Введение элементов сказочной поэтики в структуру повествования о современности как форма критики народного сознания в русской прозе 1960-х гг.

Синявский не утверждает принцип невмешательства в реальность, то, какой показана реальность после исчезновения дара гипноза (мессианского внушения) у Тихомирова, доказывает неидеальность нормы, неидеальность естественного хода жизни, жизни без понятной всем цели и без страха перед источником силы и идеала: «С равнодушием погорельца обходил он родные кварталы, всюду читая знаки несбывшихся начинаний. <…> Посреди недостроенных памятников, нерассаженных цветников, в щебне, в известковой пыли дети играли в салочки. Мужик с угрюмым спокойствием откровенно, у всех на виду, мочился в котлован с незаполненным бетоном фундаментом. И никто не подумал его одёрнуть… Местами вдоль перекопанного расхристанного проспекта лежали пьяные. Увы, не путём гипноза, а под влиянием подпольной сивухи довели они себя до этого разложения. И никто не поднимал и не убирал их с дороги Леонида Ивановича. Народ праздными группами скапливался на улицах, галдел, смеялся, любезничал, дулся в очко, в орлянку, резался в подкидного… <…> Ради них пожертвовал жизнью, надорвал здоровье, а стоило иссякнуть энергии, и сиволапые дикари спешат надругаться над обессиленным командиром» [12. C. 103].

Синявский возводит нереализованность идеала не к онтологическим законам, они исконно вне этики и вне гармонии, он апеллирует к неидеальности сознания человека, экзистенциально призванного искать идеалы. Поэтому он отрицает и массовое сознание, равно готовое к любому гипнозу, но беспощадно мстящее и идеалам, и их носителям, когда идеалы не воплощаются, и личностное сознание, избирающее вместо коллективной веры самоуверенность в собственной правоте. Скепсис автора направлен и на логику сказки, и на субъективные мифы, рождаемые индивидуальным сознанием.

«Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» [13, 14] В. Войнович начал в 1960-е гг. в постоттепелевском Советском Союзе и заканчивал уже в «постсоветской» России. Первая часть «Лицо неприкосновенное» (1963-1968) создавалась ещё внутри социальной системы, выражала внутреннюю оппозицию автора как официальной идеологии, так и почвенническим мифам, возрождавшимся в обществе, и хотя очевидно отталкивание автора от господствующих представлений о народе, Войнович остаётся в русле шестидесятнических (просветительских) иллюзий по поводу разумности человека, по поводу возможности разумно устроенного социума. В этом он близок не только западному позитивизму, но и официальной советской идеологии, признающей роль идеалов, проектов (слова, замысла) в преодолении природного хаоса. Но Войнович отрицал господствующие в социалистическом, обобществлённом обществе нормы, уповая на индивидуальную инициативу разумного человека. Войнович предъявлял господствующей системе претензии в подмене смыслов, в утверждении ложных целей, в подчинении личности навязываемой государством логике, по сути - антилогике.

Первая книга интересна не только социальным гротеском, но и изображением проявления национального характера в типе советского человека, который утратил в 1960-е гг. коллективизм первых лет утопического проекта и не обрёл ни личностного сознания, ни прагматизма, свойственного массовому сознанию организованного индустриального социума. Не сравнивая художественный и философский уровень писателей, рискнём сблизить творческую стратегию Войновича со свифтовской в его «Путешествиях Гулливера». Сатира Свифта была направлена на человека, отступающего от просветительского идеала автора; йеху - кульминация мизантропизма Свифта, его разочарования в разумно мыслящем и потому самостоятельном человеке, однако сущность гуманизма писателя, его концепция человека основана на признании человеческого разума высшим созданием Бога. Человек призван реализовывать свои возможности для совершенствования сотворённого мира, но не использует возможностей и ещё больше обессмысливает мир, вторгаясь в него. Думается, и Войнович в 1960-е гг. создавал не юмористическое, а сатирическое произведение, высвечивая неразумность реальности, создаваемой человеком. Два адреса обличения - обличение ложного замысла, объявленного властью законом государства («Учреждения»), и обличение недумающего и недеятельного человека - определяют эстетику автора. Понятно, что изображение ложной системы, повреждённого мира (колхоз, армия, Учреждение) было в духе диссидентства 1960-х гг. (гротесковая проза А. Зиновьева, Ю. Алешковского, В. Аксёнова), но значимее у Войновича исследование народного сознания, представленного, казалось бы, взаимоисключающими пороками: неразвитым сознанием, равным сознанию животного, и примитивным разумом в мыслящих индивидах. Народ представлен не только как жертва злой власти, но как производитель абсурдных идей и их ретивый, хотя и неумелый исполнитель.

Войнович изобразил естественное сознание народа как инстинктивное, уравнивающее человека с животным; в этом смысле мир села Красное (Грязное), обнаруживая сходство с миром деревни у Белова и села Прудки у Можаева, утрачивает амбивалентность целого, полноту, в которой высокое корректируется низким и тогда обнаруживается центр, иерархия ценностей. Так роман-анекдот Войновича становится пародией на деревенскую прозу, мифологизировавшую органику жизни в противовес деспотической организованности; Иван Чонкин - пародия на Ивана Дрынова, а почтальонка Нюра - пародия на Катерину. То онтологическое родство человека и животного, которое мифологизировалось В. Беловым (сравнение судьбы Катерины с судьбой Рогули не умаляло, а возвышало беловскую героиню, наделяя её жизнь онтологической миссией), у Войновича подвергается категорическому отрицанию. Соперничество Ивана с боровом Борькой за обладание женщиной, символизирующее в сказке доказательство прав героя управлять миром, у Войновича призвано обнаружить скотство бездумной природной жизни.

Свифтовские аллюзии в сюжете пародируемого очеловечивания лошади (Оси, Осовиахима) направлены не только против марксистского возвышения роли труда в возникновении человека, но и оспоривают дарвиновскую идею эволюции природы, в этом случае современный писатель заостряет провокационное у Свифта возвышение животного над человеком. Войнович повторял: Чонкин - не весь народ, а один из бесчисленных типов: «Чонкин - это ведь не весь народ, как некоторые утверждают, а один характер, одновременно и универсальный и национальный, один из бесчисленного количества типажей» [14], - но и сам автор был склонен видеть в Чонкине продолжение того образа человека-народа, который в ХХ в. создали Я. Гашек и А. Твардовский: «Швейк - солдат, родившийся гораздо раньше Чонкина. А был ещё солдат Тёркин. Какая-то связь есть. Когда я писал, это где-то в подсознании жило, хотя они очень разные. <…> Чонкин - фигура пассивная, приключения сами идут к нему и сами к нему липнут. Чонкин - фигура более страдающая» [15. C. 78].

Народ-изобретатель и народ-исполнитель, исполненный энтузиазма в следовании алогичным нормам жизни, у Войновича более антиидеален, чем народ, уподобленный скотине. Войнович заострил народное рвение (рвение дурака, который, если начнёт богу молиться, разобьёт лоб), фантасмагорически изображённое А. Синявским в порыве деятельности изобретателя велосипедов, реалистически изображенное Б. Можаевым в деятельности номенклатуры (не называем образы «активистов» во многих произведениях 1960-х гг.); у Войновича это и мичуринец Гладышев, и капитан Миляга, и сам солдат Чонкин, и множество доносителей, ретивых исполнителей не из страха, а по душевному желанию, готовых исполнить любую установку. Одновременно Войнович отразил народную покорность и безответственность («безответность», по обозначению В. Белова), подчинение любой воле, любому слову, любой вере, позицию раба в любой социальной системе, не случайно колхозное, коллективное уравнивается с армейским. Неличностное и некритическое сознание превращает народ в немыслящую массу (достаточно напомнить подвергнутую критиками остракизму сцену колхозного собрания в день объявления войны, сцену, безусловно, навеянную знанием самочувствия народа в 1960-е гг.). Коллективистское сознание разрушилось, родовое исчезло, и возникло массовое атомизированное сознание толпы. Напомним подобные сцены колхозных собраний в повестях В. Белова и Б. Можаева, демонстрирующие равнодушие народа не только к власти, но и друг к другу.

Вторая часть «Претендент на престол» (в 1975 г. были изданы за рубежом обе части) писалась Войновичем, когда вызов власти был брошен. В этой части меньше интереса к народному сознанию и больше демонстрации парадоксов социальной системы, очевидна ориентация на внешнюю оценку национальной жизни. Ложная государственная идеология дезориентирует человека, но и человек поддаётся этой дезориентации сильнее, чем в первой части, им управляет произвол власти, возвышая и казня.

По признанию Войновича, замысел романа сразу включал необычайное путешествие Чонкина на Запад, но третья книга «Перемещённое лицо» написана в постсоветской России Об окончании работы над третьей книгой Войнович сообщил в 2000 г. в газете «Труд» (№198), опубликован роман в 2007 г. [16] и явно ориентирована на американ скую социальную модель, что усилило социальную памфлетность, снизив философический аспект, универсальность проблематики, позволявшую соотнести социальную сатиру со сказочной мифологической праосновой. Тем не менее именно третьей книгой создаётся, хотя и неорганичная, проекция фабулы романа на сказочный сюжет - финальная ситуация поумнения дурака, восстановления его прав. Однако дурак в романе-анекдоте Войновича умнеет не в борьбе с чужим миром, а принимая нормы чужого мира, точно так же, как он старался исполнять «свои», советские, нормы. Иван оказывается в конце войны перемещённым лицом, женится на вдове русского эмигранта, становится фермером (Чонкиным International) и начиная с семидесятых годов поставляет зерно на свою бывшую родину, а в конце 1990-х гг. призывается советским президентом Горбачёвым в Москву для того, чтобы научить советских людей создавать изобилие.

Войнович не показывает ни воцарения американца Джона Чонкина, ни его мудрые советы, что нарушает логику сказки и разрушает трактовку обретшего естественные нормы человека. Можно прочесть здесь и авторский отказ национальному миру в возможности вернуться к нормальному жизнеустройству. Описание деревни Красное, куда приезжает в поисках Нюры Чонкин и куда возвращается после полёта в Америку Нюра, свидетельствует о необратимой энтропии национальной жизни, о той верности ложным мифам, которая только мешает обустраивать землю и дом на земле. Обетованная земля оказалась вовне национального пространства, и Войнович единственный раз обнаруживает выбор героя, когда тот решает после войны не возвращаться на родину: «…но ведь и Иванушка-дурачок тоже был дурачком только поначалу. А когда жизнь его чему-то учила, учился и кое-чего в жизни достиг. Так и Чонкин. Выслушав предложение вернуться на родину, он глубоко задумался и попытался представить, а что такое для него родина, и перед его мысленным взором возникли лица старшины Пескова, капитана Миляги, лейтенанта Филиппова, полковника Добренького, прокурора Евпраксеина и прочих подобных должностных лиц, и у всех у них были длинные руки, и эти руки тянулись к его горлу. Правда, и туманный образ Нюры проявился где-то на заднем плане. Но Нюра, как ему показалось, руками, глазами и общим выражением лица делала знаки: не надо, Ваня, не соглашайся, не пустят тебя ко мне и житья не дадут» [16. С. 188]. Очевидна противоположность функции сказочного героя - восстановителя норм в своём мире, освободителя невесты - и функции героя Войновича, прагматически приспособившегося к другому миру, без внесения их в родовое пространство.

Но вернёмся к первой книге романа-анекдота, написанной в 1960-е гг. Отказ от признания онтологических основ выше принятых разумом моделей мироустройства лишает и эту часть возможности органично включить элементы сказки в сатирический гротесковый художественный мир. Своё повествование о русском человеке-солдате В. Войнович назвал романоманекдотом, показав эклектичность жанровой ориентации. Точнее сказать, Войнович реанимировал схему авантюрного романа, деконструировав её, ибо герой авантюрного романа - инициатор событий, нарушающий устоявшиеся правила и положения и потому побеждающий неизменные обстоятельства. Чонкин - управляемый человек, но именно его податливость, «безответность», доведённая до абсолюта, взрывает обстоятельства, ибо обстоятельства столь противоестественны, что их исполнение невозможно, выглядит как ненормальность даже в глазах представителей системы. Собственно романная семантика Войновичем используется только в самом общем виде - как воспроизведение прозаического хода жизни в самой героической (эпической, то есть всеобъемлющей) ситуации - ситуации защиты нации и государственности. Анекдот не определяет общую композицию, а является поэтикой составляющих частей: представляет анекдотические ситуации, то есть нелогическую реакцию как народа на действия власти, так и власти на поступки народа. Череда анекдотов делает сюжет центробежным, особенно во второй части, где многие ситуации (история эксгумации останков Осовиахима и рождение псевдонаучной антропологической концепции; линия редактора газеты и др.) не связаны с главным героем. Но такая автономность присуща и первой части, когда главный герой является только свидетелем анекдотических ситуаций (например, в коллизии Гладышева и Афродиты).

Наложение анекдотических событий на сказочный сюжет соединило и разные сюжетные линии, и три части романа в композиционное единство при свободе повествовательных элементов: излишне обнаруживать в сюжетостроении структуру сказки («морфологию сказки»). Только с третьей книгой обнаружилась некая сказочная схема. Начальная фаза - это защита героем-дураком волшебного атрибута противоестественного мира (самолёта). Согласно логике сказочного персонажа (Емели, Иванушки) Иван Чонкин исполняет волю злых носителей силы или ложных властителей (армейского начальства, затем Учреждения), следует советам вредителей. В этой части есть намёк и на то, как проявляются естественные нормы в поведении Чонкина: он «отвлекается» от главной задачи охраны самолёта на утехи с Нюрой, на крестьянский труд, но всё же главные действия связаны с исполнением ложной задачи. В таком случае нарушается логика сказки - овладение принцессой происходит в сказке в результате преодолений препятствий, а не в ходе борьбы, к тому же завоевание Нюры никак не связано с главной задачей, исполняемой Чонкиным.

Гротескное заострение глупости народа проявляется и в изображении его податливости чарам власти. Защита героем волшебного атрибута, во-первых, не имеет целью спасение народа, во-вторых, защита «своего» мира оборачивается сокрушением «своих», но это не проявления высшего знания героя, а проявление его верности приказу. Так нехитро Войнович указывает на трагический исторический парадокс Великой Отечественной войны: защищая нацию, народ усиливал губительную государственную систему Об этом сказал в трилогии «Живые и мёртвые» К. Симонов (1959, 1964, 1974), об этом писали в неопубликованных романах А. Солженицын («В круге первом», 1959) и В. Гроссман («Жизнь и судьба», 1960).. Гротеск в изображении главного героя связан с его необучаемостью, природной неразвитостью ума, что проявляется во встрече с ложным мудрецом, Гладышевым, в отстаивании прав на невесту в соперничестве с Борькой.

Вторая часть может быть соотнесена со сказочной ситуацией преследования героя в момент его возвращения, а также с ситуацией неузнанности героя (анекдотический поиск родословной Чонкина, наделение его ложным именем). Но у Войновича это не ситуация возвращения, поскольку герой не выходил за пределы своего мира, не ситуация доказательства подлинной сущности персонажей: все персонажи оказываются в плену ложных слов, ложных представлений друг о друге. Нет и воцарения героя и вступления в брак.

Третий роман, нарушая логику сказки, вводит путешествие героя в чужой мир, то есть ситуацию инициации. Проверка героя в сказке возникает после его хождения в чужой мир, после его победы над врагами; требуется подтверждение права на авторитет в своём мире, опровержение ложных авторитетов, свержение ложных победителей. У Войновича же испытание своим миром опережает хождение в чужой мир, а чужой мир является не столько местом испытания, борьбы, сколько местом обретения знаний. Чужой мир должен научить русского Ивана-дурака. Очевидно смещение акцентов - анормальность своего мира противопоставлена здравому смыслу большого мира, но в таком случае скепсис автора по поводу необучаемой стихии жизни снимается, оказывается направлен только на определённую систему.

Кардинальным отступлением от жанровой памяти сказки является отрицание Войновичем здравого смысла, естественного чувства нормы, заложенного в человеке природой как основа восстановления нормы в социуме. Чонкин не сопротивляется анормальному, он доводит противоестественное до абсурда, до самоочевидности, но сам Чонкин не обретает понимания этого. Он снова и снова оказывается в зависимости от правил алогичной жизни, он не может не только обрести своё слово о жизни, но и отказаться от не понимаемых им пустых слов, по которым организована советская система. Поэтому он ложный герой не только в официальной оценке, но и не герой как хранитель народных подлинных критериев оценки реальности.

Итак, различие способов введения элементов сказки в повествование об исторической реальности обусловлено прежде всего авторской концепцией, оценкой народного сознания. В ситуации выхода из тоталитарной идеологии писатели-шестидесятники разошлись в оценке народных духовных традиций, могущих стать альтернативой официальной системе ценностей. Общее - трезвое понимание неоднозначности народного сознания, сознания человека, сформированного народной, массовой культурой. Различие - в том, что одни радикально отрицали потенции народного сознания как утопического, безличностного, нерационального, другие признавали в нём ту амбивалентность, ту самокритику, которые могут способствовать социальному возвращению к естественным нормам.

Литература

1. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.

2. Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки. М., 1958.

3. Неёлов Е.М. Сказка, фантастика, современность. Петрозаводск, 1987.

4. Померанцева Э.В. Судьбы русской сказки. М., 1965.

5. Липовецкий М. Поэтика литературной сказки. Свердловск, 1992.

6. Белов В. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Современник, 1991. Т. 1.

7. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1982. Т. 1-4.

8. Зуева Т.В. Бытовые сказки: из истории развития жанра // Литература в школе. 1993. № 6.

9. Юдин Ю.И. Типология героев бытовой сказки // Русский фольклор. Л., 1979. Вып. 19.

10. Можаев Б. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1990. Т. 3.

11. Пропп В.Я. Морфология сказки. Л., 1928 (репринтное издание).

12. Абрам Терц /Андрей Синявский/. Собрание сочинений: В 2 т. М., 1992. Т. 1.

13. Войнович В. Жизнь и необычайнее приключения солдата Ивана Чонкина. Кн. 1: Лицо неприкосновенное; Кн. 2: Претендент на престол. М.: Вагриус; СПб.: Лань, 1996.

14. Войнович В. «Я вернулся бы…»: Беседа с И. Ришиной // Литературная газета. 1990. 20 июня.

15. Войнович В. О моём непутёвом блудном сыне // Юность. 1990. № 1.

16. Войнович В. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Кн. 3: Перемещённое лицо. М.: Эксмо, 2007.

Размещено на Allbest.ru