Размещено на http://www.allbest.ru/

Казанский государственный университет

Форма выражения авторского сознания в литературно-критических статьях символистов

Крылов В. Н.

Адрес статьи: www.gramota.net/materials/1/2007/3-1/51.html

Статья опубликована в авторской редакции и отражает точку зрения автора(ов) по рассматриваемому вопросу.

Источник Альманах современной науки и образования

Тамбов: Грамота, 2007. № 3 (3): в 3-х ч. Ч. I. C. 122-124. ISSN 1993-5552.

Адрес журнала: www.gramota.net/editions/1.html

Содержание данного номера журнала: www.gramota.net/materials/1/2007/3-1/

Общая тенденция в критике начала века (в символистской особенно) - в том, что среди форм речевого контакта в статьях увеличивается роль конструкций от лица автора. Критик стремится разными способами «открыться» перед читателем. В предшествующие этапы развития русской критики происходит постепенная дифференциация как образа автора, так и адресата критической статьи. У Михайловского личность автора статей «все больше теряет обобщенный характер и чаще всего репрезентируется с помощью местоимения я» [Руженцева 2001: 37]. Эта форма характерна для значительной части статей А. Блока, З. Гиппиус, И. Анненского, М. Волошина, для отдельных статей А. Белого, К. Бальмонта, Ф. Сологуба, Д. Мережковского. Д.Е. Максимов писал, что «авторское я присутствует в блоковской прозе - с большой активностью, но без навязчивости - как формально-грамматическое явление и как способ организации материала (речь от лица традиционно-архаического журнального «мы» встречается у Блока крайне редко)» [Максимов 1975: 268].

Уже первые критические опыты Д. Мережковского («Старый вопрос по поводу нового таланта», «Рассказы Вл. Короленко», «Достоевский») написаны с использованием формы личного «я». Наряду с текстообразующей функцией, как средства оформления ретроспекции текста («От великих перехожу к поколению современных литературных эпигонов», «Прежде чем я перейду к поколению современных русских писателей-идеалистов, я должен сказать несколько слов о другом могущественном литературном течении, также вполне современном, имеющем огромную бездушность <…> Я разумею народничество») [Мережковский 1994: 185-186], «я» создает тон беседы, приближает критическую статью к устному рассказу, возрастает убедительность изложения.

В критической статье, как и в любом другом типе текста, в аспекте восприятия читателем и воздействия на него, значимы так называемые сильные позиции. Личное «я», например, в начале статьи позволяет быстрее завоевать читателя. Вот характерные зачины статей: «Давно мне хотелось поговорить о том, во что превратились отношения людей между собою и какие из этого рождаются тупые и ненужные страдания»; «Мне скучно. Читал-читал целый месяц и журналы, и газеты - нечего даже на полях отметить»; «В кухне у меня живет небольшая, плотная и уже не первой молодости собачонка - Гринька»; «Устал от чтения Миров Божьих, Вестников Европ, Русских Вестников, Богатств и Мыслей, от Куприных, Величек и Серафимовичей»; «Что мне делать? Литература, журналистика, литераторы - у нас тщательно разделены надвое и завязаны в два мешка, на одном написано: «консерваторы», на другом - «либералы» [Гиппиус 2003: 26, 41, 48, 58, 72].

Гиппиус как бы сразу приближает к себе читателя сообщением о своих чувствах, настроениях, привычках, привязанностях, воспоминаниях. Начало может быть передачей некоего общего мнения, с которым автор соглашается или спорит: «Стали все чаще говорить, что хороших стихотворцев нет, плохонькие ударились в декадентство, где ничего понять нельзя, что поэзия вырождается, и даже - что стихи не нужны. С этим последним положением я в некоторой степени согласна» [Гиппиус 2003: 66].

Личная местоименная форма используется и для подтверждения и спора с ранее высказанными утверждениями. Через объективно-авторскую ретроспекцию (термин И.Р. Гальперина) читатель настраивается не только на переосмысление сказанного ранее, с учетом изменившихся условий литературно-общественной жизни, но и на восприятие критического текста как единого целого: В кандидатской диссертации итальянской исследовательницы М. Паолини выдвигается гипотеза о «транстекстуальном» характере критической прозы Гиппиус [Паолини 2003: 12]. На наш взгляд, одним из способов достижения «транстекстуальности» являются формы ретроспекций в критическом тексте. «Давно, в каких-то заметках о русской литературе, я говорил, что у нас, собственно, литературы нет и не было, а были только литераторы. Это верно, хотя и не совсем»; «Должен покаяться: я когда-то преувеличил заслугу «Русского Богатства» в отношении именно выбора беллетристики…» [Гиппиус 2003: 358, 450].

В критике символистов наблюдаются различные формы выражения авторского «я»: критика символист повествователь

1. Упомянутая нами прямая экспликация авторского «я». Здесь может быть, во-первых, статья, построенная целиком от лица автора. Критик на протяжении всей статьи не скрывает своего отношения к автору, героям, ситуации. Наибольшей эффективностью этот прием обладает в том случае, если за использованием форм первого лица тянется и цепь сопутствующих лексических, синтаксических средств, конструкций разговорного характера, как у З. Гиппиус. В противном случае «я» «тонет» в потоке осложненного синтаксиса, традиционной журнально-публицистической лексики XIX века, как это происходит в ранних статьях Д. Мережковского. За «я» критика в этом случае стоит позиция скорее литературоведа, комментатора, внимательного филолога, переходящая затем в позицию публициста и проповедника. Эту особенность прагматической роли выполняет местоимение «мы».

«Мы» у символистов используется не в смысле обезличенности (мы «авторской скромности»), а в нескольких значениях: 1) автор и другие символисты; 2) автор и символисты - единомышленники по «стану», они могут быть противопоставлены «чуждым», «заблуждающимся» (например, «мистические анархисты» и В. Брюсов); 3) автор и его современники вне символизма; через них расширяется поле воздействия. С помощью местоимения «мы» символисты как бы приглашали читателя приобщиться к пропагандируемому образу мыслей. «При столкновении с искусством мы часто уподобляемся слепцам, оставшимся без поводыря, когда логические законы, при всей их законченности, ничего не объясняют нам в области переживаемых эмоций» [Белый 1994: 100] (здесь «мы» означает читателей вообще). В статье А. Белого «Настоящее и будущее русской литературы» «мы» используется в значении «я» и единомышленники: «Мы просим только одно: чтобы нам верили, что наша исповедь - живая исповедь» [Белый 1994: 361].

У символистов широко используется включение «мы» в другую сильную позицию - финальную часть статей, нередко в виде вопросительных конструкций: «Не пора ли нам проститься с такой широтой, подобраться, сузиться и идти по полному пути, где стоит одинокий образ Генрика Ибсена?»; «Одни из нас обращены к прошлому, где старинное золото сжигается во имя солнечных потоков. В их очах убегающее солнце, и о сожженном золоте, может быть, они плачут» [Белый 1994: 201, 254]; «Вопрос не в том, как Пушкина победить Лермонтовым, - вопрос, от которого зависит наше спасение или погибель: как соединить себя с народом, наше созерцание с нашим действием, Пушкина с Лермонтовым?»; «Вопрос о нашем будущем не есть ли вопрос о соединении Тютчева с Некрасовым?»; «Оба не поняли. Отцы не поняли, дети не понимают, - может быть, внуки поймут?» [Мережковский 1991: 415, 421, 482]. Усиление «мы» в финальных позициях статей (нередко это переход от «я» к «мы») свидетельствует о прагматически-публицистической установке символистских статей; оно выражает желание объединения автора с его современниками. Вместе с тем, безусловно, «страстного ораторского обращения ко всей России и всему человечеству» [Штейнгольд 2003: 32], как это могло быть у Белинского, у символистов не наблюдается.

Другой формой экспликации авторского «я» выступают текстовые («точечные») включения на фоне отстраненно-безличного повествования. Образ автора-повествователя может включать авторское впечатление, авторское осмысление проблемы, включаться в предметную (как говорят лингвисты, денотативную) сетку текста. Перед читателем предстают не только интерпретирующе-оценочные суждения о литературных явлениях, но и о процессе подготовки статьи; критик не боится сказать о трудностях, стоящих перед ним («Страшно писать о Гоголе» Белый А. Гоголь // Киевская мысль. - 1909. - 19.03, № 78. ), о встречах с читателем (в статьях М. Волошина, З. Гиппиус, И. Анненского). В последнем случае критик выступает как очевидец описываемых событий, и авторское «я» сближается с ролью мемуариста. («Первое впечатление от Брюсова. Это было в 1903 году на заседании Религиознофилософского общества»; «Вспоминаю хронологическую непоследовательность моих собственных впечатлений о нем и о его (Анненского. - К.В.) деятельности» [Волошин 1988: 407, 521]).

2. Другой формой повествования становится использование нейтрального объективного повествователя (статьи И. Коневского, В. Брюсова, теоретические статьи А. Белого, В. Иванова). Критики начала ХХ века ищут различные способы «беспристрастного отношения к описываемому материалу», способов его отстраненной подачи [Пильд 1988 : 21]. Но это именно одна из тенденций литературно-критического процесса. ³ Цит. по: [Пустыгина 1983: 117]. Уже С. Андреевский, по наблюдениям И.И. Подольской, тщательно прячет свое «я», «проецируя собственные мысли и ощущения на героев своих критических очерков» [Андреевский 2005: 501]. О «холодке» объективистской манеры В. Брюсова писал Д.Е. Максимов. Он характеризовал его образ автора как «зоркого, вооруженного разумом и знанием, уверенного в своих стихах, властного, свободного от застилающих глаза «исповедальных» эмоций» [Максимов 1975: 208]. «Мы» в статьях Брюсова приближено к традиции научного стиля. Брюсов выбирает позицию эксперта, высокоэрудированного читателя, он никогда не показывает процесс размышлений, он дает ему «готовую продукцию» [Бачеева 2004: 16]. Так, как и Брюсов, биографически никак не обнаруживает себя Ф. Сологуб. Он отказывался рассказывать автобиографию и решительно отвергал какой-либо автокомментарий - «никакого личного комментария автора к своему произведению быть не может».³

Данные формы воплощаются в разных прагматических ролях, которые берут на себя критикисимволисты.

Список использованной литературы

1. Руженцева Н.Б. Прагматическая и речевая организация русского литературно-критического эссе XX века / Н.Б. Руженцева: Автореф. дис…д-ра филол. наук. - Екатеринбург, 2001. - 38 с.

2. Максимов Д.Е. Поэзия и проза А. Блока / Д.Е. Максимов. - Л.: Сов. писатель, 1975. - 526 с.

3. Мережковский Д.С. Эстетика и критика. В 2-х тт. Т. 1. - М.-Харьков: Искусство, СП «Фолио», 1994. - 672 с.

4. Гиппиус З.Н. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг. / З.Н. Гиппиус. - М.: Русская книга, 2003. - 528 с.

5. Паолини М. Критическая проза З. Гиппиус (1899-1918) / М. Паолини. Дис…канд. филол. наук. - М., 2003. 240 с.

6. Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2-х томах. Т. 1 / А. Белый. - М.: Искусство, 1994. - 478 с.

7. Мережковский Д.С., Гиппиус З.Н. 14 декабря. Дмитрий Мережковский. - М.: Московский рабочий, 1991. 523 с.

8. Штейнгольд А.М. Анатомия литературной критики (Природа, структура, поэтика) / А.М. Штейнгольд. - СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. - 202 с.

9. Сологуб Ф. Собрание сочинений: в 6 т. - Т. 2. Мелкий бес: Роман. Рассказы. Сказки. Статьи. - М.: НПК «Интелвак», 2001. - 624 с.

10. Волошин М. Лики творчества / М. Волошин. - Л.: Наука, 1988. - 848 с. (Литературные памятники).

11. Пильд Л. Мережковский и Тургенев / Л. Пильд // Русская литература. - 1988. - № 1. - С. 16-34.

12. Андреевский С.А. Книга о смерти / С.А. Андреевский. - М.: Наука, 2005. - 671 с.

13. Бачеева О.Б. М. Волошин и В. Брюсов: литературно-критический диалог. Автореф. дис…канд. филол. наук / О.Б. Бачеева. - Тюмень, 2004. - 24 с.

Размещено на Allbest.ru