О роли символики света в "Ином сказании"

Размещено на http://www.allbest.ru/

О роли символики света в "Ином сказании"

Туфанова О. А.

Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН

«Иное сказание», созданное в первой трети XVII столетия на основе «Повести 1606 г.» и носящее ярко выраженный книжный характер, охватывает период от царствования Бориса Годунова до времен правления Алексея Михайловича [История 2007: 366]. Памятник пронизывает система сквозных мотивов и тесно связанных с ними символов. Так, например, Борис Годунов уподобляется в тексте «древнему змию», который «смертоносный ядъ свой» «изблева» [Памятники 1925: 5]. С этим символом тесно связаны трагические мотивы прельщения, смерти. Лжедмитрий I именуется в памятнике «кровоядным лвичищем» (32), образсимвол которого вводит в повествование мотивы пролития крови и смерти. Лжедмитрий II сопоставляется с «кроволакательным псом» (117), и его образ также раскрывается с помощью мотивов злобы и пролития крови. Обилие трагических символов и мотивов, пронизывающих художественную ткань произведения, объясняется в первую очередь трагедийным характером самих исторических событий 1604-1613 гг. Символика света в «Ином сказании» представлена в количественном и качественном соотношении значительно беднее. Она не имеет сквозного характера, используется автором фрагментарно. И тем не менее исследование символики света имеет, на наш взгляд, важное значение для выявления идейно-художественной концепции автора «Иного сказания». символ сказание свет повесть

Условно все фрагменты, в которых встречается символика света, можно разделить на две тематические группы, каждая из которых выполняет определенную функцию в памятнике.

Первая группа символов, появляющаяся в начале и в конце «Иного сказания», служит своеобразным обрамлением к основному содержанию о трагических событиях Смутного времени. Повествование начинается с краткого рассказа о смерти Ивана Грозного: «бысть въ лето 7092-е, въ неже преставися благоверный и христолюбивый и во благочестии пресветло сияющий государь царь и великий князь Иванъ Васильевичь, всеа Русии самодержецъ» (1) - и последующего упоминания о двух его сыновьях: «И по немъ осташася его царскаго корене две пресветлии отрасли, сынове его, царевичь Феодоръ Ивановичь всеа Русии, да мний его братъ царевичь Дмитрей Ивановичь всеа Русия…» (1). Завершает рассказ о «нестроениях» в Русской земле глава о восшествии на престол «государя царя и великого князя Михаила Федоровича, всеа Русии самодержца» (128), время правления которого рассматривается автором как «весна благодатного бытия», как «струя светлотекущаго жития»(128), как свет самого Бога: «великаго Бога светъ возсия» (128).

Уподобление князей, царей и их отпрысков свету встречается во многих памятниках средневековой русской литературы [Адрианова-Перетц 1947: 21-35]. Однако традиционная метафора «царь/князь - свет» осложняется в тексте «Иного сказания» дополнительными смысловыми оттенками. Повтор эпитетов «пресветло сияющий» - «пресветлии» в начале повествования сопровождается не менее традиционным, но весьма значимым в контексте рассказа о Смутном времени повтором формулы «всеа Русии самодержецъ» - «царевичь… всея Русии». Эта же речевая формула употребляется и в повествовании о царствовании Михаила Романова (128, 130). Выражение «всеа Русии», при всей своей традиционности, играет важную роль для понимания историко-художественной позиции автора. В эпоху Смутного времени, согласно тексту «Иного сказания», русское общество не представляло собой единого целого. Раздробленность страны была обусловлена не только польско-литовской интервенцией, обилием «самозваных» претендентов на русский престол, но и разбродом и шатанием в самом русском обществе, особенно в период противоборства Годунова и Лжедмитрия I. Из текста «Иного сказания» следует, что русское общество раскололось на тех, кто служил Годунову, и тех, кто верил, что Лжедмитрий I - чудом выживший царевич Дмитрий. Власть обоих оказалась недолговечной, ибо оба незаконно занимали царский престол, не имели общенародной поддержки и действовали по «научению» дьявола (3; 33). Поэтому по отношению к «святоубийце» Годунову и «проклятому еретику» Отрепьеву автор ни разу не употребляет речевую формулу «всеа Русии», в отличие, например, от Василия Ивановича Шуйского. Исследователи памятника не раз отмечали, что составитель «Иного сказания» выражал интересы боярской верхушки и возвеличивал личность Шуйского [История 2007: 366]. Очевидно, именно этим объясняется использование речевой формулы «всеа Русии» по отношению к «великому князю Василию Ивановичу» (71,73). Однако ни в одной из глав, посвященных правлению Шуйского, данную речевую формулу не сопровождает символика света. Между тем в повествовании о последних представителях рода Калиты и в главе, описывающей приход к власти Михаила Романова, символика света постоянно сопутствует традиционной формуле именования царей. Очевидно, метафора «свет» в сознании автора применима не ко всем правителям Руси, а исключительно по отношению к законно избранным всем народом царям, которые были способны объединить русской общество, восстановить или сохранить целостность Русского государства.

Не менее значимы в тексте и эпитеты «христолюбивый», «благоверный», «благородный», также постоянно употребляемые автором по отношению к Ивану Грозному, его сыновьям и Михаилу Романову, при котором «соборная… церковь… паки солнце правды светлую лучи благости своея намъ возсия, имъ же видеши вси светъ великъ» (131). Они тоже вносят дополнительный смысловой акцент: истинный «царь-свет» имеет благородное происхождение [не случайно, видимо, автор подробно останавливается на происхождении Михаила Романова, указывая на родственные узы, которые связывали его мать с родом Ивана Грозного (129)], отличается благочестием, и, главное, его избрание на царство угодно Богу [«великаго Бога светъ возсия» (128)]. Только такой царь является истинным государем «всеа Русии», царем-светом. Таким образом, использование семантики света в обрамлении повествования о Смуте подводит к пониманию взгляда автора на проблему законной власти.

Вторая группа символов света используется автором в основной ткани повествования. Она также немногочисленна и представлена в большинстве случаев метафорой «солнце». На фоне множества библеизмов, имеющих явную негативную семантику (Годунов - «вторый Июда предатель» (6, 10), Лжедмитрий I - «Содома и Гоморра оставшую главню» (17) и др.), с помощью которых автор дает «нравственную оценку» лицам и событиям [Михайлова 2001: 210-212], семантика света (метафора «солнце» и ее синонимические разновидности») выполняет роль своеобразного этического принципа разделения государственных деятелей эпохи Смутного времени на положительных и отрицательных. Причем положительных героев, в характеристике которых в том или ином выражении присутствует символика света, значительно меньше, чем отрицательных персонажей, для характеристики каждого из которых употребляется не один, а несколько негативных символов. Например, Лжедмитрий I, по мнению составителя «Иного сказания», - это и осколок «Содома и Гоморры», и «кровоядный лвичищ», и «змей», и «сатанин угодник» и т.д. В сопоставлении с этим рядом отрицательных символов положительная символика света представлена довольно скупо. Так, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, вставший во главе народного ополчения, сравнивается с «древним Гедеоном», уподобляется «солнечнымъ любовнаго луча светомъ» (127). Такую высокую оценку, вводимую образом «солнечных лучей», Пожарский заслужил в глазах автора «Иного сказания» не столько даже своим «добронравием», сколько тем, что сумел объединить раздробленные силы для борьбы с интервентами. Не случайно в рассказе о сборе ополчения автор постоянно употребляет местоимение всех и глагольную лексику со значением «объединения»: «Собравъ… собра полки многия… надъ всеми быти совосприподоби… военачалники совокупи… всехъ сердца… укрепляя… военачалники совокупи и всехъ храбрыхъ благочестиваго воинства во едино собра» (127-128). Изгнание из Москвы «литовцев» описывается автором в соответствии с заданной метафорой как разгон темных облаков: «разнашася темныя облацы толикихъ великихъ належащихъ золъ» (128). Противоборство войска Пожарского и «литовцев» осмысляется в природных, космических образах, восходящих к древнейшей антитезе «свет-тьма», но автор здесь несколько отступает от традиционного толкования контрастных символов и приближает описание к реальному образу солнечных лучей, способных разгонять тучи.

Более ярко и в то же время более традиционно метафора «солнце, свет» представлена в повествовании об обретении мощей царевича Дмитрия. В средневековой христианской литературе, в частности в гимнографии и агиографии, постоянно встречается уподобление мученика, умирающего за веру, солнцу или светилу [Адрианова-Перетц 1947: 28-29]. В «Ином сказании» «беззаконно» убиенный царевич Дмитрий называется «благочестивым и добропобедным мучеником» (8). Его праведность и невинность подчеркиваются явными перефразами с Евангелием от Матфея (13: 43): «Тогда праведницы просветятся яко солнце в царствии отца их». «Святая душа» царевича Дмитрия, согласно тексту, «возлетевъ… ко престолу трисолнечнаго Божества» (8), сияет «яко солнце… яко светило светло» (9) «посреде божественныхъ ангелъ» у престола «первого Света». По наблюдениям В. П. Адриановой-Перетц, «евангельское изречение… дало толчок к образованию словесной формулы, обозначающей святость подвижника, у которого после смерти лицо становится «светлым, яко солнце» [Адрианова-Перетц: 29]. Автор «Иного сказания» творчески переосмысливает древнюю формулу: «страдальческое тело» царевича, пишет он, «на земли оста, обагрено кровию, сияя яко солнце» (9). Царевич Дмитрий, новый «страстотерпец», «просиявый, яко солнце от захождения своего взыде» (95-96),

«мир просветил» (87) своими чудесами исцеления. Неоднократно автор при описании обретения мощей царевича использует речевую формулу - «просиявшего в чюдесехъ»(16, 87, 64 и др.) - и почти каждый раз сопровождает ее упоминанием о том, что многим людям были ведомы «князя Дмитрея Ивановича преславные чюдеса»: «всемъ были людемъ ведомы» (87). Появление нового чудотворца в Русской земле в период страшных «нестроений» представляется автору проявлением Божьего милосердия по отношению к русским людям. Новый «великий светильник» (87) своим «пресветлымъ явлениемъ» «яко стужу отъ сердецъ нашихъ отгналъ есть, ею же знобими быша и конечно вси изнемогоша по захождении его; и великую скорбь и печаль нашу днесь на радость преложилъ есть всемъ людемъ въ великой Росии» (96). Обретение Русской землей нового чудотворца «отъ скипетродержавныхъ» (95) рассматривается автором как возрождение: чувства изнеможения, великой скорби и печали, испытываемые всеми русскими людьми по поводу убийства царевича, сменяются чувством радости и веселья, поскольку теперь у всех «Рустии народи» появилась надежда на избавление «отъ толикихъ бедъ и напастей» (96). Метафора «свет» в данном случае оказывается довольно устойчиво связана с понятиями «радость» и «возрождение».

Таким образом, символика света, представленная в памятнике через повторяющиеся эпитеты «пресветло сияющий», «пресветлии» и метафоры «солнце», «солнечные лучи», выполняет в тексте «Иного сказания» роль этического критерия в оценке лиц и событий эпохи Смутного времени. Будучи противопоставленными в тексте памятника трагедийным символам, метафоры «свет», «солнце» становятся символами законности власти, угодной Богу, символами единения и возрождения Русской земли.

Список использованной литературы

1. Адрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. - М.-Л., 1947.

2. История русской литературы. Древнерусская литература: Учебное пособие для вузов / С. Н. Травников, Л. А. Ольшевская. - М.: Дрофа, 2007.

3. Михайлова Т. В. Свидетельства праведности царской власти в повестях Смутного времени // Религия и нравственность в секулярном мире: Материалы научной конференции. - СПб., 2001. - С. 209-214.

4. Памятникидревней русской письменности, относящиеся к Смутному времени. - Л., 1925. - Изд-е 3. - Т. XIII.

Размещено на Allbest.ru