Политические мысли в произведении А.Е.Герцена "Былое и думы"

Размещено на http://www.allbest.ru/

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ

ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«БАШКИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»

ФАКУЛЬТЕТ ФИЛОСОФИИ И СОЦИОЛОГИИ

КАФЕДРА ПОЛИТОЛОГИИ

КУРСОВАЯ РАБОТА

Политические мысли в произведении А.Е.Герцена «Былое и думы»

Выполнила

Студентка 1 курса очной формы обучения

Направление подготовки: Политология

Направленность: История политических учений

ЛЯШКОВА ВАЛЕРИЯ ЕВГЕНЬЕВНА

Проверил: Доктор философских наук

Вальков Алексей Алексеевич

УФА - 2017

Введение

«Былое и думы» - литературное произведение, написанное Герценым в жанре воспоминаний. Отдельные главы писались автором в разные годы и между некоторыми из них разрыв в несколько лет. Полностью опубликовано в 1868 году, хотя работу над ним автор начал осенью 1852 года. Подобного грандиозного хронологического размаха не знало еще ни одно произведение отечественной литературы. Две главы четвертого тома «Былого и дум» - «Наши» и «Не наши» - Герцен посвятил противостоянию западников и славянофилов. Задача этой работы - попытка рассмотреть данную проблему на примере анализа этих глав.

Данная книга, создавалась на протяжении 15 лет и отразила почти все этапы развития Герцена - художника, мыслителя, человека. Почти все крупные произведения Герцена на рубеже 40-х и 50-х гг. в той или иной мере тяготеют к "Былому и думам" и частично даже входят в мемуары - тоном, жанром, идеями, автобиографическими деталями.

Создание романа совершенно не входило в планы Герцена. Безусловно, он хорошо запомнил мнение, тактично высказанное еще в 1848 г. Белинским, что в романе "Кто виноват?", при всех его больших достоинствах, Герцен все-таки "вышел из сферы своего таланта": критик лучшим художественным произведением Искандера считал повесть "Доктор Крупов". Книги, вызвавшие особенное внимание Герцена, - мемуары, исповеди, лирическая поэзия (Гейне, Леопарди, Байрон), "Горе от ума" и произведения, которые трудно подвести под обычные жанровые определения: "Божественная комедия", "Фауст", "Евгений Онегин", "Герой нашего времени", "Мертвые души", "Записки из Мертвого дома".

Влечение к свободе мысли, «вольнодумство» особенно сильно были развиты в Герцене. Он не принадлежал ни к одной партии. Герцен верил, что развитие человечества идёт ступенями и каждая ступень воплощается в известном народе. Вместе со славянофилами Герцен отчаивался в западной культуре.Вера в общину и русский народ спасала Герцена от безнадежного взгляда на судьбу человечества. Впрочем, Герцен не отрицал возможности того, что и Россия пройдёт через стадию буржуазного развития. Концепция Герцена акцентирует активную роль человека в истории.

Глава I. Структура книги и основное содержание

Книга Герцена начинается с рассказов его няньки о мытарствах семьи Герцена в Москве 1812 г., занятой французами (сам А. И. тогда -- маленький ребенок); кончается европейскими впечатлениями 1865 -- 1868 гг. Собственно, воспоминаниями в точном смысле слова «Былое и думы» назвать нельзя: последовательное повествование находим, кажется, только в первых пяти частях из восьми (до переезда в Лондон в 1852 г.); дальше -- ряд очерков, публицистических статей, расположенных, правда, в хронологическом порядке. Некоторые главы «Былого и дум» первоначально печатались как самостоятельные веши («Западные арабески», «Роберт Оуэн»). Сам Герцен сравнивал «Былое и думы» с домом, который постоянно достраивается: с «совокупностью пристроек, надстроек, флигелей»

1.1 Краткое содержание 1-4 части

Часть первая -- «Детская и университет (1812 -- 1834)» -- описывает по преимуществу жизнь в доме отца -- умного ипохондрика, который кажется сыну (как и дядя, как и друзья молодости отца -- напр., О. А. Жеребцова) типичным порождением XVIII в.

События 14 декабря 1825 г. оказали чрезвычайное воздействие на воображение мальчика. В 1827 г. Герцен знакомится со своим дальним родственником Н. Огаревым -- будущим поэтом, очень любимым русскими читателями в 1840 -- 1860-х; с ним вместе Герцен будет потом вести русскую типографию в Лондоне. Оба мальчика очень любят Шиллера; помимо прочего, их быстро сближает и это; мальчики смотрят на свою дружбу как на союз политических заговорщиков, и однажды вечером на Воробьевых горах, «обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать […] жизнью на избранную […] борьбу». Свои радикальные политические взгляды Герцен продолжает проповедовать и повзрослев -- студентом физико-математического отделения Московского университета.

Часть вторая -- «Тюрьма и ссылка» (1834 -- 1838)«: по сфабрикованному делу об оскорблении его величества Герцен, Огарев и другие из их университетского кружка арестованы и сосланы; Герцен в Вятке служит в канцелярии губернского правления, отвечая за статистический отдел; в соответствующих главах «Былого и дум» собрана целая коллекция печально-анекдотических случаев из истории управления губернией.

Здесь же очень выразительно описывается А. Л. Витберг, с которым Герцен познакомился в ссылке, и его талантливый и фантастический проект храма в память о 1812 г. на Воробьевых горах.

В 1838 г. Герцена переводят во Владимир.

Часть третья -- «Владимир-на-Клязьме» (1838 -- 1839)«- романтическая история любви Герцена и Натальи Александровны Захарьиной, незаконной дочери дяди Герцена, воспитывавшейся у полубезумной и злобной тетки. Родственники не дают согласия на их брак; в 1838 г. Герцен приезжает в Москву, куда ему запрещен въезд, увозит невесту и венчается тайно.

1.2 Краткое содержание 4-8 глав

В части четвертой -- «Москва, Петербург и Новгород» (1840 -- 1847)«описывается московская интеллектуальная атмосфера эпохи. Вернувшиеся из ссылки Герцен и Огарев сблизились с молодыми гегельянцами -- кружком Станкевича (прежде всего -- с Белинским и Бакуниным). В главе «Не наши» (о Хомякове, Киреевских, К. Аксакове, Чаадаеве) Герцен говорит прежде всего о том, что сближало западников и славянофилов в 40-е гг. (далее следуют объяснения, почему славянофильство нельзя смешивать с официальным национализмом, и рассуждения о русской общине и социализме).

В 1846 г. по идеологическим причинам происходит отдаление Огарева и Герцена от многих, в первую очередь от Грановского (личная ссора между Грановским и Герценом из-за того, что один верил, а другой не верил в бессмертие души, -- очень характерная черта эпохи); после этого Герцен и решает уехать из России.

Часть пятая («Париж -- Италия -- Париж (1847 -- 1852): Перед революцией и после нее») рассказывает о первых годах, проведенных Герценом в Европе: о первом дне русского, наконец очутившегося в Париже, городе, где создавалось многое из того , что он на родине читал с такой жадностью: «Итак, я действительно в Париже, не во сне, а наяву: ведь это Вандомская колонна и ruedelaPaix»; о национально-освободительном движении в Риме, о «Молодой Италии», о февральской революции 1848 г. во Франции (все это описано достаточно кратко:Герцен отсылает читателя к своим «Письмам из Франции и Италии»), об эмиграции в Париже -- преимущественно польской, с ее мистическим мессианским, католическим пафосом (между прочим, о Мицкевиче), об Июньских днях, о своем бегстве в Швейцарию и проч. политический герцен роман

Уже в пятой части последовательное изложение событий прерывается самостоятельными очерками и статьями. В интермедии «Западные арабески» Герцен -- явно под впечатлением от режима Наполеона III -- с отчаянием говорит о гибели западной цивилизации, такой дорогой для каждого русского социалиста или либерала. Европу губит завладевшее всем мещанство с его культом материального благополучия: душа убывает. (Эта тема становится лейтмотивом «Былого и дум»: см., напр,: гл. «Джон-Стюарт Милль и его книга «OnLiberty» в шестой части.) Единственный выход Герцен видит в идее социального государства.

В главах о Прудоне Герцен пишет и о впечатлениях знакомства (неожиданная мягкость Прудона в личном общении), и о его книге «О справедливости в церкви и в революции». Герцен не соглашается с Прудоном, который приносит в жертву человеческую личность «богу бесчеловечному» справедливого государства; с такими моделями социального государства -- у идеологов революции 1891 г. вроде Ба-бефа или у русских шестидесятников -- Герцен спорит постоянно, сближая таких революционеров с Аракчеевым (см., напр., гл. «Роберт Оуэн» в части шестой).

Особенно неприемлемо для Герцена отношение Прудона к женщине -- собственническое отношение французского крестьянина; о таких сложных и мучительных вещах, как измена и ревность, Прудон судит слишком примитивно. По тону Герцена ясно, что эта тема для него близкая и болезненная.

Завершает пятую часть драматическая история семьи Герцена в последние годы жизни Натальи Александровны: эта часть «Былого и дум» была опубликована через много лет после смерти описанных в ней лиц.

Июньские события 1848 г. в Париже (кровавый разгром восстания и воцарение Наполеона III), а потом тяжелая болезнь маленькой дочери роковым образом подействовали на впечатлительную Наталью Александровну, вообще склонную к приступам депрессии. Нервы ее напряжены, и она, как можно понять из сдержанного рассказа Герцена, вступает в слишком близкие отношения с Гервегом (известным немецким поэтом и социалистом, самым близким тогда другом Герцена), тронутая жалобами на одиночество его непонятой души. Наталья Александровна продолжает любить мужа, сложившееся положение вещей мучает ее, и она, поняв наконец необходимость выбора, объясняется с мужем; Герцен выражает готовность развестись, если на то будет ее воля; но Наталья Александровна остается с мужем и порывает с Гервегом. (Здесь Герцен в сатирических красках рисует семейную жизнь Гервега, его жену Эмму -- дочь банкира, на которой женились из-за ее денег, восторженную немку, навязчиво опекающую гениального, по ее мнению, мужа.Эмма якобы требовала, чтобы Герцен пожертвовал своим семейным счастьем ради спокойствия Гервега.)

После примирения Герцены проводят несколько счастливых месяцев в Италии. В 1851 г. -- в кораблекрушении погибают мать Герцена и маленький сын Коля. Между тем Гервег, не желая смириться со своим поражением, преследует Герценов жалобами, грозит убить их или покончить с собой и, наконец, оповещает о случившемся общих знакомых. За Герцена заступаются друзья; следуют неприятные сцены с припоминанием старых денежных долгов, с рукоприкладством, публикациями в периодике и проч. Всего этого Наталья Александровна перенести не может и умирает в 1852 г. после очередных родов (видимо, от чахотки).

Пятая часть заканчивается разделом «Русские тени» -- очерками о русских эмигрантах, с которыми Герцен тогда много общался. Н. И. Сазонов, товарищ Герцена по университету, много и несколько бестолково скитавшийся по Европе, увлекавшийся политическими прожектами до того, что в грош не ставил слишком «литературную» деятельность Белинского, например, для Герцена этот Сазонов -- тип тогдашнего русского человека, зазря сгубившего «бездну сил», не востребованных Россией. И здесь же, вспоминая о сверстниках, Герцен перед лицом заносчивого нового поколения -- «шестидесятников» -- «требует признания и справедливости» для этих людей, которые «жертвовали всем, […] что им предлагала традиционная жизнь, […] из-за своих убеждений […] Таких людей нельзя просто сдать в архив…». А. В. Энгельсон для Герцена -- человек поколения петрашевцев со свойственным ему «болезненным надломом», «безмерным самолюбием», развившимся под действием «дрянных и мелких» людей, которые составляли тогда большинство, со «страстью самонаблюдения, самоисследования, самообвинения» -- и притом с плачевной бесплодностью и неспособностью к упорной работе, раздражительностью и даже жестокостью.

Часть шестая. После смерти жены Герцен переезжает в Англию: после того как Гервег сделал семейную драму Герцена достоянием молвы, Герцену нужно было, чтобы третейский суд европейской демократии разобрался в его отношениях с Гервегом и признал правоту Герцена. Но успокоение Герцен нашел не в таком «суде» (его и не было), а в работе: он «принялся […] за „Былое и думы“ и за устройство русской типографии».

Автор пишет о благотворном одиночестве в его тогдашней лондонской жизни («одиноко бродя по Лондону, по его каменным просекам, […] не видя иной раз ни на шаг вперед от сплошного опалового тумана и толкаясь с какими-то бегущими тенями, я много прожил») ; это было одиночество среди толпы: Англия, гордящаяся своим «правом убежища», была тогда наполнена эмигрантами; о них преимущественно и рассказывает часть шестая («Англия (1852 -- 1864)»).

От вождей европейского социалистического и национально-освободительного движения, с которыми Герцен был знаком, с некоторыми -- близко (гл. «Горные вершины» -- о Маццини, Ледрю-Роллене, Кошуте и др.; гл. «Camiciarossa» <«Красная рубашка»> о том, как Англия принимала у себя Гарибальди -- об общенародном восторге и интригах правительства, не желавшего ссориться с Францией), -- до шпионов, уголовников, выпрашивающих пособие под маркой политических изгнанников (гл. «Лондонская вольница пятидесятых годов»). Убежденный в существовании национального характера, Герцен посвящает отдельные очерки эмиграции разных национальностей («Польские выходцы», «Немцы в эмиграции» (здесь см., в частности, характеристику Маркса и «марксидов» -- «серной шайки»; их Герцен считал людьми очень непорядочными, способными на все для уничтожения политического соперника; Маркс платил Герцену тем же). Герцену было особенно любопытно наблюдать, как национальные характеры проявляются в столкновении друг с другом (см. юмористическое описание того, как дело французов дуэлянтов рассматривалось в английском суде -- гл. «Два процесса»).

Часть седьмая посвящена собственно русской эмиграции (см., напр., отдельные очерки о М. Бакунине и В. Печерине), истории вольной русской типографии и «Колокола» (1858 -- 1862). Автор начинает с того, что описывает неожиданный визит к нему какого-то полковника, человека, судя по всему, невежественного и вовсе нелиберального, но считающего обязанностью явиться к Герцену как к начальству: «я тотчас почувствовал себя генералом». Первая гл. -- «Апогей и перигей»: огромная популярность и влияние «Колокола» в России проходят после известных московских пожаров и в особенности после того, как Герцен осмелился печатно поддержать поляков во время их восстания 1862 г.

Часть восьмая (1865 -- 1868) не имеет названия и общей темы (недаром первая ее глава -- «Без связи»); здесь описываются впечатления, которые произвели на автора в конце 60-х гг. разные страны Европы, причем Европа по-прежнему видится Герцену как царство мертвых (см. главу о Венеции и о «пророках» -- «Даниилах», обличающих императорскую Францию, между прочим, о П. Леру); недаром целая глава -- «С того света» -- посвящена старикам, некогда удачливым и известным людям. Единственным местом в Европе, где можно еще жить, Герцену кажется Швейцария.

Завершают «Былое и думы» «Старые письма» (тексты писем к Герцену от Н. Полевого, Белинского, Грановского, Чаадаева, Прудона, Карлейля). В предисловии к ним Герцен противопоставляет письма -- «книге»: в письмах прошлое «не давит всей силой, как давит в книге. Случайное содержание писем, их легкая непринужденность, их будничные заботы сближают нас с писавшим». Так понятые письма похожи и на всю книгу воспоминаний Герцена, где он рядом с суждениями о европейской цивилизации попытался сберечь и то самое «случайное» и «будничное». Как сказано в XXIV гл. пятой части, «что же, вообще, письма, как не записки о коротком времени?».

Глава II. Метод и жанр «Былого и дум»

2.1 Предпосылки к написанию произведения

Метод и жанр "Былого и дум" зарождались еще на рубеже 30-х и 40-х гг. в "Записках одного молодого человека". А пришел Герцен к мемуарам через лирико-исповедальные со значительными автобиографическими вкраплениями книги "О развитии революционных идей в России" (1850-1851) и "С того берега". Но особенно следует выделить "Письма из Франции и Италии" (1847-1852), непосредственно предваряющие "Былое и думы" жанром.

Герцен, приступая к "Письмам из Франции и Италии", не знал и не предполагал, что у него получится. Беспристрастный тон, взятый Герценом с самого начала, впоследствии изменился, контрастность французских и итальянских впечатлений способствовала оформлению идейно-эмоционального ядра книги и композиционному скреплению разнородных заметок. Но произошло это не сразу, о чем свидетельствуют лучше всего пестрое содержание книги и невыдержанность тона. Показательно, что, определяя жанр и формы повествования, Герцен подчеркивает, что его книга не является тем-то и тем-то (не отчет о путешествии, не результат специального изучения Европы, не последнее слово); предлагает в первом же письме не искать в ней всем известного и тысячи раз описанного. Иронически перечисляются знаменитые письма путешественников (Фонвизин, Карамзин) и гуртовые ("письма русского офицера, сухопутного офицера, морского офицера, обер-офицера и унтер-офицера"), недавние "деловые письма его превосходительства Н. И. Греча", "приходно-расходный дневник М. П. Погодина", договорившие "последнее слово" о Европе.

Полемический смысл краткого обзора мнений русских о Европе - в принципиальном неприятии Герценом традиционных жанровых форм. Он оставляет за собой право писать так, как это подскажут воочию увиденные им события и люди, о том, что захватит его внимание, независимо от того, покажется ли его позиция прозападнической или славянофильской. В результате - родился новый оригинальный жанр "писем русского путешественника", деформировавший прежние каноны до неузнаваемости, и новый взгляд на Европу, покоробивший своей резкостью западников, но не удовлетворивший и славянофилов. После "Писем из Франции и Италии" все значительные произведения, написанные в жанре путевых заметок (не только по Европе), испытали воздействие герценовского цикла. Нетрадиционные "Письма" в некотором роде стали традицией: это до известной степени относится и к таким шедеврам, как "Зимние заметки о летних впечатлениях" Достоевского, "За рубежом" Салтыкова-Щедрина, "Больная совесть" и "Выпрямила" Г. Успенского. А герценовская точка зрения на нравственное, идейное, политическое положение Запада, герценовские прогнозы и наблюдения вошли как классические в русскую литературу, философию, публицистику, причем диапазон толкований тезисов и парадоксов Герцена был необыкновенно широк.

В "Письмах из Франции и Италии" впервые был Герценом применен тот поэтический принцип, о котором он позднее рассказал в "Былом и думах". "Я <...> просто хочу передать из моего небольшого фотографического снаряда несколько картинок, взятых с того скромного угла, из которого я смотрел. В них, как всегда бывает в фотографиях, захватилось и осталось много случайного, неловкие складки, неловкие позы, слишком выступившие мелочи рядом с нерукотвореными чертами событий и неподслащенными чертами лица..." (XI, 256). Даже "слишком выступившие" мелочи Герцен не убирает, оставляет их в беспорядочном, хаотичном виде, в каком они тогда представились, понимая, что без них невольно исказится и общая картина, подправленная поздними аналогиями и думами. В "Письмах" же он просто не успевает убрать мелочи, отделить главное от случайного. Мысль Герцена, анализирующая, парадоксальная, рождается где-то на скрещении прежних дум (книжных) с реальными, сиюминутными впечатлениями.

В "Былом и думах" Герцен, хронологически подойдя к событиям 1848 г., отделит поздние воспоминания "артистическим расстоянием", "искусственной перспективой" от летучих заметок в "Письмах из Франции и Италии". "Мне не передать теперь с прежней живостью впечатления, полустертые и задвинутые другими. Они составляют необходимую часть моих "Записок", - что же, вообще, письма, как не *записки* о коротком времени?" (X, 17). Это, конечно, так, но важно и другое: "Письма" в жанровом отношении - прямые предшественники "Былого и дум", первый серьезный опыт художественной публицистики с сильным исповедальным, мемуарным началом.

2.2 О том , как выбирался жанр

Многочисленные авторские определения жанра "Былого и дум" как-то особенно полемичны и сознательно туманны. Герцен оправдывает внутренней личной необходимостью вольное сопряжение в одной книге разнородного материала, живописно, случайно и прихотливо расположенного и обретающего единство лишь "в совокупности". Но никакая совокупность не спасла бы книгу от распада на отдельные куски и фрагменты, если бы не было центра, к которому все они (или почти все) тяготеют в той или иной степени. Центр - исповедь, вокруг которой и сосредоточивается все. А поскольку исповедь не мыслилась Герценом как только нечто сугубо личное, а была слита с историей формирования и возмужания его поколения, то, естественно, воспоминания и думы, отобранные, восстановленные и остановленные волей или "капризом" автора, составили многоярусное, с многочисленными внутренними переходами и внешними пристройками здание, каждой деталью и флигелем которого, пусть и резко диссонирующим с общим профилем, дорожит архитектор. ""Былое и думы" не были писаны подряд; между иными главами лежат целые годы. Оттого на всем остался оттенок своего времени и разных настроений, - мне бы не хотелось стереть его" (VIII, 9).

Конечно, воспоминания прошлого сильно деформированы в книге. Сравнительный анализ "Дневника" Герцена 40-х гг. и хронологически соответствующих мест в "Былом и думах" легко демонстрирует направление произведенных изменений. Естественно, что прошлое осмыслено с позиций позднего знания, прокомментировано и освещено думами. Но ведь и сами думы менялись, они тоже в какой-то момент были остановлены и запечатлены, отразив конкретный идеологический и психологический момент развития. Движение дум, - а оно растянулось на десятилетия, - их причудливо-ассоциативный, противоречивый образ существования в книге делают ее более, чем что-либо другое, свободной и "некнижиой".

Меняется, а не только уясняется и жанр книги. Ведь авторские выступления и отступления также имеют свою творческую историю и тоже участвуют в общем движении, у которого чем дальше, тем менее определенная цель и, следовательно, нет конца. Герцен во вступлении к последним частям "Былого и дум" обосновывает совершенно неизбежно возникшие структурные перемены и отказывается от ранних определений жанра книги ("записки", "исповедь"), настаивает на принципиальной "отрывочности" повествования, не желает даже как-то спаять и сцепить отдельные главы. Это уже полный отказ от всякого сюжетного, хронологического построения. "Внешнего единства в них меньше, чем в первых частях. Спаять их в одно - я никак не мог. Выполняя промежутки, очень легко дать всему другой фон и другое освещение - *тогдашняя* истина пропадет <...> я решился оставить отрывочные главы, как они были, нанизавши их, как нанизывают картинки из мозаики в итальянских браслетах: все изображения относятся к одному предмету, по держатся вместе только оправой и колечками" (X, 9).

Автобиографического в последних частях "Былого и дум" немного. Исключение - исповедь "кружения сердца", т. е. как раз та трагическая история, ради которой и был затеян труд. "Рассказ о семейной драме" подводит черту под личной исповедью Герцена, занавес резко опускается после пятого акта, эпилог же неинтересен. Впрочем, многое в драме остается неясным, есть и пробелы, ничем не восполняемые. Скальпель Герцена - анатомиста, беспощадного наблюдателя и проницательного психолога, который, по тонкому наблюдению П. В. Анненкова, "как будто родился с критическими наклонностями ума, с качествами обличителя и преследователя темных сторон существования", в личных, интимных вопросах не решается идти глубоко. "Рассказ о семейной драме" ближе других глав "Былого и дум" к беллетристике - не только потому, что автобиографический материал тут особенно субъективно обработан, многое утаено и опущено. Исповедь "кружения сердца" имеет строго продуманную композицию, ощутим огромный труд, затраченный Герценом на эти страницы. Результат - художественное произведение с типизированными героями, полярно противопоставленными, вторгнутыми в роковой поединок. Фон драмы выдержан в сумрачных красках, в резких звуковых эффектах. Увертюра к драме - бессмысленная и дикая драка двух пьяных стариков, изображенная необыкновенно подробно, отталкивающе, надрывно: "...страшное эхо, раздавшееся в огромной зале от костяного звука ударившегося черепа, произвело во всех что-то истерическое" (X, 230). Кульминация - трагическая глава "Oceanonox".

С предыдущими же эпохами жизни связи "Рассказа о семейной драме" в основном идеологические. "Рассказ о семейной драме" делает понятным частые "там-сям" вкрапленные или развернутые в отдельные главы размышления Герцена о любви, семье, женской эмансипации, воспитании. Понимание, как всегда у Герцена, приходит позже - в виде отчета о происшедшем. В отчете боль пережитого снимается гуманным и широким взглядом, очищенным от коры эгоцентричных дум и минутных настроений в былом. Понять - это простить. Для Герцена - это еще и обобщить Именно к "Былому и думам" более всего применимы слова Белинского о "главной силе" таланта Герцена, заключающейся "в мысли, глубоко прочувствованной, полно сознанной и развитой".

"Трезвый взгляд на людские отношения гораздо труднее для женщины, чем для нас, в этом нет сомнения; они больше обмануты воспитанием, меньше знают жизнь и оттого чаще оступаются и ломают голову и сердце, чем освобождаются, всегда бунтуют и остаются в рабстве, стремятся к перевороту и пуще всего поддерживают существующее" (X, 210), - писал Герцен в теоретическом дополнении к главе о Прудоне - "Раздумье по поводу затронутых вопросов". Вызвано "раздумье" домостроевскими воззрениями Прудона, но с не меньшим основанием его можно было поместить и после "Рассказа о семейной драме". Прудон лишь один из поводов, вызвавших раздумье, и вряд ли главный. Слишком очевидна личная, выстраданная подоплека герценовских мыслей, переведенная в сферу всеобщего. "Раздумье по поводу затронутых вопросов" - больше исповедь, чем "Рассказ о семейной драме", где целомудренно и сдержанно-глухо повествуется о внутренней психологической борьбе. Во всяком случае к "Раздумью" больше подходит определение "рассказ из психической патологии", именно оно есть итог "долгого, беспрерывного разбора", "логическая исповедь" житейской драмы, осмысленной как драма века. Теоретическая и общая постановка проблемы позволяет не скрыть, а растворить безболезненно слишком личное.

Философское ("Раздумье") и артистическое ("Рассказ") "расстояния" дополняют друг друга, восстанавливая разорванные части исповеди , безусловно сохраняющие свое самостоятельное значение. "Раздумье" - пожалуй, самое умное из всего сказанного в XIX в. о женском вопросе, глубокий и гуманный этико-философский трактат. "Рассказ о семейной драме" - беллетристический шедевр в шедевре, не уступающий по художественным достоинствам лучшим произведениям таких мастеров психологической повести, как Тургенев, Достоевский, Толстой. Имевший возможность ознакомиться с рукописью "Рассказа" Тургенев был потрясен художественной силой исповеди, индивидуальной мощью таланта Герцена. "Все эти дни я находился под впечатлением той (рукописной) части "Былого и дум" Герцена, вкоторой он рассказывает историю своей жены, ее смерть и т. д. Все это написано слезами, кровью: это горит и жжет. Жаль, что напечатать это невозможно. Так писать умел он один из русских"

Отзыв Тургенева в письме к Салтыкову-Щедрину удивительно напоминает авторское признание Герцена: "...писать записки, как я их пишу, - дело страшное, - но они только и могут провести черту по сердцу читающих <...> расположение чувствуется, оно оставляет след. Сто раз переписывал я главу (которой у вас нет) о размолвке, я смотрел на каждое слово, каждое просочилось сквозь кровь и слезы <...> Вот <...> отгадка, почему и те, которые нападают на все писанное мною, в восхищении от "Былое и думы"', - пахнет живым мясом. Если б не было темной стороны, - светлая была бы бедна" (XXVI, 146-147).

Поиски свободной формы - одновременно и поиски наиболее искреннего тона, верного сочетания красок, темной и светлой сторон. Это не анархический принцип, развязывающий автору руки во всех смыслах, a трудное, иногда страшное дело. Когда Герцен прочитал мемуары МальвидыМейзенбург, он деликатно выразил свое неудовольствие их "идеализирующим характером". Сам же, оставаясь верным реальному методу, ни чернить, ни "золотить пилюли жизни" не собирался. Стремился к другому: передать всю "роскошь мироздания", увиденную "раскрытыми глазами" очевидца, все встречное-поперечное.

Роскошь мироздания в "Былом и думах" представлена и контрастными картинами пейзажей - от солнечных, ярких итальянских до туманных, дождливых лондонских, - и картинами народных гуляний. Полнокровное мироощущение было всегда сродни "эпикурейской", необыкновенно подвижной, открытой, живой натуре Герцена, признававшегося незадолго до счерти: "...я не перестал, несмотря на седые волосы, любить ни песни Миньоны, ни тихой поступи мулов с их бубенчиками и красными шнурками, ни теплые итальянские горы под паром вечерней или утренней зари" (XX, 660). Великий остроумец, он начинил свои записки огромным количеством анекдотов и mots, давным-давно уже ставших расхожей монетой. А рядом: Петербург Николая I и Дубельта, Вятка с ее "немецко-монгольскими" нравами, залитый кровью блузников Париж, античеловеческий город Лондон с "выгоревшим топливом цивилизации". Океан, поглотивший дорогих ему людей. Болезни, горе, разочарования, предательства, смерти.

Глава III. Политические мысли А. Герцена в книге «Былое и думы»

В четвертом томе литературного произведения Герцена под названием

«МОСКВА, ПЕТЕРБУРГ И НОВГОРОД (1840-1847)» можно увидеть описание политических идей автора. Так например, Две главы четвертого тома «Былого и дум» -- «Наши» и «Не наши» -Герцен посвятил противостоянию западников и славянофилов.

Искания молодого поколения начала XX в., воспитанного в духе европеизма, довольно быстро сосредоточились на осмыслении проблемы русского пути, две точки зрения на которую выразились в противостоянии западников и славянофилов, наметившемся в конце 1830-х гг. и достигшем кульминации в 1840-е. Однако, как свидетельствуют уже названия глав, в центре внимания писателя оказывается не только содержание полемики и антагонизм течений, сколько их конкретные представители.

Герцен не стремится представить отношения западников и славянофилов как диалог. Возможно, это связано с тем, что именно диалогических отношений между выразителями обеих противостоящих позиций не сложилось, а также с тем, что автор увидел между двумя концепциями важные точки соприкосновения, принципиально игнорируемые идеологами западничества и славянофильства. Он высказал это в некрологе, посвященном К.С. Аксакову: «Да, мы были противниками, но очень странными. У нас было одна любовь, но неодинакая… Мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно» (т. 9, с. 170).

Для Герцена важным было переосмыслить ситуацию спора 1840-х гг. Верный своему принципу оценки исторических событий, идей, главным образом, с точки зрения их перспективности, актуальности для будущего, он стремился выявить роль обеих концепций в ситуации 1850-х гг., а потому в «Былом и думах» больше внимания уделил собственному диалогу с западничеством и славянофильством и собственным воззрениям, создав своеобразный разноуровневый полемический диалог, выражающий многогранность и объемность историософских исканий.

3.1 Герцен и его место в полемике западников и славянофилов

Пытаясь обозначить свое место в полемике западников и славянофилов, Герцен замечал в дневниковой записи от 17 мая 1844 г.: «Странное положение мое, какое-то невольное justemilieu в славянском вопросе: перед ними (имеются в виду славянофилы.) я человек Запада, перед их врагами - человек Востока. Из этого следует, что для нашего времени эти односторонние определения не годятся…» (т. 2, с. 354). При этом Герцен 1840-х гг. - все-таки западник, сторонник следования России по европейскому пути.

Если в первоначальном варианте текста «Былого и дум» акцент был сделан больше на расхождении западников со славянофилами («Война наша с ними была в самой сущности воззрений; она не могла не быть»), то во втором - на личном и историческом примирении («Борьба между нами давно кончилась, и мы протянули друг другу руки…» (т. 9, с. 133). Не отрицая своего принципиального идейного несогласия со славянофилами по некоторым вопросам, Герцен в окончательной редакции заметно смягчил свое отношение к ним, что можно объяснить уходом идейных противников из жизни к моменту начала работы над второй редакцией книги. Это дало возможность выразить и свои личные симпатии, и сожаление об их и собственных прошлых заблуждениях, о взаимной распре, а также - представить некий независимый взгляд «издалека» на столкновение западников и славянофилов, который у него к тому времени сложился. Вместе с тем это видимое «равновесие» в изображении обоих «станов» отчетливо выявляет разное отношение к ним автора «Былого и дум».

3.2 Диалог с западниками

В 1847-1848 гг. (после эмиграции и событий французской революции) Герцен во многом переосмыслил свое отношение к западничеству, ощутив разочарованность в перспективности европейских начал, скептицизм и двойственность в оценке деятельности прежних единомышленников.

Тем не менее, писатель отнюдь не осуждает западников, но дает почувствовать, что их идеалы были возвышенны и, для той эпохи, прогрессивны: в 1830-40-е гг. просвещенная Европа и самодержавная Россия мыслились как антиподы. В герценовском тексте русский европеизм первой половины XIX в. представлен как явление исторически оправданное и более решительно оппозиционное по отношению к государственному режиму, чем воззрения славянофилов.

Вместе с тем нельзя не заметить, что западники интересуют автора «Былого и дум» не столько как представители западничества, сколько сами по себе, во всей многогранности их индивидуальностей. В «Былом и думах» оказываются противопоставлены личности юных русских западников, максималистов, которые, в интерпретации писателя, не исчерпываются ни характером повседневных отношений, ни своей историософской концепцией и общественной деятельностью, и в жизни которых, тем самым, словно гармонически «уравновешены» бытовое и идеологическое. Как очевидно, это отличает восторженных русских западников от «старых» европейцев, по Герцену, опустившихся на самое дно повседневности, всецело ограниченных ею (т. 10, с. 126).

Настойчиво проводя мысль о глубинном несовпадении России и Европы, о несоответствии реальной сущности последней идеализированным представлениям о ней в сознании западников, Герцен-автор «Былого и дум» всем ходом повествования полемизирует со своими воззрениями изображаемой поры и с воззрениями своих друзей и единомышленников. Этот диалог в известной степени условен: автор знает заведомо больше, чем герои, которым, по сути, как он показывает, нечего ему противопоставить: идеалы западников отступили в прошлое. Возможно, этим историческим «неравноправием» позиций участников полемики обусловлено то, что она словно растворена в повествовательной ткани «Былого и дум», не оформлена как последовательность ответных «реплик».

Не скрывая уважения и интереса к личностям западников, Герцен во многом рассказывает о них как об уходящих или ушедших из жизни - к личной скорби об их гибели примешивается ощутимое сожаление о том, что они, оставив по себе большую человеческую память, не оставили потомкам живого учения: концепция западников, в отличие от воззрений славянофилов, практически не нашла отражения на страницах «Былого и дум», хотя, построенная преимущественно на рациональных основаниях, близких герценовскому мышлению, характеризовалась большей последовательностью и логической стройностью. В отличие от западников, у славянофилов не было тяги к цельной философской системе.

3.3 Диалог со славянофилами

Диалог Герцена со славянофилами при этом ведется на страницах «Былого и дум» достаточно открыто, активно-неравнодушно, что вызывает ощущение большего «равноправия» «собеседников». Вероятно, тем самым подчеркивается перспективность идей славянофилов в 1850-х гг. Не случайно Герцен хотя и частично, но освещает их позиции.

Несмотря на личную симпатию и уважение к отдельным славянофилам, Герцен сравнительно немногословен в их характеристике: очевидно, в отличие от западников, они в «Былом и думах» интересны ему не столько сами по себе, сколько как представители своей концепции. Герцен видел историософские концепции славянофилов достаточно актуальными. Поставленные ими вопросы о русском пути и первые серьезные попытки на них ответить оставались, с его точки зрения, остро проблемными, требовали особенного внимания.

Очевидно, писатель ценит в воззрениях славянофилов и исторический оптимизм, и некоторую родственность своим собственным размышлениям о русской сельской общине, которые были для него едва ли не первостепенны в 1850-60-е гг. Эти два положения определяют как обостренный интерес Герцена к славянофильству, так и конкретное содержательное наполнение создаваемого в главе «Не наши» полемического диалога со славянофилами. Так, стремясь оспорить славянофильские представления о «возвращении в народ», писатель открыто выдвигает свой центральный тезис: «Но история не возвращается» (т. 9, с. 148). Этот тезис во многом проливает свет на изображение славянофильства в «Былом и думах», которое, несмотря на признаваемую автором актуальность отдельных его идей, все же представлено, в целом, как явление архаичное и достаточно далекое от действительной жизни.

Если в строках о западниках отношение автора было, скорее, скорбно-элегическое, то в повествовании о славянофилах - осуждающее. «…Важность их воззрения, его истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации» (т. 9, с. 134). Религиозные устремления славянофилов, как и, в целом, их обращенность к прошлому являлись, по Герцену, их заведомо ошибочным, однако настойчиво отстаивавшимся личным выбором.

Герцен достаточно бескомпромиссен в своих суждениях. Над позицией героев ощутимо довлеет авторская позиция, и славянофильство в книге предстает в неполном, существенно «урезанном» виде. Разочаровавшись в западнических идеалах и находя в себе мужество открыто признаться в этом, в то же время заметно сближаясь с отдельными славянофильскими воззрениями, писатель все же стремился идейно дистанцироваться от них, настаивая на несовпадении своей и славянофильской историософских позиций.

3.4 Проблема будущего России

Повествуя о противостоянии западников и славянофилов и участвуя в диалоге с ними, Герцен 1850-х гг. как бы мимоходом роняет теоретические суждения по проблеме пути России, частично соприкасаясь с идеями то одного, то другого течения.

На первый взгляд, он высказывает вполне славянофильские мысли о необходимости развития русской национальной самобытности. Вместе с тем его суждения причудливым образом сочетают в себе и отрицание, и приятие европейских веяний: «Помещичья распущенность, признаться сказать, нам по душе, в ней есть своя ширь, которую мы не находим в мещанской жизни Запада» (т. 9, с. 154). И добавляет, имея в виду русское общество конца XVIII - первой половины XIX вв.: «В этом обществе была та свобода неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает…» (т. 9, с. 154-155).

Это высказывание выявляет диалектику герценовских взглядов на европеизацию. Негативно отзываясь о современном состоянии Запада, он в то же время высоко оценивает достижения прошлого и одно из исторических преимуществ России видит в том, что она оказалась едва ли не единственной полноправной наследницей этих утраченных Западом достижений. Их синтез с самобытно-русскими началами, к середине XIX в. ставший уже органическим, по Герцену, является залогом ее будущего. Таким образом, отрицая европеизацию «из настоящего», автор «Былого и дум» приемлет европеизацию «из прошлого», тем самым в чем-то своеобразно примиряя воззрения западников и славянофилов, но и не совпадая с ними.

Обращаясь к центральному для него вопросу - о будущем, Герцен рассматривает его в общественно-политической плоскости. При этом он заметно сближается со славянофилами: «…Европа показала удивительную неспособность к социальному перевороту. Мы думаем, что Россия не так неспособна к нему, и на этом сходимся с славянами» (т. 9, с. 151). Парадоксально, он оказывается близок и к западникам, поскольку выступает носителем умонастроения русского европеизма: «…Разумное и свободное развитие русского народного быта совпадает с стремлениями западного социализма» (там же), - хотя этот европеизм и преломился в идеале, в мечте, хотя и претерпел весьма существенные изменения».

Заключение

Диалог западнического и славянофильского начал, имевший место и в сознании Герцена, и в самой исторической ситуации 1840-х гг., на страницах четвертой части «Былого и дум» получает своеобразное концентрированно-обобщенное выражение. Она обращает читателей к столкновениям западников и славянофилов, завершающимся высшим авторским примирением, которое, однако, не снимает идейных различий.

Герцен обосновывает неактуальность полемики западников и славянофилов в 1850-е гг. хотя и оставляет ей заметное место в истории и признает ценность духовного опыта, идейных исканий деятелей 1840-х гг. для настоящего и будущего, более того, признает актуальность поставленной этими деятелями проблемы русского пути.

«…Время, история, опыт сблизили нас, не потому, чтоб они нас перетянули к себе, а потому, что и они и мы ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях, хотя и тогда я не помню, чтоб мы сомневались в их горячей любви к России, а они - в нашей» (т. 9, с. 170-171).

Сам автор называл эту книгу исповедью, "по поводу которой собрались… там-сям остановленные мысли из дум". Но в действительности, Герцен, проявив художественное дарование, глубину мысли, тонкий психологический анализ, создал настоящую энциклопедию, отражающую быт, нравы, общественную, литературную и политическую жизнь России середины ХIХ века. Роман "Былое и думы" -- зеркало жизни человека и общества, -- признан шедевром мировой мемуарной литературы.

«Былое и думы» -- произведение очень разностороннее и сложное по своим идейным задачам и содержанию. Это в основном мемуары, литературные воспоминания, в которых автор подробно и образно рассказывал о том, что ему действительно пришлось испытать, пережить, увидеть. Но этот автор -- Герцен, человек большой творческой талантливости, разносторонней одаренности, высокого интеллектуального развития, человек, проживший очень разнообразную, красочную, богатую впечатлениями жизнь, весь захваченный идейной борьбой с деспотизмом крепостников в России, а позднее и буржуазии на Западе, и весь погруженный в интересы идейного развития передовой русской интеллигенции, а также интеллигенции западноевропейской.

Вследствие этого «Былое и думы», сохраняя свое значение мемуаров, давая очень яркую, образную автобиографию писателя, представляют собой и нечто гораздо большее. «Мемуарность» в них часто становится лишь исходным заданием, лишь внешней формой изложения.

Другое значение имеют те эпизоды мемуаров, где Герцен повествует о своих знакомствах с выдающимися представителями русской и западноевропейской интеллигенции.

Здесь Герцен создал ряд метких и выразительных характеристик своих выдающихся современников, которые вошли в историю русского общественного движения и общественной мысли: Белинского, Грановского, Огарева, Чаадаева, Бакунина, Кетчера, Хомякова и других. Герцен характеризует не только общественные взгляды, но и выразительно рисует личности каждого из этих деятелей.

Список литературы

1. Володин В. А. А. И. Герцен в размышлениях о науке // Природа. 1987. №4.

2. Герцен А. И. Былое и думы. -- Собр. соч., т. 10. 1990.

3. Прокофьев В. А. Герцен. 2-е изд. М., 1987.

4.Герцен А. / Былое и думы (Часть 4)

5. Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. М.: Изд-во АН СССР, Наука, 1954-1966

6. Гершензон М.О. Герцен и Запад // Гершензон М.О. Образы прошлого. М.: Т-воСкоропечатни А.А. Левенсон, 1912

7. Гершензон М.О. Социально-политические взгляды А.И. Герцена. М.: Труд, 1906

8. Левандовский А.А.Т.Н. Грановский в русском общественном движении. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1989.

9. Смирнова З.В. Социальная философия А.И. Герцена. М.: Наука, 1973

10. Сухов А.Д. Столетняя дискуссия: западничество и самобытность в русской философии. М.: Изд-во Ин-та философии РАН, 1998

11. Эльсберг Ж. (Я.Е.) А.И. Герцен и «Былое и думы». М.: Федерация, 1930

Размещено на Allbest.ru