Нарративная объективация отношений автор/герой в романе М. Шишкина "Взятие Измаила"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Нарративная объективация отношений автор/герой в романе М. Шишкина "Взятие Измаила"

Кучина Т. Г.

Ярославский государственный педагогический университет

Одному из «я»-повествователей (и соответственно, персонажей) романа «Взятие Измаила» автор, М.П. Шишкин, отдает собственное имя. Избегая прямой авторепрезентации, повествователь представляется читателю в несколько приемов: его фамилия выясняется в той части романа, где ведется рассказ о брате Саше («Потом крикнули: “Шишкин!” И его увели» [Шишкин «Взятие Измаила» 2006: 404; далее - ВИ]), имя и отчество - из телефонного звонка на работу («Моя завучесса спросила: “Михаил Павлович, что-нибудь произошло?”» [ВИ: 417]). Традиционно появление реального автора в условном пространстве интерпретируется как указание на относительность границ действительного/ вымышленного и на «природу литературной иллюзии» [Медарич 1998: 30]. Инсталляция фигуры автора в фиктивную текстовую картину, как правило, осуществляется за счет введения в условный мир свободного от сюжетной прикрепленности эпизодического персонажа: это может быть англичанин, охотящийся за ночной бабочкой, в рассказе Набокова «Весна в Фиальте», или «иностранная» чета (Владимир и Вера Набоковы), знающая про Франца решительно все, в романе «Король, дама, валет», или мистер Фрейби (в «переводе» с латиницы на кириллицу из «Freyby» получается «Акунин») в романе Б. Акунина «Коронация». Однако во «Взятии Измаила» история Михаила Шишкина как персонажа является одной из наиболее значимых сюжетных линий романа и занимает отнюдь не периферийное положение в тексте. роман шишкин литературный

Отдельные ее эпизоды вполне сопоставимы с биографией реального автора (работа школьным учителем, корреспондентом журнала для подростков, женитьба на швейцарской подданной), но назвать «Взятие Измаила» автобиографическим романом также нельзя: «я»-повествователей в нем несколько, и у каждого своя собственная, относительно автономная сюжетная линия, а история Михаила Шишкина является равноправной частью этого нарративного мира. Реальные обстоятельства биографии не выводят фигуру «я»повествователя/ персонажа за пределы условного, фикционального пространства романа. Отслеживание формирования/ становления личности автобиографического героя не входит в спектр интенций нарратора; его прошлое и настоящее составляются из компонентов, в романной терминологии, «коллекции» (сначала его персональной, позже - общей для него и Франчески) - маленьких мгновенных открытий, острых жизненных впечатлений - словом, всего того, из чего рождаются будущие воспоминания. Это может быть «межстрочный закат» [ВИ: 381] («вдалеке над крышами поднимался лозунг в две строки. Вечерами между строк читался закат» [ВИ: 376]), ползающий по вагону метро мальчик («засунул согнутую коленку в штанину, будто он безногий» [ВИ: 381]), «отрезанные головы на ужин» [ВИ: 381] («Садились ужинать и включали телевизор, чтобы смотреть новости - шла чеченская война <…> Показывали отрезанные головы» [ВИ: 380]). Сфера субъективных интенций нарратора определяется стремлением найти точку фокуса, в которой можно собрать себя из отраженных разнообразными экспонатами «коллекции» фрагментов «я».

Впрочем, созданием «коллекции» не исчерпывается назначение той части нарратива, «озвучивание» которой поручено в романе повествователю Михаилу Шишкину. Поскольку основной ряд событий, ее составляющих, вынесен в финал романа и прочитывается уже на фоне всех остальных сюжетных линий (повествователями в которых выступают заведомо принадлежащие фиктивному, условно-литературному миру Александр Васильевич, Ольга Вениаминовна и др.), линия Шишкина выступает по отношению к ним как «метаповествование»: она втягивает в себя, отражает, трансформирует отдельные микроэпизоды, которые уже были «разыграны» в историях других персонажей.

Укажем лишь на отдельные точки соприкосновения сюжетных линий. Адвокат Александр Васильевич (ему в романной хронологии отведен конец 19 - начало 20 вв.) упоминает о том, что его отец был директором Медведниковской гимназии, мать в этой же гимназии преподавала химию. Многие детские переживания его связаны как раз с тем, что от старшеклассников он часто слышит насмешки в адрес матери - действительно отнюдь не выдающегося педагога. Михаил Шишкин в роли «я»-персонажа проживает словно бы часть этой истории в своей линии романного сюжета: мать «взяла меня в свою школу, где преподавала, в 59ю в Староконюшенном, чем, наверно, облегчила свою жизнь и осложнила мою» [ВИ: 393]. (Отметим, что аналогичная ситуация повторится в романе еще раз: своего сына Олежку уже ставший учителем геройповествователь приведет в школу, где работает сам). 59-я школа расположена в «здании бывшей Медведниковской гимназии» [ВИ: 393] - отсюда очевидно, что новые, современные сюжеты в буквальном смысле разыгрываются в старых декорациях: «В нашем здании… часто снимали фильмы, и портреты висели в качестве приготовленной для очередных съемок декорации» [ВИ: 393]. Более того, эти же портреты взирали почти столетие назад на Александра Васильевича - тогда еще маленького, не в меру расшалившегося сына директора гимназии: «Чьи шаги нарушают дерзко покой цитат и портретов? За кем бежит вприпрыжку по натертому до свиста паркету эхо Медведниковской гимназии?» [ВИ: 20].

Помимо акцентированных параллелей с линией Александра Васильевича «сюжет Шишкина» строится на перекличках с историей эпизодического персонажа из начала романа - Николая Александровича: его маленький сын погиб в полынье, играя с мальчишками; трагически обрывается и жизнь Олежки - когда он возвращается домой из школы, его сбивает на улице джип. История Михаила Шишкина, таким образом, словно бы в зеркале «будущего» (это и «хронологическое» будущее - конец 20 века, и романное будущее по отношению к основным сюжетным линиям - эпилог) отражает и заново проигрывает истории других персонажей «Взятия Измаила». Отсюда ясно, что референтом той линии нарратива, за репрезентацию которой отвечает повествователь Михаил Шишкин, является не биография писателя Михаила Шишкина, а истории романных персонажей, сквозные связки мотивов и микросюжетов. Иными словами, нарративное означающее, а не эмпирическое означаемое.

Далеко не случайно в финале романа «автобиографический» персонаж застает себя вне действительных пространственно-временных координат: заснув в вагоне швейцарского пригородного поезда, он видит сон, воспроизводящий эпизод из детства (велосипедная прогулка в лесу) и достраивающийся подробностями из относительно недавнего прошлого (на голове мальчика оказывается чужая шапка-ушанка - а она уже из жизни взрослого героя) - и просыпается от слившихся на грани яви и сна цепких прикосновений: «Топот совсем близко. Слышу пьяное дыхание <…> Его рука хватает меня. Просыпаюсь. Кондуктор трясет за плечо <...> Вскакиваю, очумело выбегаю из вагона <…> Оглядываюсь и ничего не вижу. Где сошел? Куда попал? <…> Чувствую - на голове по-прежнему та прокисшая шапка. Провожу рукой по волосам. Ушанка невидимка. И все никак не могу понять - где я?» [ВИ: 425-426]. Потерявшийся в пространстве и времени герой и потерявший свое «означаемое» между сном и реальностью «я»-повествователь оказываются в очевидной антонимии с любым эмпирическим «прототипом».

Чем же при сугубо литературной, фикциональной «генеалогии» сюжетной линии Михаила Шишкина обусловлена ее «автобиографичность», намеренно маркированная совпадением имен персонажа, повествователя и реального автора - и при этом лишь провозглашаемая, но не реализуемая в тексте?

Нам представляется, что ответ дан в написанном спустя пять лет после «Взятия Измаила» романе Шишкина - «Венерин волос». Один из сквозных мотивов повествования - укорененность бытия в слове (эта идея вынесена в эпиграф: «”…Яви то, что ты сохранял до времени”. Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем» [Шишкин «Венерин волос» 2006: 5; далее - ВВ]). Многократно проводится эта тема и в историях самых разных персонажей романа - вариации при этом минимальны: «Мы есть то, что мы говорим… Мы станем тем, что будет занесено в протокол. Словами» [ВВ: 25]; «От вас останется только то, что я сейчас запишу» [ВВ: 265]; «Так ты исчезнешь, а вот если я тебя запишу, ты останешься» [ВВ: 384]. Экзистенциальной значимостью обладает лишь то, что обрело себя в слове; бытие «записанного» персонажа более реально, чем эмпирическое существование «незаписанного» автора или читателя. Вывод очевиден: переводя жизнь из факта в фикцию (причем буквально в fiction - в литературу), можно парадоксальным образом добиться подлинности собственного бытия.

Применительно к персонажам Шишкина весьма точным оказывается то открытие, которое сделал незадолго до казни набоковский Цинциннат Ц.: «Я бы начал с азов и, постепенно, столбовой дорогой связных понятий, дошел бы, довершил бы, душа бы обстроилась словами» [Набоков 1989: 322]. Закрепляясь в словах (и даже просто в алфавите - «азах» и «ижицах»), человек противостоит смерти. «Бумажный» персонаж, из букв и неразборчивых закорючек, в отличие от автора, не подвластен времени: «Вот напишешь что-то случайно в детстве вилами на воде, подгребая упавший в пруд мяч, а окажется, что навсегда» [ВВ: 466]. И если автор «записал» себя в персонаже, став его эмпирическим отражением, то это значит, что он остановил смерть. «Водили в музей, там на картине «Последний день Помпеи» люди перед смертью - через несколько минут их не станет. Через год снова приводят в музей, а тем, на картине, до смерти опять все те же несколько минут» [ВВ: 130].

Список использованной литературы

1. Медарич М. Автобиография/ автобиографизм// Автоинтерпретация: Сборник статей по русской литературе XII - XX вв. Под ред. А.Муратова и Л. Иезуитовой. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 1998. С. 5-32.

2. Набоков В.В. Рассказы. Приглашение на казнь. Эссе, интервью, рецензии. - Москва: Книга, 1989.

3. Шишкин М. Венерин волос. М.: Вагриус, 2006.

4. Шишкин М. Взятие Измаила. М.: Вагриус, 2006.

Размещено на Allbest.ru