Концепция "множественных модерностей" и литература: проблематизация стереотипов восприятия (на материале произведений И. Тургенева и Г. Флобера)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Концепция «множественных модерностей» и литература: проблематизация стереотипов восприятия (на материале произведений И. Тургенева и Г. Флобера)

М. В. Воробьёва

Приступая к раскрытию темы статьи, необходимо обозначить то, что традиционно понимается под модернизмом, а также его временные рамки и основные признаки.

В первую очередь исследователи разводят понятия модернизма и модернизации. Под модернизацией понимают процесс обновления обществ западноевропейских стран в результате утверждения капиталистического способа производства, индустриализации, урбанизации, секуляризации, научных, технических переворотов и появления национальных государств. Модернизм считается мировоззрением, порожденным модернизацией, имеющим выражение в искусстве, философии, науке и других сферах реальности. Понимаемый таким образом модернизм является итогом и одновременно сопровождением модернизации, отображающим инициированные модернизацией изменения и реакцию на них [см. 1].

Единого мнения о временных рамках модернизма нет в силу разницы подходов к его определению и потому расхождение довольно значительно - начало модернизма датируют концом XVIII - началом XIX вв., связывая модернизм с романтизмом [см. там же], говорят также о середине XIX в., сводя появление модернизма с кризисом романтизма и возникновением «декадентского» искусства [см. 2; 3]. Относительно завершения периода доминирования модернизма исследователи более единодушны, хотя единого мнения и на сей счет не существует - к примеру, некоторые питают сомнение в том, что модернизм стал фактом прошлого (вспомним Ю. Хабермаса, считающего, будто проект модерна не завершен, Э. Гидденса, видящего в постмодернизме радикализированный модернизм) [см. 3; 4]. Чаще же всего «верхнюю границу» модернизма датируют 1960-ми - началом 1970-х гг. и приурочивают к формированию нового типа мировоззрения, названного впоследствии постмодернизмом [см., напр., 5]. Мы займем умеренную позицию и обозначим временные рамки модернизма, отдавая себе отчет в условности этого, концом XVIII в., связывая модернизм с возникновением романтизма, и 1960-ми гг., временем формирования постмодернизма.

В качестве основополагающих характеристик модернизма, мы, пользуясь результатами аналитической работы, проделанной Ю. Хабермасом, ведущим линию философской рефлексии модернизма от Г. В. Ф. Гегеля к М. Веберу и далее, приведем следующие: дифференциация сфер культуры, в частности, сфер науки, искусства, морали, разграничение их дискурсов и формирование сообществ «экспертов»; бунт против традиций, восстание против нормативности; культ будущего и установка сознания эпохи на новизну, связанную при этом с историческими истоками; отрицание стабильного и неизменного; уверенность в стремительном изменении жизни вокруг и желание схватить, зафиксировать, отчетливо выразить быстро устаревающую и обновляющуюся современность [см. 3]. Помимо того, выделяя дифференциацию дискурсов как признак модернизма, исследователи отмечают противоречивость модернизма, выступающего одновременно в роли объединяющего начала и роли разъединителя-разрушителя: модернизм способствует ослаблению разного рода границ (религиозных, идеологических, этнических, географических, классовых) и, вместе с тем, разрушает основания для самоидентификации по религиозным, идеологическим, этническим, классовым, географическим признакам [см. 1], размывает все казавшееся постоянным, незыблемым, проблематизирует саму возможность существования чего-либо устойчивого и в этом рвении обращается против себя самого (по выражению Т. Адорно, модерн - «миф, обращенный против самого себя» [2, С. 36]).

Если в точности следовать общераспространенному толкованию модернизма при попытке понять и объяснить специфику российской культуры (в данном случае нас интересует российская культура второй половины XIX в.), то состояние последней будет выглядеть следующим образом: в силу поздно начавшейся, «догоняющей», в ограниченном объеме проводившейся модернизации и едва появившемся, не созревшем модернизме как культурной подоплеке модернизации, внутри культуры остались слабо расчлененными дискурсы разных сфер, субкультуры сообществ узкоспециализированных «экспертов» не сформировалась, поэтому существуют «медиумы», базирующиеся сразу в нескольких культурных ареалах (П. Чаадаев, В. Одоевский, Л. Толстой, Ф. Достоевский, В. Розанов, В. Соловьев и др.).

Однако наряду с определениями модернизма, ставшими практически общеупотребимыми, есть их критика, высвечивающая слабые места в подходе к феномену, дополняющая то, что не было учтено, либо, при высокой степени радикальности критики, целиком ставящая под вопрос существования понятия модернизма традиционном его виде.

В этом контексте важна основательная критика традиционных воззрений на модернизм и модернизацию, представленная научной школой, возникшей в конце 1990-х гг. вокруг американского журнала «Дедал», ключевыми фигурами которой были Ш. Эйзенштадт, Й. Арнасон, П. Вагнер и др. Участники научной школы оспорили каноническую точку зрения на модернизм как идеальный проект западноевропейской культуры, обязательный для подражания и должный рано или поздно реализоваться в странах всего мира. Арнасоном и Эйзенштадтом были выдвинуты концепции «множественных модерностей» и «альтернативной модернизации», настаивающие на неправомерности сведения к одной модернизационной модели, ограниченной темпорально, географически и культурно, проходящих в разных странах процессов, отличающихся друг от друга историей, культурой, имеющих несхожие социальные структуры. Участники школы предложили видение модернизации и модернизма, альтернативные устоявшимся представлениям, утверждая, что существует не одна модерность, а множество модерностей, формирующихся в ходе приобщения к программе модернизма, предлагаемой западноевропейскими странами. Эти разные - альтернативные - модерности представляют собой варианты модернизма, соответствующие специфике стран за пределами Западной Европы и адаптированные к условиям их бытования [см. 6].

Небезынтересен в связи с темой модернизма и отношений между дискурсами анализ М. Фуко культуры Западной Европы Нового времени в работе «Воля к истине». Фуко обнаружил внутри культуры системы исключения, ставящие в принудительном порядке некоторые дискурсы «вне закона». Среди систем исключения, управляющих дискурсами, он упоминает «волю к знанию», предписывающую при получении знаний руководствоваться определенным способом действия и «оптикой» как способом смотреть на исследуемое. Наиболее сильно данная система исключения повлияла на дискурс научного знания. «Воля к знанию», по мнению Фуко, обладает свойством оказывать давление на дискурсы - в частности, дискурсы художественной литературы, экономики, уголовного права - которые вынуждены, чтобы быть хорошо фундированными, обращаться к дискурсу научного знания, искать в нем свое подтверждение и обоснование (вспомним литературу, особенно литературу натурализма, отсылающую читателя к биологии и социальной философии, экономику, апеллирующую к научным экономическим теориям, уголовное право, обращающееся к социальной теории, психологии и физиологии). В итоге выходит, что один дискурс становится над другими, отпечатывается в других дискурсах, и эти дискурсы несут на себе его следы, образуя своеобразные смеси [см. 7, С. 56-58].

На идею Фуко откликается Б. Латур, подвергший радикальной ревизии традиционные воззрения на Новое время и модернизм как пик проявления его тенденций. В интересном и шокирующем эссе «Нового времени не было» Латур вносит коррективы в представления о внутрикультурных механизмах проекта модернизма, обеспечивающих его эффективность, а именно о механизме разделения дискурсов, позиционирующимся обычно в виде одного из обязательных признаков модернизма. С точки зрения Латура, в западноевропейской культуре Нового времени существовал не один только вид практики разграничения дискурсов, а два вида противоположно направленных практик одновременно - практика критики, символического разграничения, создающая две онтологически различные зоны - зону людей (зону субъекта) и зону «нечеловеков» (зону объекта), и практика по смешиванию, созданию гибридов природы и культуры, которая замалчивалась или не замечалась участниками культурных процессов. Без практики смешивания не было бы материала у практики очищения, а без практики очищения была бы замедлена или находилась под запретом практика смешивания. Кроме того, Латур говорит о существовании нововременной «Конституции» (сравнимой с общественным договором Ж.-Ж. Руссо, эпистемой М. Фуко, парадигмой Т. Куна), оговаривающей присутствие обоих механизмов, принципы их работы и дающей определенные гарантии, которые обеспечивают бесперебойную работу механизмов. Это гарантии следующие: гарантия существования конструируемой природы так, как если бы она не конструировалась; гарантия существования неконструируемого общества так, как если бы оно конструировалось; гарантия раздельного существовании природы и общества, отъединения работы по очищению от работы по медиации; гарантия того, что природа и общество - творение Бога, одновременно с этим, что оно творение самого человека [см. 8, С. 94-100]. Несмотря на эффективность работы обоих механизмов на протяжении сравнительно долгого периода, наступило время, когда число гибридов увеличилось настолько, что механизм критики перестал справляться с символическим очищением, и гибриды сделались настолько заметными, что игнорировать их перестало быть возможным. Такое положение породило кризис проекта Нового времени. Для нас в концепции Бруно Латура значимым представляется то, что он, показывая условность нововременной «Конституции», проводит тезис об искусственности деления единого поля культуры на дискурсы и о том, что в реальности культуры дискурсы не только разделялись, но постоянно смешивались, возникало большое число «гибридов», каких условно можно назвать медиумами.

Критика упомянутых исследователей в адрес общераспространенных представлений о модернизме позволяет иначе взглянуть на российскую культуру, и, в частности, русскую литературу второй половины XIX в., проанализировать ее, исходя из иных воззрений на модернизм.

Во-первых, концепции «множественных модерностей» и «альтернативной модернизации» позволяют увидеть в российском модернизме и связанной с ним модернизации не недоразвитость, а специфическую версию модерна. В качестве небезынтересной параллели приведем рассуждения исследователя Поля Блоккера относительно особенностей модернизации стран Центральной и Восточной Европы [см. 9]. Блоккер сталкивает между собой две противоположных позиции, в одной из которых модернизация стран Центральной и Восточной Европы расценивается как усвоение привнесенных извне (из Западной Европы) идей, ценностей, принципов, норм и практик, а другая настаивает на том, что модернизация проходила в обозначенном регионе весьма специфично и представляла собой «либо уклонение от установленных на Западе норм, либо ряд систематических уступок давлению модернизации при сохранении глубинных старых привычек» [9]. Блоккер подвергает критике оба подхода, показывая на исторических примерах ограниченность каждого из них, призывает к иному взгляду на модернизационные процессы внутри стран Центральной и Восточной Европы, совмещающему достоинства обеих позиций, близкому к пониманию модернизации как «множественной модернизации». Блоккер говорит о наличии разноуровневых моделей модернизации и большом разбросе вариантов модернизма в изучаемом им регионе, о прерывистом характере модернизации, модернизации как процессе, навязываемом разного рода центрами власти. Весьма любопытно наблюдение Блоккера о разнородности содержания модернизма и следствиях, к которым приводит усвоение противоречивых модернистских посылов в странах Центральной и Восточной Европы. Ведь модернизм, вместе с идеями либерализма, оперирующими понятиями «прогресс», «свобода», «независимость», «терпимость» и проч., содержал идеи романтизма относительно индивидуальности и высокой ее ценности, большого значения самопознания, самопонимания, самоидентификации, обращаясь за этим к национальным корням. Исследователь высказывает точку зрения, согласно какой национализм был «аллергической» реакцией на «крайний релятивизм, материализм и расшатывание всех основ в западном проекте модернизации: взамен предлагались “незамутненный” взгляд на вещи и “самостоятельный” путь развития, который в глазах приверженцев мог выглядеть и как самая совершенная форма модернизации» [9].

Выводы Поля Блоккера по поводу модернизации, проходившей в Центральной и Восточной Европе, кажутся в некоторых отношениях справедливыми и для России. Они напоминают о прерывистом характере российской модернизации, о том, что последняя обычно проводилась «сверху», исходила от государственной власти, на разных уровнях общества проходила с неодинаковой скоростью и эффективностью (к примеру, модернизация в крестьянском слое, слое дворянской аристократии и слое нарождающейся русской буржуазии протекала с разной скоростью и разными последствиями) [см., например, 10]. Любопытно, что в российских условиях национализм в изводе славянофильства мог быть ответной реакцией на модернизацию и модернизм, послужившие стимулом поиска историко-культурных истоков.

Во-вторых, версия иначе понимаемого модернизма проблематизирует толкование культуры Западной Европы эпохи модернизма в целом, согласно которому последней свойственно четкое деление дискурсов и культурных сфер без их смешивания и пересечения, и, конкретно, отделение сферы литературы от сферы философии. Очевидно, что подобное видение страдает излишним схематизмом и не учитывает реалий культуры, а именно не берет во внимание культурные стили внутри эпохи модернизма - например, стиль романтизма, тяготевшего к нарушению границ между культурными областями, видами и жанрами искусства и способствовавшему возникновению «пограничных» фигур-медиумов и межвидовых гибридов. Хрестоматийные образцы этого - Э. Т. А. Гофман, писатель, композитор и дирижер, олитературивание музыки в жанрах романса, баллады, песни у Ф. Шуберта, Р. Шумана, Ф. Мендельсона, явное присутствие философичности в литературе раннего романтизма. Искусство, философия второй половины XIX в. и рубежа XIX-XX вв. также тяготели к выходу за границы своих дискурсов, гибридизации, созданию продуктов на границах дискурсов: таковы романы Э. Золя (в особенности «Естественная и социальная история одного семейства в эпоху Второй империи»), скрещивающие литературный и научный (социологический, естественнонаучный) дискурсы, сплавы разных видов искусств друг с другом - цвет в поэзии А. Рембо, графика в поэзии Г. Аполлинера и. т. п. Все это свидетельствует о присутствии противоречий внутри модернизма, выразившиеся в тенденции к дроблению дискурсов, размежеванию смысловых полей и одновременно к соединению, объединению, созданию «гибридов», в общем-то, отчасти подтверждая социально-философскую концепцию Б. Латура об эксплуатации Новым временем и модернизмом как пиком его развития сразу двух видов кардинально различающихся практик.

С другой стороны, обращаясь к российской культуре, мы также находим привычные стереотипы восприятия, вероятно, нуждающиеся в коррекции. Подобным стереотипом выступает философичность, понимаемая как сращенность философского и литературного дискурсов, настойчиво приписываемая русской литературе XIX в. (равно как литературность русской философии, о чем вполне серьезно утверждается до сих пор [см. 11, С. 155-156]), объясняемая, в зависимости от позиции исследователей, то отсталостью российской культуры, то ее уникальными особенностями. Думается, что обе позиции максималистичны и нуждаются в сглаживании их крайностей третьей. Памятуя о выводах П. Блоккера относительно модернизма и модернизации в странах Центральной и Восточной Европы, учитывая критику традиционных взглядов на модернизм, мы склонны сделать вывод, что российский вариант модернизма и модернизации отличается от западного варианта, представляя собой одно из реализаций «множественной модерности», и в то же время близок пониманию модернизма, возникшему на основе ревизии традиционных представлений. Убедительная критика традиционных взглядов на модернизм указывает, что внутри западноевропейской культуры происходило смешивание различных дискурсов, и конкретно, дискурсов философии и литературы, а также помогает понять, что в случае с российской культурой было бы осторожнее не считать смешение дискурсов неповторимой ее особенностью. Мы попытаемся проиллюстрировать данный тезис, сравнивая между собой российскую и западноевропейскую литературу второй половины XIX в. на материале произведений И. Тургенева и Г. Флобера. Выбор был остановлен на конкретно этих писателях, поскольку оба они являются писателями первого ряда, считающимися репрезентантами национальных литератур, оба жили примерно в одном временном интервале, а проблематика и темы творчества демонстрируют сходство.

Прежде чем приступить к сопоставлению творчества И. Тургенева и Г. Флобера, необходимо определиться с содержанием философской проблематики. Будем считать, что к философской относится этическая, аксиологическая, гносеологическая проблематика, к философским вопросам причислим мировоззренческие, социально-философские, историко-философские и религиозно-философские. Исходя из этого, мы рассмотрели несколько ключевых произведений И. Тургенева и Г. Флобера на предмет наличия философской проблематики в их текстах. У Г. Флобера взяты романы «Госпожа Бовари», «Воспитание чувств», «Бувар и Пекюше», повести, рассказы и эссе «Простая душа», «Ноябрь», «Мемуары безумца», «Агонии», «Вечерние этюды», «Дневник». У И. Тургенева - романы «Отцы и дети», «Дворянское гнездо», «Рудин», «Накануне», «Новь», «Дым», повести «Дневник лишнего человека», «Ася», «Муму» и «Гамлет Щигровского уезда».

Анализ творчества Г. Флобера выявляет философскую проблематику в нескольких ее аспектах. Во-первых, присутствует социально-философский аспект, что отражается в романах «Госпожа Бовари» и «Воспитание чувств» [см. 12; 13], выстраивающих модель общественного устройства, показывающих слабые места и недостатки последнего. Общественное устройство изображается Флобером критически. В частности, Флобер выводит в своих произведениях героев, которые воспитаны так, что у них отсутствует умение определить собственные стремления, применять таланты и энергию в конструктивных целях, которых полученное воспитание и среда толкают к праздности или неплодотворным занятиям. Общей чертой персонажей наиболее известных произведений Г. Флобера можно назвать неприкаянность, невостребованность - такими предстают главные герои романов «Воспитание чувств» и «Госпожа Бовари» Фредерик Моро, Эмма Бовари, своеобразные «лишние люди» литературы Западной Европы второй половины XIX в. В рамках социально-философской проблематики также располагается тема «маленького человека», присутствующая в рассказе «Простая душа» [см. 14], где образ главной героини раскрыт в гуманистическом плане, а общество в виде непосредственного окружения персонажа изображено сатирически. Во-вторых, тексты Флобера содержат историко-философский аспект философской проблематики (романы «Бувар и Пекюше» и «Воспитание чувств» [см. 15; 13]). В них проблематизируются попытки изменения и ускорения исторического развития общества посредством революции. Флобер, осмысляя революцию и ее социальные последствия, приходит к выводу об исторической бесплодности революции из-за сравнительно быстрого наступления реакции после краткого периода либерализации, об антигуманистической направленности революции по причине ущерба, наносимому социуму и людям. В-третьих, религиозно-философский аспект философской проблематики имеет место в романах «Госпожа Бовари», «Бувар и Пекюше» [см. 12; 15], заметках «Вечерние этюды» и «Агонии» [см. 16; 17] и он довольно весом для содержания текстов Флобера. Данный аспект предстает разнопланово, начиная с критического изображения священнослужителей и завершая критикой священных текстов христианства, догматов католической церкви и христианской философии, критикой основ христианской религии в католической ее ветви. Наконец, заметное место у Флобера занимает гносеологический аспект философской проблематики, создающий в романе «Бувар и Пекюше» главную линию смысловой напряженности [см. 15]. Гносеологический аспект раскрывается двояко - в виде критики европейской науки и, в конечном счете, критики самой возможности познания. Сюжет романа «Бувар и Пекюше» состоит в том, что его главные герои последовательно перебирают несколько родов занятий (земледелие, садоводство, консервирование, анатомия, археология, история, литература, медицина, спиритизм, гимнастика, педагогика, ветеринария, философия, религия), однако терпят неудачу и разочаровываются в каждом. Причина кроется в том, что при освоении занятий применяется современный героям научный подход, оказывающийся слишком несовершенным и потому не приносящим ожидаемого результата. А поскольку единственным инструментом познания и освоения окружающего мира для героев романа «Бувар и Пекюше» оказывается наука, то сама возможность познания чего-либо ставится под сомнение. Таким образом, позиция Флобера состоит в гносеологическом скептицизме.

Помимо того, стоит отметить, что аксиологический и мировоззренческий аспекты философской проблематики фигурируют в произведениях «Мемуары безумца», «Агонии», «Вечерние этюды», «Дневник», «Ноябрь» [см. 18; 17; 16; 19; 20], где поднимаются вопросы жизни и смерти, смысла существования, моральных ценностей, любви и ненависти, свободы и несвободы.

Изучение текстов И. Тургенева на предмет обнаружения философской проблематики показывает, что наиболее фундаментальной ее составляющей (и ощутимой составляющей творчества в целом) выступает социально-философский аспект. Писательскому наследию Тургенева характерен интерес к «маленькому» человеку, анализ разных слоев российского общества и создание целой галереи персонажей - «лишних людей», что продолжило традицию, идущую от А. Пушкина, Н. Гоголя, М. Лермонтова. Кроме того, в этом прослеживаются смысловые параллели с творчеством Г. Флобера. Тургенев, как и Флобер, подходит к обществу критически. В персонажах, относящихся к типу «лишних» и «маленьких» людей, наиболее сильно проявляется критика социума, способствующего созданию людей подобного типа и не могущего найти им никакого применения. Тип «лишнего человека» у Тургенева повторяется от романа к роману, от повести к повести, героев с трагическими судьбами оказывается немало (Евгений Базаров, роман «Отцы и дети»; Дмитрий Рудин, роман «Рудин»; Алексей Нежданов, роман «Новь»; главный герой повести «Гамлет Щигровского уезда», отчасти Гагин из повести «Ася» и, конечно, Чулкатурин из повести «Дневник лишнего человека» [см. 21; 22; 23; 24; 25; 26]). Вероятно, таким образом Тургенев стремился продемонстрировать неэффективность работы механизмов социализации и адаптации личности в российском обществе. Социально-философская проблематика, касающаяся общественного устройства, отразилась также в прямой критике общественных нравов, далеких от гуманизма, уважения к человеку, осознания ценности человеческой личности (повесть «Муму» [см. 27]), в показе значительного социального расслоения (романы «Рудин», «Отцы и дети», «Новь», «Дым», повесть «Муму» [см. 22; 21; 23; 28; 27]), в критике высших слоев русского общества (романы «Рудин», «Дым», «Новь» [см. 22; 28; 23]). Вторым по значимости в изученных произведениях Тургенева мы назовем историко-философский аспект философской проблематики, наличие которого можно увидеть в романе «Накануне» [см. 29], где речь идет о суверенитете нации и ценности свободы, романе «Отцы и дети» [см. 21], поднимающим через демонстрацию несхожести и конфликта поколений проблему исторической традиции, ее прерывности и сложностей, рождаемых прерыванием традиции; в романе «Новь» [см. 23], показывающим, что несовершенное, имеющее множество пагубных изъянов общество тяготеет к сохранению status quo. Любопытна параллель во взглядах Тургенева и Флобера на революции и бунты: Тургенев тоже оспаривает способность бунтов против власти разрешать общественные проблемы (роман «Новь», см. там же). Еще один аспект философской проблематики - ценностно-мировоззренческий - есть в романах «Отцы и дети», «Накануне», «Новь», «Дворянское гнездо», повестях «Ася», «Дневник лишнего человека», [см. 21; 29; 23; 30; 25; 26] в виде рассуждений героев о смысле жизни, о том, что именно должно составить ее смысл, а также о призвании, счастье, любви, свободе.

Сравнив творчество русского и французского писателей, заключаем, что их произведения роднит интерес к внутреннему миру человека, стремление познать и выявить особенности современного им типа личности, влияние конкретного социума и исторической эпохи на формирование типа личности. Обоим присуща склонность к социальной критике, оба демонстрируют внимание к мировоззренческим, гносеологическим, этическим, аксиологическим проблемам. В литературе Западной Европы второй половины XIX в., в частности, произведениях Г. Флобера, обсуждаются вопросы истории, социальной философии, морали, религии, соответственно, присутствует философская проблематика. В произведениях И. Тургенева также присутствует философская проблематика в нескольких аспектах. Но при этом, сравнивая между собой произведения И. Тургенева и Г. Флобера, можно затрудниться с определением того, в творчестве какого писателя, русского или французского, шире и масштабнее представлена искомая проблематика. В зависимости от критериев оценки (учет количественных или качественных аспектов), вывод о философичности русской литературы в сопоставлении с западноевропейской литературой способен получиться неожиданным и отличающимся от традиционного. Философичность русской литературы, понимаемая как сращенность в ней литературного и философского дискурсов, стоит отойти от творчества писателей, чьи произведения больше соответствуют представлениям о философичности, кажется небесспорной. Исследовательская позиция во многом зависит, даже определяется материалом исследования. Если брать в расчет исключительно творчество В. Одоевского, Ф. Достоевского, Л. Толстого, А. Белого, то, пожалуй, представится, будто философичность российской литературы не нуждается в доказательствах. Однако если обратиться к другим писателям, например, И. Тургеневу, А. Чехову, Н. Помяловскому, И. Бунину, А. Куприну, то картина перестанет быть однозначно ясной. В их творчестве литературный дискурс не столь тесно соседствует с философским, хотя философская проблематика присутствует. Философичность русской литературы XIX в. - скорее устойчивая тенденция, нежели качество, присущее всем без исключения произведениям литературы того периода и творчеству всех писателей. Представляется, что общим качеством русской и западноевропейской литературы второй половины XIX в. выступает тяга к образованию гибридов литературного и философского дискурсов, обостренное внимание к мировоззренческим, социально-философским, этическим, аксиологическим вопросам, различия состоят лишь в мере проявленности этого внимания.

Таким образом, два тезиса - о философичности русской литературы второй половины XIX в., выводимой из тезиса о смешивания дискурсов как отличительном признаке российской культуры, и разделенности дискурсов, следовательно, отсутствия философской проблематики и философского дискурса в западноевропейской литературе второй половины XIX в. - после их пересмотра стоит в определенной мере скорректировать.

философский тургенев западноевропейский литература

Литература

1. Кук Ф. Модерн, постмодерн и город [Электрон. ресурс] // Логос. 2002. 3-4. URL: http://magazines.russ.ru/logos/2002/3/kuk-pr.html (дата обращения: 17.01.2016).

2. Адорно Т. В. Эстетическая теория. М., 2001. 527 с.

3. Хабермас Ю. Модерн - незавершенный проект // Вопросы философии. 1992. 4. С. 40-53.

4. Фурс В. Н. «Критическая теория позднего модерна» Энтони Гидденса // Социологический журнал. 2001. 1. С. 44-74.

5. Левин К. Прощай, модернизм! [Электрон. ресурс] // Terra Incognita. 1997. 6. URL: http://www.terraincognita.in.ua/ti6/6ru.html (дата обращения: 17.01.2016).

6. Мартьянов В.С. Один модерн или «множество»? // Полис. 2010. 6. С. 41-53.

7. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996. 448 с.

8. Латур Б. Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006. 240 с.

9. Блоккер П. Сталкиваясь с модернизацией: открытость и закрытость другой Европы [Электрон. ресурс] // НЛО. 2009. 100. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2009/100/po3-pr.html (дата обращения: 17.01.2016).

10. Герасимов И. В. Как делается другая Россия: модернизация и ее симулякры // Неприкосновенный запас. 2010. 6 (74). URL: http://magazines.russ.ru/nz/2010/6/ge15.html (дата обращения: 17.01.2016).

11. Гиренок Ф. И. Удовольствие мыслить иначе. М., 2010. 235 с.

12. Флобер Г. Госпожа Бовари. Свердловск, 1986. 320 с.

13. Флобер Г. Воспитание чувств. М., 1989. 399 с.

14. Флобер Г. Простая душа // Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4. М., 1971. С. 35-68.

15. Флобер Г. Бувар и Пекюше // Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4. М., 1971. С. 105-394.

16. Флобер Г. Вечерние этюды. [Электрон. ресурс] М., 2009. URL: http://libatriam.net/read/508792/0/ (дата обращения: 17.01.2016).

17. Флобер Г. Агонии. [Электрон. ресурс] М., 2009. URL: http://libatriam.net/read/508792/0/ (дата обращения: 17.01.2016).

18. Флобер Г. Мемуары безумца. [Электрон. ресурс] М., 2009. URL: http://libatriam.net/read/508792/0/ (дата обращения: 17.01.2016).

19. Флобер Г. Дневник. [Электрон. ресурс] М., 2009. URL: http://libatriam.net/read/508792/0/ (дата обращения: 17.01.2016).

20. Флобер Г. Ноябрь. [Электрон. ресурс] М., 2009. URL: http://libatriam.net/read/508792/0/ (дата обращения: 17.01.2016).

21. Тургенев И. С. Отцы и дети // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 2. М., 1968. С. 313-505.

22. Тургенев И. С. Рудин // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 1. М., 1968. С. 439-563.

23. Тургенев И. С. Новь // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 3. М., 1968. С. 173-438.

24.Тургенев И. С. Гамлет Щигровского уезда // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 1. М., 1968. С. 252-276.

25. Тургенев И. С. Ася // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 4. М., 1968. С. 368-413.

26. Тургенев И. С. Дневник лишнего человека // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 4. М., 1968. С. 32-80.

27. Тургенев И. С. Муму // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 1. М., 1968. С. 363-389.

28. Тургенев И. С. Дым // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 3. М., 1968. С. 5-172.

29. Тургенев И. С. Накануне // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 2. М., 1968. С. 163-312.

30. Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Собрание сочинений: в 6 т. Т. 2. М., 1968. С.5-162.

Размещено на Allbest.ru