Художественная функция журнализма (на примере повести Н.В. Гоголя "Рим")

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Повесть Гоголя «Рим» была впервые напечатана в «Москвитянине» (№ 3 за 1842 год). В журнальной публикации ей был придан подзаголовок «отрывок». Сами обстоятельства её появления в свет свидетельствуют о том, что борьба с «Северной пчелой» и «Библиотекой для чтения» потеряла свою актуальность для Гоголя и определяющим контекстом его позиции были уже не Пушкин со своими соратниками, а М.П. Погодин и С.П. Шевырёв. Тем не менее, в повести «Рим» можно обнаружить некие моменты, которые не только связывают её с «петербургским» циклом, но и ставят в позицию своеобразного итога более широкого цикла. Тема же журнализма оказывается одной из универсалий этого цикла, а само понятие расширяется до масштабов общеевропейского культурного явления.

Противопоставление Парижа Риму как профанного пространства сакральному [Кривонос 2001: 14-27] вполне изоморфно противопоставлению парижской журналистики и жалких итальянских журналишек, ибо журналистика мыслится Гоголем как нечто единоприродное самой цивилизации. Конечно, нужно сделать поправку на то, что герой повести, попадающий в традиционную для повестей третьего тома ситуацию искушения, на время попадает под влияние ослепительного Парижа, чем объясняется эмоциональное содержание его ранних сравнительных оценок, когда он убеждается на время в глубокой провинциальности Италии (европейского захолустья). Кроме того, сама природа Рима, раскрывающаяся в тройной перспективе (в заблуждении князя, в его прозрении и во взглядах автора), противоречит природе журнализма, ибо символизирует не поток новостей, а нетленную вечность.

Журнал в повести «Рим» становится проявлением быта, предметом почти физического наслаждения, попадая в длинный ряд соблазнов: «В девять часов утра, схватившись с постели, он уже был в великолепном кафе с модными фресками за стеклом, с потолком, облитым золотом, с листами длинных журналов и газет, с благородным приспешником, проходившим мимо посетителей, держа великолепный серебряный кофейник в руке… Потом принимался он за чтение колоссальных журнальных листов, и вспомнил о чахоточных журналишках Италии, о каком-нибудь Diario di Roma, il Pirato и тому подобных, где помещались невинные политические известия и анекдоты чуть не о Термопилах и персидском царе Дарие» [Гоголь 1938: 223-224]. Перспектива повести такова, что за этой пренебрежительной оценкой юного князя мерцает умиление Гоголя, сдобренное мягкой иронией и гротеском. Даже в итальянских журналах воскрешается вечность и нет современности, что, кажется, противоречит их назначению. литературный повесть гоголь журнализм

Парижский журнализм предстаёт у Гоголя в более детальном и патетическом описании. Здесь уже открыто звучит глубокая ирония писателя, отмеченная трагическими нотами и тревогой: «Тут, напротив, везде было кипевшее перо. Вопросы на вопросы, возраженья на возраженья - казалось, всякий из всех сил топорщился: тот грозил близкой переменой вещей и предвещал разрушенье государству; всякое чуть заметное движение и действие камер и министерства разрасталось в движение огромного размаха между упорными партиями и почти отчаянным криком слышалось в журналах. Даже страх чувствовал итальянец, читая их, думая, что завтра же вспыхнет революция, как будто в чаду выходил из литературного кабинета…» [Гоголь 1938: 224].

В приведённом пассаже начинают отчётливо звучать новые нотки в теме журнализма: журналы принимают на себя роль «увеличительного стекла» и вместо того чтобы сглаживать углы, страшно преувеличивают разноречия партий, раздувают огонь вражды. По сути дела, журналы выступают к качестве той политической силы, которая во многом определяет соотношение сил на политической арене, воздействуя не только на наивных читателей вроде итальянского князя, но и на самих политиков, разрушая шаткое равновесие, создавая атмосферу вражды и отрицания. Ничто не может быть незыблемым в этом мире, всё подвергается критике, отрицанию. По законам поэтики повестей третьего тома это ещё один признак пустоты, иллюзорности, отсутствия позитивных оснований.

Гоголь отдаёт себе отчёт в огромной силе воздействия (по его мысли, негативного) журнального слова. Но он также видит ухищрения, свойственные, впрочем, всей культуре, которые многократно увеличивают эту силу, рассчитывая явно на читателей ещё не сформировавшихся или лишённых крепкого личностного начала: «Всё, казалось, нагло навязывалось и напрашивалось само без зазыва, как непотребная женщина, ловящая человека ночью на улице; всё, одно перед другим, вытягивало повыше руку, как обступившая толпа надоедливых нищих» [Гоголь 1938: 227-228].

Париж подаётся Гоголем как центр европейской цивилизации и отмечен сходством с гоголевским Петербургом как пространство демоническое, мнимое, полное фантомных явлений, торжества «неодухотворённой телесности», являющееся «хтонической утробой обманного топоса», призванного «оглушить и ослепить героя, утрачивающего собственный личностный центр» [Кривонос 2001: 15]. Всё это несомненно верно, хотя в цитируемой статье ничего не говорится о принципиальном отличии парижского мира от петербургского, об отсутствии в европейском Вавилоне жёстких бюрократических сот, очень многое определяющих в петербургской жизни, наложенных на её хаос в качестве мнимого порядка. Тем не менее, в публицистическом аспекте Париж и Петербург представляют, по мысли Гоголя средоточие западной цивилизации. В художественном же это два центра одного мира, и «важнейшим его атрибутом является новость как свойство секуляризированного пространства, ограниченного исключительно человеческим и утратившим вечное» [Кривонос 2001: 16]. Это «цивилизация «новости» и «моды»» [Кривонос 2001: 17] («знаменитости, о которых трубят», «модные писатели», «политический вихрь журналов и камер»). Таким образом, в повести «Рим» выясняется наконец подлинная художественная (подчёркиваем - художественная!) функция журнализма: он по своей сути воспринимается Гоголем как наиболее соприродный современной цивилизации феномен, отражающий мнимо кипучее движение, которое скрывает неподвижность, поток ошеломляющих новостей, за которыми прячется пустота и отсутствие глубокой идеи, мнимую свободу мнений, которая провоцирует вражду и разрушение. Наконец, Гоголь, говоря о разочаровании молодого князя, создаёт формулу, которая получает символический и универсальный смысл, но парадоксально выделяет именно словесную химеру как ключ к современной цивилизации: «Тот же Париж, вечно влекущий к себе иностранцев, вечная страсть парижан, уже показался ему много, много не тем, чем был прежде. Он видел, как вся эта многосторонность и деятельность его жизни исчезала без выводов и плодоносных душевных осадков. В движении вечного его кипенья и деятельности виделась теперь ему странная недеятельность. Страшное царство слов вместо дел. Он видел, как всякий француз, казалось, только работал в одной разгорячённой голове; как это журнальное чтение этих огромных листов поглощало весь день и не оставляло часа для жизни практической; как всякой француз воспитывался этим странным вихрем книжной, типографски движущейся политики и, ещё чуждый сословия, к которому принадлежал, ещё не узнав на деле всех прав и отношений своих, уже приставал к той или другой партии, горячо и жарко принимая к сердцу все интересы, становясь свирепо против своих супротивников…» [Гоголь 1938: 227].

Даже учитывая уникальную конкретику культурно-исторических и историософских построений Гоголя в повести «Рим», нельзя не заметить, что её многое связывает с другими повестями третьего тома и что в ней Гоголь выходит за пределы России, прикасаясь к источникам тех явлений, которые, по его мнению, отражались в России, как в кривом зеркале, накладываясь на сугубо российские реалии. Тема журнализма именно в этой повести получает наиболее развёрнутое и универсальное решение, и именно здесь обнаруживается сполна понимание этого феномена как соприродного всей современной западной цивилизации, ибо словесные игры, камуфлирующие пустоту, бездеятельность, миражность, фиктивное движение и всеобщую рознь, в самом прямом смысле являются основанием журнализма.

Литература

1. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. - М., 1938. - Т. 3.

2. Ивлев В. Рим в мирочувствии Гоголя // Литературоведение XXI века. Анализ текста: метод и результат. - СПб., 1996. - С. 68.

3. Кривонос В.Ш. О смысле повести «Рим» // Известия РАН. Серия яз. и лит. - 2001. - Т. 60. - № 6. Ноябрь-декабрь. - С. 14-27.

4. Манн Ю.В. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. - М., 2004. - С. 480-599, 635-663.

Размещено на Allbest.ru