевичу, создают эсхатологический подтекст. Еще более уместно выглядит евангельская аллюзия: «И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели на Него багряницу» (Лк. 19: 2). Контрапунктом звучат «ветхозаветный дым на теплых алтарях» и «снег чистый на плечах» священника, воплощая возвращение к истокам христианства в России 1920-х, в холоде и «чаде небытия». Словосочетание «Смиренник царственный», однако, может относиться не только к служителю, но и к самому Иисусу. Р. Пшибыльский считает образ иерея субститутом образа Спасителя, Царя Царей и смиренного Агнца [25, р. 121]. В ранней редакции проступает игра прямых и метафорических значений «молочной белизны» - «снега чистого», равновесие царственности и сиротства в одичалом мире, радости и скорби. Поздняя редакция зачина вновь усиливает печаль и скорбь.

Семантическую основу следующих строк «Исаакия» составляет характерная для творчества Мандельштама 1920-х годов «хлебная» метафорика, исследованная в работах С. Бройда, К. Тарановского, О. Ронена, особенно подробно - в статье Е. Тоддеса [22]. Здесь она восходит к «христианской символике духовного хлеба» [20, с. 56], в частности, к притче о сеятеле [23, р. 136], к некоторым фрагментам евангелий и апостольских посланий [22, с. 186-187], к мифологическому субстрату [Там же, с. 192-193], к евхаристической символике. Показан алгоритм семантических ходов метаморфного образного ряда. Можно только добавить, что архаика мифа об умирающем и воскресающем божестве более явно проступает в пасхальной образности первой редакции стихотворения об Исаакии.

Самой сокровенной мыслью стихотворения, ради которой оно, быть может, и написано, становится признание в верности русскому храму: «Не к вам влечется дух в годины тяжких бед, / Сюда влачится по ступеням / Широкопасмурным несчастья волчий след, / Ему ж вовеки не изменим» [8, с. 154]. Если вспомнить, что в годы написания стиха разворачивалась история с литовским подданством Мандельштама, это признание приобретает жизненную конкретность и превращается в ритуальный текст выбора судьбы. Не исключено, что первоначальный замысел менялся именно в этом направлении. Мандельштам в 1921 году, после уговоров Юргиса Балтрушайтиса, подал документы в Литовскую миссию о принятии литовского гражданства, но затем передумал, догадываясь, чем ему может грозить решение остаться в России. Трудно сказать, как хронологически соотносится написание стиха и принятие поворотного решения. Письмо о хлопотах датируется маем-июнем 1921 года [11, с. 28], т.е. между первой и второй редакцией. Возможно, переделанное стихотворение стало для Мандельштама своеобразной укрепляющей дух молитвой и сыграло определенную роль в истории несостоявшегося спасения. Эта версия причины изменений, внесенных в текст, не противоречит двум другим. Кампания властей по изъятию церковных ценностей, о которой говорит Е. Тоддес [21, с. 39], коснулась Исаакиевского собора в мае 1922 года, 6-го мая был арестован патриарх Тихон, а в конце мая в Берлине выходит в свет вторая редакция «Исаакия». Гибель Н. Гумилева могла встать в ряд знаковых событий, углубивших трагическую сторону мандельштамовского христианства, чем объясняется перекличка с «Заблудившимся трамваем» в «Исаакии» [4, с. 36]. Эта версия имеет расширенный вариант, подразумевающий также панихиду по Пушкину, смерть Блока и, как итог, вариант авторского мифа о Смерти поэта [19, с. 33-36].

Е. А. Тоддес связывает воедино приятие революции Мандельштамом и христианскую линию его идеологии: «Русская революция и христианство мыслятся как духовно и исторически соотносимые феномены: ?свободен раб?- ?И сохранилось <…> // Зерно глубокой полной веры?. По-видимому, источники свободы здесь - и христианство, и революция, что переводит проблему ?сумерек свободы? в иную плоскость. Это и нечто в корне иное, чем ?неосвященный мир? начала гражданской войны в стихах о патриархе Тихоне» [21, с. 39]. Думается, что строка «зане свободен раб, преодолевший страх» [8, с. 131] в большей степени возрождает евангельские мотивы и обращена поэтом не к освобожденным революцией рабам, а к самому себе и к идеальному носителю культуры-церкви. Весь исторический контекст начала 1920-х, а именно расправа над священнослужителями, изъятие церковных ценностей, осквернение церквей, подавление восстания в Кронштадте, другие расстрельные акции, общее отношение власти к инакомыслию и т.п. - все это усложняет обозначенную Е. А. Тоддесом логику развития идеологии Мандельштама. Тот факт, что стихи с насыщенной религиозной символикой были обречены увидеть свет только в эмигрантских изданиях, вряд ли поддерживал в поэте его утопию сближения христианства и революции. Эта утопия, несомненно, имела место, но она постоянно вступала в диалог с трезвым осмыслением происходящего и реальной логики его развития. Поливариантность и амбивалентность поэтики Мандельштама, быть может, во многом питались этим балансированием идеальных чаяний и построений, с одной стороны, и трагических откровений с другой. Не исключено, что потребность в создании второй редакции «Исаакия», выдержанной в более скорбных тонах, возникла у поэта именно в связи с тем, что маятник его мысли качнулся в сторону неизбежности трагического исхода. Принятое Мандельштамом решение остаться в России заставило его иначе взглянуть на свою позицию и свое будущее.

Таким образом, сравнение двух редакций стихотворения об Исаакиевском соборе, которые, по нашему предположению, в определенный момент сосуществовали в поэтическом хозяйстве Мандельштама, говорит о внутренней динамике его христианских исканий и соответствующих мотивных комплексов. Литургические, архитектурные, ветхозаветные, евангельские, русские мотивы в ранней редакции стихотворения отражают тот аспект христианской эстетики в понимании Мандельштама, который наиболее полно был воплощен в эссе «Скрябин и христианство»: «свободное и радостное подражание Христу» [8, 202], сплав скорби и духовного веселья. Во второй редакции стихотворения об Исаакии поэт исключает архитектурную образность и сосредотачивается на трагических аспектах христианства, подразумевая судьбу христианского художника и русской Церкви. Наряду с уже названными в литературе причинами изменений, внесенных в стихотворение (гибель Гумилева, смерть Блока, кампания по изъятию церковных ценностей), следует назвать и принятое поэтом решение остаться в России и встретить уготованную ему судьбу.

Список литературы

1. Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Э. Соч.: в 2-х т. / сост. П. М. Нерлера; подг. текста и комментарии А. Д. Михайлова и П. М. Нерлера. М.: Художественная литература, 1990. Т. 1. С. 5-64.

2. Гумилев Н. С. Соч.: в 3-х т. М.: Художественная литература, 1991. Т. 1. 590 с.

3. Завадская Е. В.Небесный Иерусалим и пути к нему, начертанные поэтом Осипом Мандельштамом // Лики культуры: альманах. М.: Юность, 1995. Т. 1. С. 456-467.

4. Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилев. Предварительные заметки // Столетие Мандельштама. Mandelstam Centenary Conference. Tenafly: Эрмитаж, 1994. С. 30-44.

5. Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М.: Согласие, 1999. 750 с.

6. Мандельштам О. Э. Камень. Серия «Литературные памятники». Л.: Наука, 1990. 398 с.

7. Мандельштам О. Э.Полн. собр. соч. и писем: в 3-х т. / сост., подгот. текста и коммент. А. Г. Мец. М.: ПрогрессПлеяда, 2009. Т. 1. 808 с.

8. Мандельштам О. Э. Собр. соч.: в 4-х т. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993. Т. 1. Стихи и проза. 1906-1921 / сост. П. Нерлера,

9. А. Никитаева. 369 с.

10. Мандельштам О. Э. Собр. соч.: в 4-х т. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993. Т. 2. Стихи и проза. 1921-1929 / сост. П. Нерлера, А. Никитаева. 704 с.

11. Мандельштам О. Э. Собр. соч.: в 4-х т. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1994. Т. 3. Стихи и проза. 1930-1937 / сост. П. Нерлера, А. Никитаева. 528 с.

Размещено на Allbest.ru