Интерпретация чеченских событий в повести Василия Дворцова "Тогда, когда случится"

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

В аннотации к тексту Василия Дворцова сказано следующее: “Тогда, когда случится” - повесть о красивых и сильных русских людях непростых, но достойных судеб. Пятьдесят сибирских милиционеров на крохотном пятачке ОКПМ в Грозном две тысячи третьего года… Третьего года “мира”… [1]. Однако еще более объективной рекомендацией является мнение одного из читателей: “Эта повесть как раз вот о таком - о простом дежурстве отряда милиции в уже совсем “мирное время” недалеко от Грозного… Прочитайте, это нетрудно. Правда, и не легко…”.

Повесть Василия Дворцова о Чечне - одно из самых жестких произведений последнего времени. Писатель выступает не только как автор художественного текста, но и как политолог, публицист, аналитик, социолог, этнограф, историк, журналист. Это, пожалуй, главное качество повести, ее специфическая черта и особенность творческой манеры автора, по которым его легко отличить от других. Смешение жанров и стилей в повести невозможно однозначно назвать ее достоинством, так как это сделано достаточно грубо, видны стыки, несогласованности, читательскому восприятию мешают слишком резкие переходы от документалистики к высокой классической поэзии и так далее. Некоторая шероховатость текста, необработанность может быть оправдана темой - речь идет об очень неправильной и странной войне, которая еще недавно была частью повседневной истории России. “Неправильная” война - неровный стиль. Возможно, это намеренное, задуманное автором свойство повести.

Сам писатель в одном из интервью сказал: “Литература в отношении к иным искусствам - основа основ, как математика для остальных наук, и литературный процесс как процесс национального самосознания и самочувствования, глубиной проработки вечных и злободневных тем, полнотой их охвата призван отвечать культурным и нравственным потребностям общества. Читатель ищет в большой, настоящей литературе свидетельств и толкований своему бытию - как внешнему, так и внутреннему. А сегодняшний читатель, участник и жертва затянувшейся смуты, ищет в книгах особенной мудрости” [2]. Именно об одной из главных российских “смут” конца ХХ - начала XXI века и написан текст. “Когда повесть впервые увидела свет, можно было ожидать, что она станет популярной, прежде всего, среди людей военных, в особенности - тех, кто прошел Чечню, и своими глазами видел то, о чем пишет автор… Но неожиданно случилось так, что, казалось бы, уже давно вышедший из литературной моды стиль «милитари» в интерпретации Дворцова покорил и домохозяек, и преподавателей литературы, и интеллектуалов”, - сказано на одном из сайтов, посвященных современной литературе, и это вполне соответствует истине.

Если воспринимать название текста как существенную и важную его часть, то можно говорить о кольцевом характере композиции повести: “Тогда, когда случится” в самом начале и “Ничего не случилось” в самом конце. Удивителен эпиграф к повести из первого послания фессалонийцам апостола Павла: “Когда будут говорить “мир и безопасность”, тогда внезапно постигнет их пагуба”. Слова Антихриста перед концом света о мире и безопасности всплывают в тексте в связи с тем, как освещались чеченские события в прессе, прежде всего, по телевидению:

“- Опять по ящику покажут, как мирные и добрые чехи ищут работу….

- Как жаждут восстанавливать разрушенное войной хозяйство….

- Как простые кавказские парни мечтают выучиться на механизаторов и менеджеров….

- А девушки на космонавток и юристов…

- Только дайте им инвестиций…

- И не мешайте их распределять…

- Короче, мужики, понятно: чем нас тут меньше - тем здесь все лучше. Генерал так по-честному и врезал: “Как только мы уйдем, так у нохчей наступит мир и тишина”.

Здесь автор не просто иронизирует, он привлекает более сильное художественное средство: сарказм. Те, кто был в Чечне, не могли не понимать, как лживо и благодушно выглядели репортажи из воюющей кавказской республики.

Есть в повести несколько сугубо дидактических моментов, ощутимо мешающих восприятию и выпадающих из основной стилистической парадигмы текста. К примеру, В. Дворцов пишет: “Но только в понимании любви - не как жажды чем-то обладать, не в страстном эгоизме, а, наоборот, в полной жертвенности, безостаточной самоотдаче: “Я люблю тебя, значит, я твой” - и покрывает брачный союз Божья благодать”.

Или еще одна дидактическая истина: “Враг человеческий не один нападает, бесы скопом лепятся, друг за дружкой душу мытарят, передают из лап в лапы, по цепочке. Зазевался - и вот он, грех. А грех рождает страх, страх рождает ложь, ложь рождает гнев, за которым уныние идет, тоска, и, не дай Бог, руконаложение. Это не я удумала, это святые люди написали” [3; с. 19-20].

Большая часть сентенций автором доверяется Таисии Степановне, эпизодическому персонажу, теще одного из главных героев, Ивана Петровича, женщине опытной и религиозной. Под нее подстроена некоторая неправильность и удивительная простота речи, имитирующая стиль разговора не самого образованного представителя российского общества: “Добро и зло не могут не воевать, человеки для этой битвы Богом как раз и сотворены. Через вражду со злом людские души ангельский чин обретают, к Престолам возводятся. Взамен отпавших за сатаной”.

Таисия Степановна - это “глас народа”, опора автора, его корни, его оправдание. Именно она, Таисия Степановна, является источником главного слова повести - слова “вразуми”. Это слово произносит бесконечное число раз Иван Петрович, когда видит, что сделали чеченцы с его бойцом, как изуродовали его, как надругались над ним. Бессилие и отчаяние вытаскивают из его памяти именно эту молитву: “Вразуми меня, Господи! Вразуми Ты меня!” Молитва - попытка автора вывести горизонтальное повествование о смуте в вертикаль, основанную на гармоничном восприятии мира, на идее справедливости и оправданности происходящего, хотя случающееся очень плохо поддается гармонизации: слишком много зла и жестокости в описываемом В.Дворцовым пространстве. Возможно, именно по этой причине желание автора повести построить вертикаль, опирающуюся на русскую религиозность, нельзя назвать реализованным.

В отличие от концептуально важного и даже сюжетообразующего для З. Прилепина (роман о чеченских событиях “Патологии”) противопоставления войны и мира, В. Дворцов показывает мирные сцены как предысторию, почти не вторгающуюся в военные будни, не будоражащую память и не становящуюся основным содержанием снов во время войны.

Конечно, в мечтах воюющих постоянно присутствуют женщины, причем, по версии В.Дворцова, в телесном, эротическом качестве. Тоска по женщинам проявляется во всем: и в фривольных фотографиях на стенах, которые приходится завешивать простыней при появлении армейского начальства, и в диком интересе к приехавшей на пару часов журналистке из Москвы: “Джинсики по самое-самое обрезаны, а на ляжках пушинки - белые, тонкие, чуть видные. Вау!”.

“Поворот - один из часто встречающихся приемов в книге Василия Дворцова. С идиллии на солдатские будни, с войны - на мир, с душевной пустоты - на веру, которая будет всегда, а не только “тогда, когда случится…” [4]. Поворот - это отступление от последовательного ведения сюжетной линии. Автор несколько раз на протяжении текста настойчиво прибегает к внесюжетным вставкам довольно большого объема, что не всегда оправдано. Некоторые отступления вполне уместны и даже способствуют разнообразию палитры восприятия описываемого в повести, но другие лишь усугубляют ощущение агрессивного отношения автора к представителям чеченского народа, принимавшим участие в боевых действиях. повесть дворцов стилистический литературный

Отступления можно разделить на несколько групп.

Первая - выдержки из воинских уставов и иных документов, сопровождающих военнослужащих на протяжении всего срока выполнения контракта. К примеру, В. Дворцов приводит подробное описание военным языком жилета разгрузочного, “состоящего из трех частей: двух грудных планшетов, спинного планшета и плечевых ремней” [3]. Из уставов же взято определение разведывательного патруля, его задачи и особенности действий в различных условиях [3]. Тот же источник использует автор для разговора о способах захвата противника [3] и о многих других ситуациях, возникающих в военной действительности.

Второй тип отступлений - цитаты из Лермонтова, которого вполне можно назвать одним из героев повести.

Третий тип посвящен истории русско-кавказских отношений, к примеру, достаточно подробно воспроизведена биография города-крепости Грозный.

В.Дворцовым используются также милицейские сводки тех времен о деятельности бандформирований, об угонах автомобилей, о воровстве людей.

Некоторые лингвистические удачи В.Дворцова говорят о его таланте в работе со словом, о его перспективах и возможностях. Яркие примеры таких удач: “Гроза в Грозном”; с. “А окопам - копец” и многочисленные удивляющие своей необычностью и оригинальностью пейзажные зарисовки.

Описания природы у В.Дворцова великолепны, нарочито прихотливы и вычурны, возможно, это сделано намеренно, чтобы контраст с грубоватыми, брутальными сценами из военных будней был особенно ярок и ощутим. В мире писателя на каждом шагу можно встретить “живой щит терпко пахнущих осыпающимися почками тополей” [3; с. 3]; с. тишину, которая “нежится шелестящим придыханием и похлюпыванием” [3; с. 3]; с. “узкую царапину вчера народившегося месяца, придающую миру окончательную шахерезадность” [3; с. 50-51].

Горы на Кавказе - не только предмет любования, но и вожделенный контраст с военной реальностью. Там - “розовые с лиловыми тенями” вершины, полупрозрачные долины, будто “расшитый цветами шелковый шарф”, искрящийся, “прокаленный за день” воздух. Тут - “четыре часа караула на четыре отдыха днем, три на три ночью, ремонт заграждений, углубление окопов, смена вечно рваных мешков на брустверах, перекладка кирпичной стены, разборка завалов на крыше, стирка, мытье коридоров, мытье посуды и чистка картофеля на кухне, чистка оружия, стратегия и рукопашная. Без выходных” [3].

Городские (грозненские, если точнее) пейзажи отличаются, прежде всего, ощущением равнодушия к прибывшим на Кавказ российским милиционерам: город принимает их “привычным гулом, кисловатостью оседающего смога, цветастой резью рекламы и полным равнодушием бесчисленных квадратиков чужих кухонь, гостиных и спален” [3]. Признаком военного городского пейзажа являются заложенные кирпичом окна верхних этажей, перекрытые одеялами с целью соблюдения светомаскировки щели [3].

В описаниях грозненских картин неоднократно встречается плохо скрываемый автором сарказм: говоря о вновь построенном после войны бензозаправочном комплексе, В.Дворцов пишет: “Эдакий оазис новочеченского процветания на фоне раздолбанного, разграбленного старого русского города” [3].

Местной особенностью В. Дворцов называет отсутствие иномарок и объясняет это тем, что в Чечне трудно найти нормальный бензин, зато есть свой, “доморощенный”, очень плохого качества, но по низкой цене или вовсе бесплатно.

Одно из пространных описаний Грозного делает этот город похожим на ад. Сначала идет перечисление видимых деталей и особенностей: “Штурмуемый и отбиваемый, бомбленный и расстреливаемый, взрываемый и разрываемый, разбитый и убитый: пустыри и одичалость зеленки, дворцы и хибары, квадраты многоэтажных кварталов и лабиринты частных секторов, магазины и блокпосты” [3].

Потом сопоставление исторической судьбы Грозного с его современным состоянием: “Досыта напитанные человеческой кровью и нефтяной гарью руины былой крепости-форпоста русской цивилизации, брошенной Центром на разор и насилие спустившимся с гор волкам” [3].

Дальше - мистическое восприятие столицы Чечни: “Город, странный город, в котором с наступлением темноты не засвечиваются окна, исчезают человеческие звуки. Как и не наступает тишина - соловьи, цикады, лай собак и стрельба, стрельба. Странный город, в котором днем суетливо, на скорую руку кипит жизнь, снующая и торгующая, покупающая, ищущая и отдающая, а по ночам неспешно разгуливает смерть” [3].

И, наконец, метафизическое его содержание, переходящее в древние, почти первобытные представления о темной стороне бытия и его носителях: “Жизнь и смерть здесь четко знают свои сроки, по взаимному согласию поделив равновесие света и тьмы. В считанные минуты они сменяют внешние знаки добра и зла, дружбы и вражды, веры и предательства, не затрагивая сути, истинной природы вселившегося в долину горного равнодушия к этим самым добру и злу. Здесь теперь это совершенно не важно. Это лишнее, когда полсуток - свет, полсуток - тьма, и всегда - полужизнь, полусмерть. А что? Что у них - жизни и смерти - посредине? Что, кто здесь полуживет? Вурдалак. Да, вурдалак - получеловек-полуволк” [3].

Чеченскую войну В.Дворцов называет “извращенной, уродливой, с поддавками и подставами, без фронтов и боевых целей, без стратегии и тактики, где не называется конкретный враг и не дается надежный тыл” [3]. Именно поэтому “нужно все двадцать четыре часа, все тысяча четыреста сорок минут быть здесь и сейчас, полностью, без остатка, без заначки на расслабленное плюханье по волнам памяти. Нужно быть готовым, готовым на все” [3; с. 108].

Отвратительной чертой чеченской кампании была работорговля. В.Дворцов вспоминает: “Подойди к любому, самому что ни на есть “мирному”, “цивилизованному” и “профедеральному” чеху и быстро прошепчи: “Есть раб”. И получишь автоматический ответ: “Почем”? Это после, через секунду нохчо сообразит, заволнуется, что его, возможно, разводят. Но вначале - цена раба” [3; с. 92-93].

Тот период противостояния, который описан в повести, гораздо позитивнее, чем так называемая первая чеченская компания, о которой один из героев говорит, что военнослужащие выживали, как “маугли” или “последние герои”; с. что все поголовно были заражены блохами и грибком; с. что есть приходилось только горох и перловку; с. что понос был всеобщим, как потоп; с. что на личную гигиену давали лишь двести граммов воды в сутки [3; с. 111].

Почему-то во всех текстах, посвященных современным кавказским войнам, фигурируют многочисленные собаки. Повесть “Тогда, когда случится” не является в этом смысле исключением. Потерявшие хозяев, поголодавшие и успевшие побродяжничать собаки частенько прибивались к воинским подразделениям в поисках еды и ласки. Собаки не просто снимали напряжение и напоминали о доме, они служили. ОМОНовцы рассказывают о живущем при части псе по имени Фитиль, что он помогал обезвреживать растяжки много раз, но теперь категорически отказывается идти вперед, считая себя “ветераном” и “сыном Полкана” [3; с. 81].

На войне не бывает без страха. Его подробное описание, основанное на физиологических ощущениях, убедительно и наглядно: “Подтянув, обнял колени, так, что бронежилет косо уперся в подбородок, и зажмурился. Режущие воздух визги резонировали в желудке, комками желчи толкаясь в горло, и это был страх, тот “тошнотворный” страх, о котором… за который было совсем не стыдно. Ну а что, что можно было противопоставить тупой случайности, безмозглой, равнодушной ко всему беспомощно забившемуся в укрытия, слепо летящей “на кого Бог пошлет” мине? Что? Только вот это - стать совсем маленьким, неудобным для попадания. И терпение. Просто терпение подкатывающей блевотины” [3; с. 64].

После пережитого страха у нормальных людей возникает обостренное ощущение счастья от наполненности жизнью каждого мгновения. И всем воинам одновременно хочется видеть и слышать вокруг только потешное, хочется смеяться: “Хохотали до слез, до хрипоты и коликов, прыская от одного только взгляда друг на друга, от движения руки, поворота головы, изгиба брови” [3; с. 65].

Люди на войне часто бывают более суеверными, чем в мирное время. Им становятся жизненно необходимы какие-нибудь поддерживающие оптимизм и веру в себя элементы. Отсюда важность следующей детали: “В какую-то из предыдущих смен ребята крупно написали на стене над блокпостом “ОМОН - НЕПОБЕДИМ!”, но сегодня это уже не предупреждение врагу, это уже заклинание для себя” [3; с. 91].

Главное благо войны - сон. Автор повести пишет о буднях ОМОНовцев так: “После недели хаотичных метаний по зачисткам освобожденных штурмовыми отрядами зданий и кварталов с плотными перестрелками, с первыми потерями самых близких, самых родных товарищей, после которых так трудно уговорить других - да и себя! - брать “чертей” живыми, после гонок на обстреливаемых со всех дыр бэтэрах, ползаний по подвалам или беганий по чердакам, после снайперских и фугасных дуэлей, выколупывания из невероятных укрытий и схронов совершенно необъяснимого количества великолепно вооруженных и экипированных боевиков, здесь, в этой несколько раз разграбленной, вымороженной и закопченной самодельными нефтяными горелками, но все же жилой и такой тихой квартире, им всем дико захотелось спать. Спать, просто спать” [3; с. 96-97].

“Выбрав, казалось бы, довольно узкую тему, Василий Дворцов в повести “Тогда, когда случится”, сумел разветвить ее на множество вопросов, и над каждым из них можно размышлять и размышлять… Легко ли ощущать себя чужим среди своих, и может ли служба по контракту одновременно быть служением высоким идеалам? Автор сумел великолепно показать внутреннюю работу героев, по разным причинам попавшим в полк ОМОНа для отправки в Грозный. Славка, совсем еще молоденький милиционер, нарушил дисциплину, защищая честь и интересы любимой девушки, и начальство “предложило” ему этот контракт в качестве “искупления вины”. Иван Петрович, - человек уже в солидных годах, - хотел своей зарплатой контрактника помочь встать на ноги оставшемуся без работы сыну… Такие разные, герои порой обнаруживают между собой неслучайные сходства, и радуются им. Так, лейтенант и Славка вдруг среди назревающей ссоры с удивлением замечают, что на обоих - одинаковые серебряные крестики. И разговор сворачивает с конфликта совсем на другую тему” [4]. Крестик, символ религиозности, о которой уже шла речь выше, выступает объединяющим началом. Но Василий Дворцов умело и достоверно показывает разные типы бойцов.

Один из самых редких - тип ладного, эстетически почти безупречного, аккуратного, бравого воина, которому в боевые операции попасть не терпится. Такие ребята “светятся потенциальным героизмом, искренне фонтанируя боевым задором” [3; с. 22].

Иван Петрович представляет тип “солдата удачи”: опытного воина, не раз побывавшего в переделках и воспринимающего молодое пополнение как своих сыновей, нуждающихся в совете и защите. Главное качество героя этого типа, бывалого солдата, - это мудрость, которая, кстати, подводит его в тексте Василия Дворцова и делает по сути соучастником преступления. Но поначалу именно подобный персонаж, Иван Петрович, произносит максимально взвешенные и продуманные слова, помогающие молодым бойцам в самых разных ситуациях. К примеру, он напоминает зарвавшимся сослуживцам, что на свете есть люди, которые и без устава знают, что и когда им делать, которые умеют сами собой покомандовать и хорошо себя чувствуют вне системы [3; с. 24]. Повидавший виды солдат вынослив и терпелив. Один из героев, жалуясь на замучивших его вшей, слышит в ответ: “Земляную вошь никакой дуст не берет, она, тварь, такая же выносливая, как едомый ею русский солдат” [3; с. 29]. Одной из характерных черт боевого опыта является умение заранее предчувствовать чью-то (в том числе, возможно, и свою) кровь и смерть. В.Дворцов называет такое умение основным признаком правильно выбранной профессии для военного человека [3; с. 90]. Мудрые воины соблюдают многие правила, которые молодым кажутся глупыми. Старослужащие на себе испытали, что устав гарнизонной и караульной службы действительно написан чьей-то кровью [3; с. 108].

Трудно верится в тип милиционера, который наизусть знает почти всего Лермонтова, но и подобный персонаж в повести есть. Автор осознает его некоторую нереальность и сразу отмечает: “А вот так: милиционер и Лермонтов. Это какая-то неправда. Недоразумение, которого не должно быть” [3; с. 2]. То, что происходит потом с этим героем - именно из разряда жутких недоразумений.

Один из героев, боец ОМОНа, - мусульманин. Получается, что он воюет против единоверцев. Но он утверждает, что чеченцы - сектанты, суфии; с. “это типа ваших адвентистов-мормонов или еще каких раскольников” [3; с. 50].

ОМОНовцы воспринимали свою миссию по-разному: одни называли себя разменной мелочью, которую никому не жалко при “большой игре” [3; с. 117]; с. другие утверждали и верили, что они являются “телохранителями России” [3; с. 117], которые находятся в Чечне для того, чтобы себя подставить, когда “это” случится.

Описываемый В.Дворцовым отряд омоновцев сменяет уже повоевавших милиционеров, о которых автор говорит, что они качались от усталости [3; с. 25]. Война никому не дается легко.

Спецназовцы радикально отличаются от солдат-срочников. Они щегольски выглядят, упакованы и откормлены. Срочники обуты в брезентовые ботинки, не знающие ваксы, худы, напуганы. Особенно запоминается читателю крохотный юноша, обутый в явно женские сапожки: “Если бы не каска, делающая его похожим на тощего опенка, не тяжеленное весло АК, вряд ли кто дал бы ему более четырнадцати - ну, и какая же сволочь признала этого недорослика “годным” [3; с. 27].

В одном из эпизодов автор особо подчеркивает, что Сибирский ОМОН не пил. Исключения лишь подтверждают правило: на войне алкоголь был важнейшим средством борьбы со стрессом, вызванным психологическими перегрузками. Несмотря на строгий запрет на алкоголь, водка часто выручала бойцов в тяжелых ситуациях, хотя и не могла успокоить совесть: “Водка от желудка дурным откатом ударила в голову, обожгла лицо до испарины. И, вместо представляемого мягкого бездумного блаженства, обернулась резким осознанием необратимости совершившегося” [3; с. 51].

Все, кто пишут о войне, не обходятся без мата или упоминаний о нем. Ненормативная, но энергетически мощная лексика - составная часть войны. Дворцов тоже об этом знает: “Комвзвода никак не мог употребить хоть одно литературное слово” [3; с. 6].

Ряд деталей, упомянутых автором, говорит о его не литературной, а реальной осведомленности в том, что происходило в Чечне. Он знает, что “под каску лучше бы повязывать платок” [3; с. 33]; с. что “девять магазинов - десять минут боя” [3; с. 35] и многое другое. Некоторые подробности, упомянутые в повести, мог знать только представитель спецслужб, побывавший в Чечне в годы войны или сразу после. К примеру, автор упоминает, что личная охрана Кадырова-старшего ездила только на “девяносто девятых” серебристого цвета и без номеров. “И следили, чтобы кто-то не из их тейпа не завел себе такую машину” [3; с. 39].

Чеченцев в тексте называют по-разному: “чехами”, “чертями” (“Все они, члены БГ, БП и БФ - бандгрупп, бандподполий и бандформирований - “черти”. Старо, но точнее не придумаешь” [3; с. 68]. Именование “нохчо” писатель связывает с идеей о том, что чеченцы - прямые потомки высадившегося на Арарате Ноха (Ноя) [3; с. 100].

Чеченцам даются очень нелицеприятные характеристики. К примеру, они, по мнению автора, не умеют трудиться, а лишь “вяло имитируют трудовую деятельность” [3; с. 28]. Писатель уверен, но нет “у нохчей в крови” желания и умения работать. “Другое дело завладеть” [3; с. 68].

В.Дворцов упоминает еще, что “горцы визжат, как крысы. И воняют” [3; с. 149]. Даже сравнения писатель использует негативные: “черные, как грачи” [3; с. 28].

Чечня в изображении В.Дворцова - крайне коррумпированная территория: “Здесь как! Хочешь стать рядовым ППС - плати тонну баксов, а в ОМОН меньше, чем за двадцать пять не берут” [3; с. 39]. Исчезнувшие с армейских складов обувь, камуфляж, консервы, одеяла и матрасы оказывались в магазинах Грозного и продавались армейцам без какого-либо стеснения [3; с. 40]. Воровство в Чечне процветало, причем, масштабное, поражающее воображение: “Турецкое золото “контрабасов” и дачки снабженцев - собачьи крошки со стола хозяев, гоняющих составы стройматериалов, оборудования, техники, горючего, одежды, продуктов, медикаментов - из России в Чечню и обратно, миллиардами высасывающих “финансовое обеспечение восстановления разрушенного войной народного хозяйства республики” [3; с. 119].

Признаком лживости чеченцев В. Дворцов называет тот факт, что после призыва Дудаева все бывшие партийные секретари Чечни в один миг оказались муфтиями и шейхами [3; с. 100].

Важнейшей для чеченцев национальной особенностью является тейповая структура. У представителей этого народа человек без родни не просто ничего не стоит, а как бы вовсе не существует: “Здесь нравственно лишь то, что приносит благо тейпу, безотносительно всего остального мира: чеченец “прав” - отчаянно защищая честь девушки своего рода и спокойно развращая или насилуя “инородку”, “прав” - с почтением относясь к своей матери и тут же пробивая кастетом голову “чужой” старухи. Вынутый из своего тейпа-муравейника, чечен мгновенно погибает, ибо он, точно так же, как муравей, не способен в одиночку видеть, понимать, принимать решения” [3; с. 93]. Отношения между тейпами в повести сравниваются с отношениями уголовных банд, бригад: честью считается подставить конкурентов, убить, ограбить, продать кого-то в рабство: “И при чем тут “братья-вайнахи” и прочая кинжально-папаховая ичкерийская показуха? За ящик консервов и пару одеял сосед на соседа настучит с удовольствием. Правда, если будет точно уверен, что русские его не сдадут” [3; с. 93].

ОМОНовцы замечали, что на чеченских могилах часто встречаются штыки. Они выяснили у местных, что это знак мести. Пока кровь не смыта кровью, на могиле не отмщенного чеченца “красуется” штык. С этим связаны рассуждения автора об особенностях национальной позиции чеченцев: “Прикинь: у каждого чеха по десять-пятнадцать детей. А профессия на всех одна - разбой. Поэтому, когда семья теряет семь-десять сынов, это для них норма. Норма! Больно, конечно, но не смертельно. В горах вообще только так и можно остальных выкормить. Нам с тобой не понять: у нас одного мальчонку убили, и - все! Все! Нет больше фамилии. Ни Ивановых, ни Петровых, ни Сидоровых. Одного “двухсотого” достаточно, чтобы целый русский род пресечь. А для чертей и десять погибших - не конец” [3; с. 120].

В. Дворцов развенчивает многие убеждения, связанные с Чечней, например, то, что мусульмане не пьют. В повести сказано, что “под вечер в Грозном трезвый водитель - разве что за рулем автобуса” [3; с. 43].

Чеченцы к русским относятся с нескрываемым презрением: к ОМОНовцу, который глупо и даже не особенно реалистично поверил чеченской девушке, обращены такие слова ее дяди: “Что, ранена рука? - бей второй! Сломана нога? - пинай другой! Нет, все вы, русские, все вы, гаски, - не воины, не мужчины… А ху бох? Что ты сказал? Да, ты прав, гаски, прав: мы волки. Волки! А вы - овцы. Вы - бараны, у вас даже своего пастуха нет. Кто вас сюда гоняет? Кто дома стрижет? А? Израиль? Бараны вы, русские, послушные бараны, и пока вами правят Ваксельберги да Абрамовичи с Фридманами - мы вас будем есть. Рвать на части” [3; с. 146].

То, что пишет В.Дворцов о чеченских женщинах, несколько отдает снобизмом и высокомерием человека, считающего себя более цивилизованным, чем те, с кем приходится иметь дело: “Хотя на перекрестке и на автобусной остановке приходилось видеть молоденьких чеченок с непокрытыми крашеными головами, были даже в джинсах. Значит, все-таки понемногу цивилизуются. Так что, рано или поздно, и горные скво тоже начнут сосать “клинское” и татуировать копчики. И пользоваться контрацептивами. Оставаясь вурдалаками” [3; с. 61].

Однако все не так просто. В.Дворцов очень жалеет горянок, понимая, до какой степени тяжела уготованная им доля: в пятнадцать лет их выдадут замуж, к тридцати они уже десять раз родят. Им приходится колоть дрова и носить воду, чистить и готовить, стирать, мыть, шить, ковыряться в огороде и нянчить многочисленных детей. И все это чеченка должна делать молча, глаза в землю. Горянки, как заметил В.Дворцов, вообще не говорят, если их конкретно не спрашивают [3; с. 67].

Писатель камня на камне не оставляет от легенды о шахидках как о вдовах, мстящих за погибших любимых мужей. Забитые и неграмотные чеченские женщины, по убеждению автора, на любовь способны быть не могут. И тут всплывает рачительное тейповое сознание, для которого вдова - обуза. Ее просто применяют в последний раз, надевая на нее пояс шахидки и отправляя на “подвиг”. Она безропотно подчиняется, потому что за ее смерть детям и родителям выделят долю от “общака”. А если она откажется - “их ждет голодная смерть или то же рабство” [3; с. 94].

Тейп - очень важное понятие для чеченца. Одним из главных выводов повести является следующий: война в Чечне - это столкновение разных типов сознания, разных понятий о добре и зле. У жителей Чечни ни за что нет личной ответственности, так как каждый в любом действии исполняет волю своего тейпа. И судить чеченца может только тейп, но не российские суды, к примеру [3; с. 101].

То, что В.Дворцов настаивает на именовании коренных жителей Чечни “чертями”, описывая же русских ребят, часто вспоминает о крестиках на груди и иных символах православной религиозности, переводит чеченские события в план столкновения между религиями, между райскими и адовыми силами, между божественным и дьявольским.

Повесть подчеркнуто лишена сентиментальности. Более того, там, где появляется что-то романтическое, тут же происходит история, вдребезги этот настрой уничтожающая. В мире В.Дворцова только природа может позволить себе такие возвышенные состояния. Жестких, страшных сцен в тексте много. Для убедительности приведем несколько примеров.

“На этом перекрестке расстреляли разведку морпехов, и на наконечники насадили отрезанные головы мальчишек-первогодок” [3; с. 31].

“…А ночью часовых ножами сняли. Пацанов, как свиней, порезали. Кровищи - земля же сухая, не впитывала…. Нас, рядовой состав, не тронули: просто по палаткам в упор с “калашей” попалили… Обделались все. Чехи же еще и пели: “Калинка-малинка моя”! А лейтенанта и прапорщиков увезли. С концами” [3; с. 111].

Наиболее душераздирающая сцена связана с главным героем, слишком чистым и наивным для такой войны: “Хазрат, аккуратно, чтобы не запачкаться, оперся косточками кулаков на край козел и наблюдал за сыновьями, которые уже, не так, как когда-то в первый раз, а ловко и точно срезали русской свинье уши - “цаа хум цахез” - “ничего не слышу”, и вырезали глаза - “цаа хум ца го” - “ничего не вижу”. Русский опять немного покричал, подергал ногами, но скоро отключился. “И язык тоже”! - в этой войне мусла благословенна” [3; с. 147]. И это все происходит с парнем, который совсем недавно обвенчался, который после первой ночи с любимой женщиной выскочил голым на снег и готов был обнять весь мир: cтолько в нем обнаружилось любви.

Война во всех своих проявлениях антигуманна и отвратительна. Но такая жестокость даже для видавших виды бойцов была шоком.

Критика командования в тексте повести присутствует, но как-то вскользь, не в лоб. К примеру, после характеристики замполита, в которой, кстати, цитируется Лермонтов (“Ну какой же замполит мировой мужик, настоящий слуга царю, отец солдатам” [3; с. 6]), автор лаконично сообщает, что такие командиры “редко поднимаются выше майора” [3; с. 6].

Без подробностей и смакований преподнесена автором еще одна серьезнейшая проблема, связанная с поведением представителей командования: “Ну, ладно, нам, эмвэдэшникам, действительно хоть что-то, да платят, а армейцы-то свои заслуженные по году выпросить не могут. А если выпрашивают, то только за тридцать процентов отката. Мальцов стреляют, подрывают. Безо всякой войны. А с них откат. Вот сучары! И еще плевок - бывших “духов” “Героями России” награждать. Плевок на могилы, на костыли этих вот мальцов” [3; с. 106].

Начальство умудрялось, не выезжая из безопасных населенных пунктов, “закрывать” себе так называемые “боевые” сутки, а те, кто “тянул лямку” в горах, не могли порой и пять дней в месяц записать на свой счет. И ОМОНовцы говорят о подобных явлениях, не подбирая интеллигентную лексику: “Стаж прeт один к полутора, звания с ускорением. А если где какая стычка с потерями, так они, суки, за нашу кровь еще и ордена себе понавешивают. Кто-то под пулями да через гранаты прыгает, а кто-то над стаканом… хреном дрыгает” [3; с. 118].

Самая серьезная претензия к автору повести - это глава, которую он назвал “За семьсот лет…”. Она непростительно велика, длинна. При общем объеме повести в 150 страниц, документальная глава занимает семнадцать, которые читаются достаточно тяжело. Это мешает восприятию, нарушает стилистическое единство текста и снижает уровень художественности повести. Глава представляет собой набор исторических сведений о заселении Притеречья русскими поморцами, о появлении на Кавказе казаков в XVI веке, о создании крепостей в XVIII веке. Дальше, тоже излишне подробно, ведется повествование, которое художественным назвать невозможно, о взаимодействии ислама и православия на территории, называемой Северным Кавказом. То, что происходило в Чечне в советскую эпоху, В.Дворцов также не упускает из виду, настаивая на неоднозначности оценки взаимоотношений Советской власти как с чеченцами, так и с казаками. Отсюда, по мнению создателя повести, проистекают причины повстанческого движения. В. Дворцов, конечно, не обошел вниманием факт массового перехода на сторону фашистских оккупантов горцев-мусульман.

Из семисотлетней истории этой многострадальной земли автор выделяет два периода, когда Кавказ успокаивался: “Впервые - когда увлеченные агентами Франции и Польши, проигравшие войну русским войскам, чеченцы массово эмигрировали в Турцию. Второй - Сталинское выселение в Казахстан. Это были жесткие, жестокие акции, но они реально дали хотя бы краткие периоды спокойного земледелия, роста промышленности, нефтедобычи на Кавказе, периоды благополучия для большинства разноплеменного населения этого благодатного края” [3; с. 132].

Выводы, к которым приходит писатель, можно назвать шовинистическими. Он говорит о грабеже и работорговле как о вековой основе экономики горцев. Он напоминает о высокомерии чеченцев в связи с их верой в собственное первородство: “Сложившееся исторически (родовая замкнутость) и обоснованное идеологически (религиозная секта) “моральное право” на господство человека над человеком, народа над народом “подтверждалось” “первородством” чеченцев, которые, согласно своим мифам, единственные на Земле ведут непересекающуюся родословную от Ноха (Ноя), с момента высадки того на Арарате” [3; с. 136].

Отношение к русским в Чечне 90-х годов ХХ века В.Дворцов называет геноцидом. Как пример геноцида в повести приводится станица Асиновская, где боевики Дудаева зверски убили 49 человек, сожгли церковь, изнасиловали всех женщин от двенадцати до восьмидесяти лет.

Глава заканчивается публицистическим высказыванием, направленным не столько в сторону чеченцев, сколько в сторону руководства страны. Высказывание крайне жесткое, такое даже в оппозиционной прессе не встретишь: “Это вот за эти 120000 захваченных домов и квартир в русских городах и казачьих станицах сегодняшние “жители Чеченской Республики”, в случаях разрушения их в ходе боевых действий, получают с русских же по 350000 рублей компенсации. В то время как истинные беженцы не могут высудить у “своего” правительства и пятидесяти, чтобы приобрести хоть какую-то халупу в местах, где нет и не предвидится никакой работы.

С нашим атаманом

Не приходится тужить….” [3; с. 137].

Последние несколько страниц повести позволяют утверждать, что писатель адресует основные обвинения не чеченцам (в конце концов, идет война, взаимная жестокость врагов - ее неотъемлемая составляющая), а российским властям и средствам массовой информации. ОМОНовцев предавали свои же командиры, комментируя различные инциденты. Они называли бандитизмом факты самообороны, они настаивали, что милиция - не партизанский отряд, не куклусклановская структура, а орган правопорядка. Они именовали своих же сотрудников, вынужденных обороняться, мерзавцами и подонками, обещая очистить от них свои ряды. Прикрываясь правильными словами, они “сдавали” своих подопечных и журналистам, и руководству. То, что писатель приводит целиком и не снабдив никаким комментарием интервью с не названным по имени генералом, последовавшее за бедой, случившейся со Славичем, - максимально убедительный и мощный прием, потому что выводы читатель делает сам. Генерал утверждает, что действия ОМОНовцев против чеченцев можно назвать “предательством своего ведомства, своего мундира, принятой присяги, и вообще всей той общечеловеческой гуманистической идеи, которую мы все призваны отстаивать перед угрозой международного терроризма” [3; с. 150].

О перспективах взаимоотношений России и Чечни В. Дворцов высказывается однозначно: “Двукратно размножающиеся в каждые пять лет горцы недолго усидят в захваченной ими долине, уже скоро они выжрут тут все, и будут просто вынуждены двинуться дальше. “…В Чечне и на всем Кавказе мир и безопасность…” - да просто проходит инкубационный период, наращивается масса, и, одновременно, готовятся плацдармы! И не так долго ждать того дня, когда третья война полыхнет уже по всем крупным городам России. По всем. Война ради войны. Потому что для ичкерийцев война есть форма существования, без нее им просто нечем жить. Без грабежей и работорговли они - … вымрут” [3; с. 95].

Это высказывание писателя открывает еще одну жанровую грань повести, вводя ее в круг текстов, предупреждающих о грядущих бедах и опасностях, подстерегающих тех, кто был осведомлен, но не принял меры.

Литература

1. Аннотация к повести В. Дворцова “Тогда, когда случится”.

2. Литературный навигатор. Радио ВЕРА. Василий Дворцов. Тогда, когда случится.

3. Дворцов В. Тогда, когда случится. Повесть. Новосибирск: Историческое наследие Сибири. 2010.

Размещено на Allbest.ru