Метафизика русской литературы Льва Шестова

Имени М.Ю. Лермонтова Шестов всегда касается вскользь, никогда не уделяя ему большого внимания при анализе русской литературы. Это может показаться нелогичным и выпадающим из рассматриваемой концепции экзистенциально-философского анализа русской литературы Шестова, поскольку поэту было присуще подлинно трагическое чувство жизни, пожалуй, даже более сильное, чем у Пушкина. В Лермонтове Шестову глубоко импонирует отсутствие тенденции и морализаторства. Он обращает внимание на тот факт, что первым певцом ненормальности в русской классике может считаться именно Лермонтов, открывший своим творчеством эту тему для её гениального развития Ф.М. Достоевским. Но в целом творчество Лермонтова не заключает в себе тех мощных витальных сил, которые дозволяли Пушкину, окинув прощальным взором всё, что произошло в жизни, смешное и грустное, пошлое и величественное, воскликнуть: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!». Причины столь решительного расхождения русских поэтов, которым в равной мере были ведомы тайны человеческой души и трагические повороты судьбы, Шестов раскрывает в статье «А.С. Пушкин», говоря о том, что Лермонтов задавался часто теми же задачами, какие ставил себе Пушкин, но спасовал перед своим талантом. Поэтому Шестов испытывает определённое удовлетворение в том, что именно Пушкин, а не Лермонтов стоит во главе интеллектуальной жизни в России и открывает новую полосу в развитии русской словесности, глубоко философской и человечной.

Параграф 2.2., «Николай Гоголь» посвящен анализу понимания и оценки личности и творчества Н.В. Гоголя в произведениях Шестова. Показано, что Шестов занимает своеобразную позицию в литературе о Гоголе. Философ ценит в творчестве Гоголя экзистенциально-философскую компоненту его творчества, предчувствуя в нём те темы, которые впоследствии так неотступно станут преследовать Достоевского.

В суждениях о Гоголе ярко прослеживаются особенности творческого метода Шестова, когда он непосредственно погружает читателя во внутренний мир писателя, полагая, что в случае с Гоголем мы можем говорить о фактически абсолютном тождестве между писателем и его произведениями. С одной стороны, он видит в Гоголе великого реалиста, беспощадно обрисовавшего русскую действительность, с другой - идёт в общем русле литературно-философской критики начала ХХ в. Он отмечает, что гоголевские типы имели целью преследовать всё дурное, что есть в человеке, и, прежде всего, отрицательные свойства, обнаруженные писателем в самом себе. До Шестова литературная критика игнорировала этот очевидный факт.

Шестова интересует, прежде всего, душа Гоголя. Среди великих художников Гоголь как никто другой был вырван из тисков эмпирического мира. Фантастический мир его мистических персонажей - ведьм, чертей, колдунов и утопленников - был для него, полагает Шестов, даже большей реальностью, нежели мир реалистических героев - Чичикова, Собакевича и Плюшкина. Именно поэтому Шестов считает ошибочным видеть в Гоголе обычного писателя. По его мнению, Гоголь не был сторонним наблюдателем и «бытописателем» народной жизни; он жил в сфере фантастического не меньше, чем в реальном мире, и этим фантастическим были бездны его внутреннего мира, в котором добро и зло, земное и трансцендентное переплетались невероятно сложным и мучительным образом.

Одним из самых труднообъяснимых поступков писателя стало сожжение им рукописи второго тома «Мёртвых душ». В работе «Начала и концы» Шестов пытается понять этот драматический акт в свете вопроса истинного и ложного богоизбранничества. Просветительская вера во всесилие слова, облагораживающее воздействие искусства и тем самым в мессианскую избранность писателя была чрезвычайно характерна для русской литературы в целом и для Гоголя в частности. В ходе «странствований» Шестова по душам великих русских писателей им был подмечен этот феномен избранничества, ставший для них одним из их сильнейших метафизических искушений, которое вынесли немногие. На примере Гоголя он показывает, что уверенность в том, что писатель может находиться у Бога на виду и быть избранным им для особых поручений, с годами может рассеяться, что ведет к горькому разочарованию. Не сумасшествие Гоголя и не его творческие неудачи, а мучительное преодоление иллюзии богоизбранничества стало, по мнению Шестова, причиной того, что Гоголь сжигает рукопись второго тома «Мёртвых душ». И это экзистенциальное движение души оценивается философом как выражение прозрения писателя и его высшей честности перед собой и читателем.

Литературно-философская критика начала ХХ в. оставила в наследство яркий и полный загадок портрет писателя. Она отвергла «Гоголя Белинского» - основателя натуральной школы, гражданина, «социального поэта» - и создала свой образ Гоголя-художника. В результате был нарисован образ человека, живущего на грани, а может, и за гранью реальности, прятавшегося от действительности «в странный мир своего болезненного воображения», отчаявшегося и погибшего от невозможности подарить людям шедевр, «где блеск красоты и добра должен был эстетически торжествовать над чернотой порока...». Писатели символистского круга, с которым Шестов входил в общение, показали, как Гоголь-натуралист уступил место миссионеру, боровшемуся в своих творениях с дьяволом, воплощенным в пошлости, заполнившей страницы его произведений. Интерпретация личности Гоголя Шестовым в целом поддерживает и углубляет рождённый русскими писателями-символистами образ Гоголя-фантаста, Гоголя-мистика, писателя, ставшем жертвой своего таланта, и поддерживает миф о Гоголе как авторе, чье творческое наследие не допускает жёстких и однозначных оценок.

Параграф 2.3., «Иван Тургенев» посвящен интерпретации образа И.С. Тургенева в творчестве Шестова, для которого он стоит на принципиально ином уровне, нежели Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский или Чехов. В его интерпретации Тургенев предстаёт в критическом свете и поэтому в избранной им плеяде русских писателей оказывается у Шестова одинокой звездой иного качества. Анализ текстов о Тургеневе дает основание говорить, что чаще всего философа раздражает его, из Европы воспринятая, рационализированная и рассудочная «гуманность», понимаемая как «умение извлекать пользу из всего, даже из крови своего ближнего». Ему определённо не нравится, что Тургенев подвержен влиянию позитивистского и прагматического европейского духа: из всего, о чём пишет Тургенев, им же самим делается явный или скрытый позитивный вывод, направленный к будущей пользе человечества. В этом и состоит его «вина», и потому Шестов начинает с ним борьбу, точно так же, как он боролся с призраком Канта, полагая его чрезвычайно опасным, поскольку «в нём заложено семя самой безнадёжной и вместе с тем самой крепкой философии обыденности». По наблюдениям мыслителя, Тургенев бежит от ужасов беспочвенности к определённому законченному мировоззрению и чувствует законность своих стремлений, поскольку ощущает за собой поддержку всей западноевропейской культуры. Тургенев вызывает явное раздражение у Шестова своей твёрдой уверенностью, что даже самые острые проблемы человеческого существования имеют у писателя рациональные объяснения, например, смертная казнь, что равносильно для Шестова следованию водевиля за трагедией. Однако у Шестова возникает вопрос, стоит ли искусству иметь дело с научной логикой или доказательным (для Шестова это значит, принуждающим) типом мышления, называемого философским, если они успокаивают, развеивают сомнения? Творчество, по его убеждению, принадлежит области трагедии. Здесь кроется причина шестовского неприятия творчества Тургенева, его обличительный пафос, сводящийся порой к неприкрытой публицистике, ибо здесь между Тургеневым и Шестовым обнаруживается ключевая точка расхождения. Для последнего, движущий нерв всей его философии - научить человека жить в неизвестности. Тургенев, отвергающий всякого рода неразрешимые вопросы человеческого существования, ищущий утешений у Канта и Гегеля, с точки зрения Шестова, уподобляется горе, родившей мышь. Писатель был для Шестова олицетворением Афин в русской литературе, против которых он направил всё существо своей философии, пытаясь взвесить западноевропейский позитивистский дух, рождённый Афинами, на весах библейского Иова.

Параграф 2.4., «Федор Достоевский» посвящен анализу шестовского исследования сложный процесса «перерождения убеждений» Ф.М. Достоевского. При этом объектом внимания философа становятся поздние произведения писателя, предоставившие ему обширный материал для изучения его мировоззрения. Многие темы Достоевского стали излюбленными темами Шестова. Писатель оказал решающее воздействие на содержание гуманистического идеала самого Шестова. Оба мыслителя, отстаивая приоритет человека над идеями, в том числе и над идеями защиты и спасения человечества от рабства, бесправия и разного рода духовных несвобод, сослужили гуманизму неоценимую службу, поскольку в их творчестве идея первичности человека по отношению к любым идеям и убеждениям прошла мощную проверку, переоценку и дальнейшую кристаллизацию. Именно Достоевский является во многом предтечей метафизических исканий Шестова, и они вместе способствовали экзистенциальному обновлению и трансформации гуманистического идеала, наполнив его персоналистической глубиной и драматизмом.

Между тем Шестов одним из первых наносит удар по культу Достоевского. С целью преодолеть наивное представление о Достоевском и его героях Шестов решился предложить читателю по-новому посмотреть на многое из того, что широко и давно известно о писателе. Он считал, что Достоевский - тема неисчерпаемая, не только потому, что мало кто умел так беззаветно отдавать свою душу последним тайнам человеческого бытия, как это делал Достоевский, но и потому, что эволюция его взглядов представляет собой чрезвычайно любопытный материал для исследователя, способного оценить не только величайшие дерзновения духа, но и его провалы, взлёты и падения, полагая, что недостатки и творческие кризисы в жизни человека не менее важны и поучительны, чем его достоинства.

Ввиду очевидной известности Шестова на Западе, мы должны учитывать тот факт, что рецепция Достоевского за рубежом складывалась, в том числе, и под значительным влиянием работ Шестова о Достоевском. Именно поэтому вопрос об идентичности Достоевского и его героев, в радикальной форме поставленный Шестовым, имеет такое большое значение при изучении мировоззрения Достоевского.

В диссертации рассмотрены и проанализированы сложившиеся точки зрения по проблеме достоверности литературно-экзистенциальных портретов, предлагаемых Шестовым. Показано, что Шестова интересует не природа эстетического творчества и не сюжетные линии, а психология писателя и динамика его убеждений. Фактически философ стоит у истоков частной поэтики (в данном случае - поэтики Достоевского), развитие которой произошло в 60-70-е гг. ХХ в.

Шестов писал о раннем Достоевском как о человеке великой надежды и называл его философию философией надежды. Он считал, что, пережив смертный приговор, острог и каторгу, писатель получил в награду от ангела смерти страшный и непрошеный дар второго зрения, которое и составляет основную тему «Записок из подполья». Благодаря этому зрению он увидел, что идеалы не возвышают, не освобождают, а сковывают и принижают. Шестов подчеркивает, что только Достоевский решился столь мужественно взглянуть на страшную диалектику добра и зла.

Анализируемое Шестовым «всемство» - особое понятие в художественном мире Достоевского - подробно рассматривается в диссертации. «Всемство», полагает Шестов, становится одним из главных врагов писателя, с которым нужно бороться не на жизнь, а на смерть. Достоевский высмеивает этот тип мировоззрения как смиренную и безвольную покорность пред законами разума и необходимости, смирения перед всем, что невозможно изменить, но в этом смирении гибнет всё подлинно великое и бесценное. Бежать от «всемства» некуда, и Достоевский бежит в одиночество, не зная наверняка, что его ждёт: гибель или чудо нового рождения. Ему предстоит испытание утратой почвы под ногами - той опоры, которая даётся человеку принципами. Шестов полагает, что Достоевский был первым из людей, кто испытал это невообразимо страшное состояние и восхищается метафизическим мужеством своего героя.

Шестов видит в Достоевском великого испытателя идей, что вполне соответствует ему самому как мыслителю. Он раскрыл его гений и сделал акцент на антропоцентризме его художественного творчества, переросшем как религиозные, так и светские прекраснодушные утопии преобразования общества и безмятежной любви к ближнему. Одним из самых замечательных достижений Шестова является то, что он сумел воспринять и претворить в своей философии экзистенциальный и гуманистический потенциал Достоевского. Он был важной фигурой в творчестве Шестова, которому удалось так глубоко, как никому другому в достоевсковедении, показать экзистенциально-метафизические глубины в творениях писателя, прошедшего сквозь беспочвенность и непредсказуемость бытия, зыбкость и неустойчивость человеческих устремлений и пристрастий, познать горькую диалектику добра и зла, поверить гносеологию этикой. Достоевский, подчеркивал Шестов, увидел опасность превращения идей в идолы и признания какого-либо критерия истинности единственно правильным. Всю свою жизнь он прожил, находясь в экстремальном состоянии духа, что, безусловно, соответствовало общему настрою внутреннего мира самого Шестова. Мыслитель, своеобразно преломляя наследие Достоевского сквозь призму собственных идей и творческих устремлений, оказался чрезвычайно чутким и к гениальным прозрениям Достоевского и к кризисам его сознания.

Параграф 2.5., «Лев Толстой» посвящен воссозданию Шестовым необъятного мира личности Л.Н. Толстого и его героев в процессе их внутреннего развития. В диссертации уделяется внимание эволюции взглядов Шестова на личность Толстого, в ходе которой он преодолевал первоначальные оценки и восходил до объемного видения слабых и сильных сторон русского писателя, единственного из всей великой плеяды классиков, с которым философ имел возможность личного знакомства.

Широко и критически рассматривая феномен Л. Толстого, Шестов приходит к своему пониманию его гениальной натуры: загадка и разгадка толстовского творчества состоит в том, что под райскими песнями таится великая и не знающая конца борьба великого духа, стремящегося вырваться из сковавших его пут материи. В бесконечных метаниях и исканиях Толстого Шестов чувствует жажду разрушения, прорыва, часто переходящую в саморазрушение. Характеризуя Толстого как экстремальную натуру, Шестов полагает, что литературная деятельность для писателя никогда не была просто литературой, а всегда являлась результатом и выражением почти безумной борьбы с каким-то страшным и беспощадным врагом, что позволяет ему провести символическую параллель между Толстым, Лермонтовым и киниками.

Дихотомия «Толстой-художник» и «Толстой-проповедник» впервые возникает в книге Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Нитше» и переходит во многие другие его произведения. При помощи сопоставления двух образов единой личности - Толстой-художник и Толстой-проповедник - Шестов выражает сложность и неоднозначность внутреннего мира Толстого, его личной и творческой эволюции как человека и мыслителя. Шестов без колебаний отдаёт все свои симпатии раннему Толстому-художнику эпохи «Войны и мира», гениальному писателю, в творческом мире которого он находит изображение человеческой жизни, безусловное приятие ее во всей совокупности нравственных коллизий, счастий и несчастий, ошибок, падений и взлётов, прозрений. Но с таким же острым сарказмом и горечью Шестов говорит о проповеди добра позднего Толстого. Потому - что во всех его последних произведениях, в том числе и художественных, писатель видит единственную задачу «сделать выработанной им мировоззрение обязательным для всех людей», представить публике в готовой форме ответы на самые сложные вопросы человеческого существования. Шестов подчёркивает, как невосполнимо много теряет даже гениальный художник, когда выходит на стезю проповедника, защитника одного единственного принципа, в спасительную силу которого он уверовал.

Тем не менее, внимание Шестова завладевает преимущественно поздний Толстой-художник, познавший трагедию смерти, неутихающей боли, отчаяния и одиночества ещё живого, но уходящего из жизни человека. Шестову Толстой был тем более интересен, чем больше этот апологет разума доказывает его собственную излюбленную мысль о том, что иррациональность не меньшая реальность, чем рациональность. Экстремальная ситуация, как предполагал и надеялся Шестов, как раз и есть путь к той истине, которую невозможно найти иными путями.

Источником творческих сил Толстого Шестов считает страх перед жизнью и недоверие к ней вопреки признанию первичности жизни по отношению ко всем иным вещам и состояниям. Шестов приходит к выводу о том, что Толстой склонен к онтологическому солипсизму, поскольку, как невольно считал писатель, он и мир «равнозначные понятия». Не случайно в разных своих произведениях Шестов ставит имя Толстого в один ряд с Сократом, Платоном, еврейскими пророками и Мартином Лютером, бравшими на себя дерзостное бремя говорить от имени Добра, мира вечных идей или богов.

Исследуя трансформации внутреннего мира Толстого, Шестов показал, как в результате кризиса личность выходит на новый уровень осмысления бытия и своей собственной жизни, вскрыл один из механизмов драмы нравственного самосовершенствования людей, от которых требовались решительные действия, но плоды которых раскрывали свою недостаточность или ущербность. Толстой никого не спас, его усилиями общество не стало лучше, но лучше стал он сам. Шестов единственный раз касается социальной стороны толстовского учения и здесь в оценке личности Л.Н. Толстого он близок к оценкам С.Н. Булгакова, Н.А. Бердяева, И.А. Ильина. Шестов концентрируется на метафизических усилиях Толстого и отмечает, что, отказавшись от рациональных принципов спасения, он тем не менее не отказывается от разума как такового и силою рациональных размышлений приходит к необходимости спасения верою. Шестов считает вышеописанное противоречие важнейшей чертою психологии философии Толстого и его философии веры. Сотериологическое наполнение внутренней биографии Толстого роднит его с Шестовым. Метафизический скептицизм философа в значительной мере является способом выражения того же стремления, что у Толстого и многих других мыслителей: найти «живую истину» и спасение.

Значение работ Шестова о Толстом состоит в том, что они позволяют выявить отличие традиционной нормативной морали от принципов разрешения проблемных ситуаций в экзистенциализме. Шестов последовательно и бесстрашно искал самые сокровенные, глубоко скрытые тайники человеческой природы. Он говорит о морали исключительно с позиций экзистенциализма, главный постулат которого - жизнь человека превыше всякой мудрости. Шестов исходил из того, что нравственность - это поиск и сомнение, нечто дискретное и неподражаемое. Но философ не отвергал мораль и человечность, доказательством чему была не только философия, но и в высшей степени благородно прожитая жизнь. Свобода личного поиска сопрягается у Шестова не со вседозволенностью и эгоизмом, а с высочайшей ответственностью и трепетным отношением к человеку.

Параграф 2.6., «Антон Чехов» посвящен исследованию параллелей творчества Л. Шестова и А.П. Чехова, а также анализу некоторых существенных характеристик личностей обоих писателей. Рассматриваются некоторые сюжеты внутренней биографии Шестова и Чехова, параллели их воспитания и событий детства, послуживших основой их протеста против бездушного формализма. Здесь же рассматривается вопрос об отношении Чехова и Шестова к религии и осуществляется дальнейший поиск общих точек мировоззренческих пересечений между ними. Показано, что ни Чехов, ни Шестов не были людьми «системы» и не ставили себя в зависимость от какой-либо «руководящей» идеи. Мысль Шестова отличает отсутствие благоговейного отношения к великим людям, как застывшим статуям, что связано с его протестом против давления неподвижных вечных истин на человека и что составляет основной пафос его философии. Чехов проявляет такое же отношение к философии, он был «свободен от постоя» у великих философов. Протест Чехова против деспотического авторитета великих не становится делом всей его жизни, но проявляется не менее эмоционально.

Обозначившиеся точки пересечения двух мыслителей в вопросах веры, отношения к метафизическим истинам, к идеям и их властью над людьми подчеркивают внутреннее созвучие между Шестовым и Чеховым. Не случайно Шестов посвятил Чехову свое ныне широко известное эссе «Творчество из ничего». Агностицизм Чехова («ничего неизвестно») и иррационализм Шестова («для Бога всё возможно») имеют одинаковые следствия и предполагаю внутреннюю свободу. Из чеховского «ничего неизвестно» и следует шестовское «всё возможно». Обоих мыслителей затруднительно без каких-либо сомнений, оговорок или разъяснений поместить в лагерь сочувствующих материалистической или идеалистической философии; они допускают существование множественности истин, над которыми возвышается высшая ценность - жизнь конкретного и неповторимого человека.

Шестов характеризует творчество Чехова как беспощадное и вместе с тем безнадёжное. Он полагает, что в своём творчестве Чехов сумел художественно воплотить стремления человека сохранить самого себя через отказ от данности, что означает переход к творчеству из ничего, приближение к той опасной черте, за которой находится либо мужество высшей пробы, либо безраздельный пессимизм и отчаяние. Любимый чеховский мотив - жизнь, идущая куда-то без и помимо воли и надежды человека, исключённого из неё, был чрезвычайно близок Шестову.

Шестов в своих произведениях уделил достаточно много внимания поэтике творчества Чехова, проявив незаурядную проницательность. Одной их главных тем творчества Чехова, по его мнению, является изображение обычного, внешне совершенно нормального и привычного для всех течения жизни, результатом которой становится утрата человеком сознания того, что он человек, т.е. утрата умения жить в подлинном, а не измышленном им самим мире. Анализируя типаж чеховских героев, Шестов постоянно отмечает, что все они имеют странные судьбы: напрягают душевные и физические силы до последней степени, однако не добиваются никаких внешних результатов. Как правило, Чехов снимает покров с частной жизни своих героев в момент их наивысшего отчаяния и заканчивает повествование, когда читатель, проследив за героями, иногда с самой их молодости, начинает верить, что они обязательно порвут с удушающей обыденностью, с нелепой покорностью перед созданными ими же обстоятельствами жизни. Или же, напротив, убедится в беспросветной безнадежности существования его героев и поймет, что именно так, а не иначе, в жизни чаще всего и бывает. Герои Чехова - это люди, выбившиеся из колеи, подверженные неопределённым блужданиям, вечным колебаниям, шатаниям, беспричинному горю и, что значительно реже, беспричинной радости. Герои Чехова живут либо в ужасающей в своей безысходности обыденности, либо зависают в неизвестности и неопределенности, т.е. в том состоянии, которое все «нормальные» люди, как правило, стараются не допускать ни в свое сознание, ни в свою жизнь. Но, по-видимому, предполагает Шестов, Чехов чего-то ждал от ненормальности. Чехова интересует только человек жалкий; его настоящий и единственный герой - это безнадежный человек, у которого ничего нет и который обречён на самостоятельное творчество из ничего. Чехов живописует одиночество и бессилие, прорыв за которые, возможно, и будет прорывом к «живой» истине.

Мотив борьбы против власти принуждающих идей - общий в творчестве обоих писателей. Шестов, открыто вставший в своей философии на путь непримиримой борьбы с общепринятыми истинами, весьма чуток к этой стороне чеховского творчества и первый, кто в литературной критике обратил на неё внимание. Шестова и Чехова объединяет стремление избежать морализма, а также глубоко сокрытая любовь к человеку, вера в его пробуждение. Отсутствие у Чехова идеалов и определённых ответов на мировоззренческие вопросы есть для Шестова показатель того, что этот человек некогда подходил к предельным вопросам человеческого существования. «Отсутствие» мировоззрения стало мировоззренческой приметой писателей-экзистенциалистов начала ХХ в. Мотив освобождения человека из-под мировоззренческих догм стал своеобразным, но глубоко человечным элементом их творчества и стоического гуманизма, мотивы которого также рассматриваются в диссертации.

Шестов и Чехов пересекаются в измерении метафизического отчаяния, безнадежности и адогматизма. Областью неприятия для Чехова, равно как и для Шестова, стали какие бы то ни было философские системы, законченные мировоззрения и вечные идеи, обещающих человеку счастье или выход из мучительных жизненных обстоятельств, спасение от боли в безвыходных ситуациях. Оба писателя осуществляют попытку вернуть человека к непосредственному восприятию жизни. Оба показывали, что человек теперь стоит перед весьма непростым выбором: сохранять иллюзии либо отказаться от них и взглянуть в лицо жизни.

В заключении главы подчеркивается, что Шестов обогатил русскую литературную критику философским, экзистенциально-персоналистическим методом анализа, который позволяет выявить внутреннее единство литературного процесса через аналитику глубинных метафизических состояний и переживаний русских писателей, их ощущений бытия, ничто и неизвестности. Представляется, что в силу своего редкого таланта выявлять психологию убеждений, потаённые переживания и душевные потрясения великих, давно отошедших в иной мир людей, Шестов как экзистенциальный критик глубоко своеобразен, единственен в своём роде.

Глава III, «Лев Шестов и литература эпохи модерна» посвящена вопросу взаимовлияний философии Шестова и русской литературы эпохи модерна, а также взаимосвязям философа с ярчайшими ее представителями.

Параграф 3.1., «Место Шестова в литературной жизни русской эмиграции» сфокусирован на характеристике идейной атмосферы литературно-философского мира, в котором жил и творил Шестов, а также последовательному рассмотрению его взаимоотношений с писателями А.М. Ремизовым, А. Белым, И.А. Буниным, Д.С. Мережковским, З.Н. Гиппиус, Вяч. Ивановым, М. Гершензоном, М. Цветаевой, Б. Зайцевым. Все они ценили Шестова в силу его глубокой человечности, прирожденного такта, метафизической смелости и талантливости. Они испытали, что означает жить в ситуации беспочвенности и из уст самой эпохи выслушать себе приговор, своим существом понять правоту Шестова, неустанно развивавшем в своих сочинениях идею беспочвенности и прихотливости человеческого существования.

В этом параграфе рассматривается просветительская деятельность Шестова в эмигрантский период жизни, когда он осуществил беспрецедентную попытку популяризации достижений русской литературы за рубежом. Лишенная какой-либо социальной риторики в целом творческая жизнь мыслителя в эмиграции обнаруживает свою уникальную философскую стратегию, заключающуюся в преодолении некоторого разрыва между русским и европейским менталитетом. Жизнь и творческо-просветительская деятельность Шестова объективно служили преодолению разделительной черты между французской и мощно влившейся в нее русской культур, способствовали их творческому диалогу, временной или частичной интеграции. Тем самым перед нами в богатстве своих деталей и плодов предстает начало того процесса, называемого в наши дни межкультурным диалогом, который в ХХ в. продолжал набирать силу.

Параграф 3.2., «Творчество Вяч. Иванова в оценке Л. Шестова» дает сравнительный анализ культурной дихотомии Льва Шестова и Вячеслава Иванова. Они олицетворяли собой соответственно Иерусалим и Афины и были столь противоположны как личности и мыслители, что избежать некоторого противостояния им было невозможно. Насколько был утончен, элитарен, сложен, двойственен, «великолепен» и многообразен поэт Вяч. Иванов, настолько прост, мудр и глубок, не менее блестящ и образован был философ Шестов. При всех похвалах творческому гению поэта, Шестов не скрывает иронии по отношению к нему, когда говорит о «едином миросозерцании» Вяч. Иванова, совершенно отличном от других, об утончённости фразеологии, тяге к греческой трагедии и св. Писанию. Шестову претит вычурность, элитарность и особенно выставляемая напоказ эрудиция. Литературное высокомерие Вяч. Иванова является оборотной стороной его страха перед простотой и понятностью, которых он всячески избегает. С точки зрения Шестова, Иванов болен болезнями элитарности, с одной стороны, и «общепризнанности» - с другой. От него за всей этой сложностью многознания ускользает подлинность бытия, непосредственное взаимодействие между человеком и миром. Другими словами, Вяч. Иванов - это человек, пораженный «всемством», тот, против которого восстал и Шестов, и сам Достоевский, одномерно понятый Вяч. Ивановым и как бы по недоразумению ставший его кумиром. Вяч. Иванов стремился, по его собственному признанию, принадлежать к «общепризнанной» школе Достоевского, к той «культурной сложности», великим зачинателем которой был Фёдор Михайлович. Его неуёмным стремлением было создание положительного, все объясняющего миросозерцания, исключающего всякую возможность противоречивых и многосложных ответов. Шестов к такому мировоззрению, исчерпывающему и дающему ответы на все вопросы, относит марксизм. С его саркастической точки зрения, только марксисты и Вяч. Иванов, несмотря на все их различия и идейную отдалённость друг от друга, демонстрируют поразительное по своему сходству общность: «потребность дать исчерпывающие ответы». Но это не совпадает с представлениями Шестова о задачах философии и тем более поэзии: не успокаивать и уверять, а тревожить и освобождать от мировоззренческого рабства - вот что должно быть уделом поэта и философа.

Лев Шестов и Вяч. Иванов, отдавая друг другу должное, остались на противоположных сторонах блестящей культуры русского ренессанса первой трети ХХ в., оказав на нее несомненной влияние, выразив и обобщив бесценный опыт двух древних культур - иудео-христианской и греческой.

Параграф 3.3., «Шестовские мотивы в литературе первой половины ХХ века (Л. Андреев, М. Булгаков, А. Ремизов, М. Цветаева)» посвящен рассмотрению характера влияния творчества Шестова на последующий культурный процесс, так как философские открытия мыслителя оказались чутко воспринятыми уже его современниками - творцами литературы - и обрели у них второе дыхание.

Отклик философии Шестова в художественной литературе подчеркивает значение творчества философа в духовной жизни его современников и позволяет выделить важные для того времени интеллектуальные веяния как объективного характера, так и субъективные предпочтения его современников. Основанием для обращения к анализу литературы с помощью философской методологии и семантики являются собственно произведения Шестова, которые порою приравнивают к литературе, к философскому роману по причине явно очевидного писательского дара философа. При рассмотрении различных сторон этого вопроса и различных точек зрения подчеркнуто, что своеобразие Шестова в отличие от его современников в том, что он не очерчивал особым образом свое авторское «Я». В его произведениях отсутствует понятие авторства в традиционном виде (он всегда на втором плане, в тени и всячески избегает «яканья»), но при этом создается устойчивое впечатление об авторской индивидуальной неповторимости и целостности. Этот парадокс объясняется тем, что его философские размышления продиктованы глубокой личной заинтересованностью, «свободой индивидуального существования», стремлением быть «частным мыслителем», а не желанием предстать перед миром в виде очередного учителя мудрости, проповедника или пророка.

В диссертации рассмотрен характер влияний экзистенциальных мотивов в творчестве Шестова на литературное творчество Л. Андреева, М. Булгакова, А. Ремизова и М. Цветаевой, которые оказались вовлеченными в орбиту философского влияния Шестова. Это самобытные по своим эстетическим талантам и предпочтениям поэты и писатели, которые представили самые разные стороны литературного процесса того периода, не были объединены принадлежностью к какой-либо определенной литературной группе. Однако при объективном рассмотрении их творческого и жизненного пути обнаруживаются разные уровни сходства, прихотливое переплетение судеб, творческих влияний, позволяющие дать всем им некоторую общую характеристику: яркая творческая индивидуальность, неординарность судьбы и зачастую непоправимо трагические обстоятельства жизни. Все они были современниками и участниками одних и тех же трагических коллизий истории, что предопределило их интерес к экзистенциальной философии Шестова и привело к ее союзу с литературой. Сравнительный анализ позволяет обнаружить различные уровни их творческого взаимодействия. Это общность поднятых на страницах произведений философских тем, например, экзистенциальные заблуждения личности (Л. Андреев), противостояние позитивистскому миропониманию и примитивному рационализму, философия трагедии (М. Булгаков, М. Цветаева) и тема защиты личности и спасения человеческой души (М. Цветаева, М. Булгаков, А. Ремизов).

Шестов и его философия были так важны и ценны именно для тех русских поэтов и писателей, в творчестве которых звучал протест против власти необходимости, бесцветности человеческого существования и покорности перед властью всеобщего. Таким образом, Шестов значителен не только как глубокий знаток русской литературы, но и как мыслитель, определенно повлиявший на ее дальнейшее развитие в ХХ в., на претворение в ней гуманистических и персоналистических идей.

В главе IV, «Философские основания русской литературы» рассматривается существо экзистенциально-персоналистического анализа русской литературы Л. Шестовым.

В параграфе 4.1., «Метафизика литературного творчества» представлена реконструкция взглядов философа на природу литературного творчества и задачи писательства. Подробно рассматривается важный для Шестова вопрос о творческом союзе и взаимодействии писателя и читателя, предпочтительный психологический образ которого также исследуется и реконструируется на основе его произведений.

Оригинально преломляя в своем сознании интеллектуальную историю человечества, Шестов по-своему формулирует задачи литературно-философского творчества. При этом он существенно сближает природу философского и литературного творчества, видя их общую задачу в катарсическом воздействии на душу человека. Наиважнейшим он считал непредвзятое познание сущности жизни во всей ее хаосокосмичности и случайности. Среди других принципов отношения Шестова к литературно-философскому творчеству - неприемлемость назидательности и морализаторства как вольных или невольных рычагов подавления свободы воли человека. Недопустимым для писателя Шестов считал пристрастие к логико-системному писательству и заведомой верности какой-то идейной тенденции, общей идее, ради доказательства истинности которой и было написано произведение. Несостоятельность такого подхода он видит в том, что в жертву идее, последовательности и доказательности отдается самое важное, что есть в литературном творчестве - свободная мысль, изображение жизни во всей ее полноте. Шестов не без горечи отмечает, что власти доказательств, заведенного логического порядка подчиняется не только философия, которой дозволено выставлять только доказанные истины, но и литература. Причину этого, по мнению Шестова, нужно искать в господстве духа аристотелизма в европейской культуре.

В передаче предельного опыта человека видел Шестов назначение и смысл писательской деятельности. Задача писателя, по Шестову, состоит в обогащении интеллектуального наследия человечества личным и непосредственным опытом переживания жизни. В этом заключается характерная черта его экзистенциально-персоналистической философии. Миссию творца он свел к безопасной роли проводника, сопровождающего читателя по лабиринтам человеческой мысли и тщеты человеческой мудрости. Писатель и философ - это не держатели истины в последней инстанции, а такие же, как все, люди, бьющиеся над величайшей тайной жизни и поддерживающие человека в преддверии «великих канунов». Поэтому Шестов считал, что писателю должно выпытывать от жизни ее тайны, а не пророчески их провозглашать. Предположительно, здесь кроется еще одна причина противостояния Шестова европейской - афинской - традиции дискурсивного мышления, когда при помощи логики и диалектики непосредственность и тайна жизни превращается в нечто другое. Здесь же рассматриваются размышления Шестова относительно психологии писателя и литературного творчества.

Шестов высоко ценил независимость мысли, как и независимость русской литературы от западной. Он с удовлетворением отмечал, что в конце XIX - начале ХХ вв. западная литература находилась под заметным влиянием русской литературы. Шестов так высоко ценит достижения русской литературы потому, что ей удалось, полагал он, воплотить близкие ему представления о сущности литературного и философского творчества, особенно метафизические задачи писательства: показать устремленность человека в глубины своего бытия, и, дойдя до самых пределов человеческого познания, сделать все, чтобы эта тайна осталась не разрушенной и не оскверненной.

В параграфе 4.2., «Парадоксы идейности русской литературы» осуществляется комплексное рассмотрение философских идей Шестова в их отношении к идейности русской литературы как ее доминирующему свойству и выявление возможных биографических истоков его нестандартного мировоззрения, предопределившего предпочтения философа.

Все творчество Шестова принципиально не социологизировано и существенно расходится с мейнстримом восприятия и оценок русской литературы. Комплекс ключевых положений философии Шестова подчеркивает расхождение его философии с традиционным восприятием русской литературной классики, а сама его метафизика русской литературы может быть названа постклассической. Шестов совершил разрыв с общей увлеченностью русской интеллигенции идеей общественного служения, сконцентрировавшись по преимуществу на экзистенциальной теме свободы - свободы личности от власти идей и неповторимости судьбы человека в мире. Шестов противостоит тому в русской литературе и литературной критике, что является данью идейности, поскольку считал, что все, представляющееся архимедовым рычагом преображения общества, оборачивается очередной попыткой утопической и насильственной реализации идеалов справедливости.

В связи с этим становится понятным настойчивое противостояние Шестова идейному рабству любого рода. Он не разделяет того в русской литературе, что многим представлялось самым главным, законным и правомерным: требование к человеку беспрестанно самосовершенствоваться во благо общества. Он пытается прояснить скрытые причины уязвленной совести многих русских писателей, живописующих ужасающее положение русского народа (такой комплекс он обнаруживает, в частности, у Л. Толстого). Бунт Шестова против власти идей проистекает из мысли о том, что идеи не просто отрицают человеческую индивидуальность, они в принципе отрицают человеческий фактор и способность человека самостоятельно, на свой страх и риск, свободу и ответственность разобраться в потоке жизни. Поэтому идейность и приверженность социальным и этическим идеям, которыми так богата русская литература XIX в., в глазах Шестова выглядели как слабость.

Параграф 4.3., «Гуманизм русской литературы и гуманизм Л. Шестова» посвящен вопросу о гуманизме Шестова в его отношении к русской классической литературе. Шестова с полным основанием можно назвать экзистенциальным гуманистом, поскольку его интересовали отнюдь не внешняя, социальная, судьба человека, а сугубо сокровенная, глубоко сокрытая метафизическая истина живого человека. Философ писал о всечеловеческом, вечном и трагическом, однако при этом его творчество глубоко оптимистично и обращено не к «всемству», а к личности.

Многое в творчестве Шестова, на первый взгляд, может показаться противоречивым. Прежде всего, это отказ считать дискурсивный разум, добро и справедливость высшими критериями и инстанциями подлинной жизни человека. Между тем, опыт ХХ в. показал, что более глубокими основаниями достойной жизни являются свобода и права человека, плюрализм и право на свободу индивидуального существования, сама человеческая жизнь. Шестов борется не за социальные критерии разумности и нравственности, а за подлинность индивидуального существования, так как главное - это свободное отношение к принципам и идеям, не по произвольной прихоти, а во имя более глубоких пластов внутренней жизни человека, во имя его приоритета. Экзистенциальный гуманизм Шестова - это и религиозно окрашенный гуманизм. Восприятие Шестовым бытия как Тайны проистекает из его веры в невидимого, немотствующего, но всемогущего Бога, для которого все возможно. Также рассматривается личный идеал Шестова, которому более всего соответствуют пророки и апостолы. Согласно Шестову, чаша весов явно склоняется к Иерусалиму, а не к профессиональной и признанной философии Афин, т.к. разум метафизическую истину не может узреть: она открывается только вере. Подчеркивается, что персоналистический гуманизм Шестова гармонично вписался в культуру Франции, где представления о личности, ее свободе и достоинстве были гораздо более зрелыми и получившими признание на юридическом уровне.

В Заключении диссертации подведены итоги исследования и сформулированы теоретические выводы, которые обобщают результаты историко-философской реконструкции экзистенциально-персоналистической метафизики русской литературы Льва Шестова как беспрецедентной объяснительной и интерпретационной концепции, в основу которой положен оригинальный анализ и глубокое сопереживание философом сложных и драматических судеб выдающихся отечественных писателей XIX - начала XX вв.

СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ ОТРАЖЕНО В СЛЕДУЮЩИХ ПУБЛИКАЦИЯХ

Лашов В.В. Гуманизм Льва Шестова - М.: РГО, 2002 - 117 с.

Лашов В.В., Тетенков Н.Б. Философия С. Кьеркегора и ее интерпретации - М.: Элит - 2008 - 280 с. (авторский вклад 7,3 п. л.).

Лашов В.В. Лев Шестов: Сочинения, переписка, исследования, Интернет-ресурсы: Библио-историографическая экспозиция. М.: Рос. гуманист. о-во, 2009 - 286 с.

Лашов В.В. Метафизика русской литературы Льва Шестова. М.: Рос. гуманист. о-во, 2009 - 360 с.

Статьи в изданиях, рекомендованных ВАК Министерства образования и науки РФ:

Лашов В.В. Лев Шестов и Николай Гоголь // Научные ведомости БелГУ, серия философия, социология, право, № 16 (71) 2009, выпуск 10, с. 211-216.

Лашов В.В. Творчество Ф. Достоевского в оценке Л. Шестова // Вестник РУДН, № 4, 2010.

Лашов В.В. Л. Шестов и А. Пушкин // Вестник МГУ, серия философия, № 1, 2010.

Лашов В.В. Лев Шестов и Иван Тургенев // Вестник ЛГУ им. А.С. Пушкина, № 1, 2010.

Лашов В.В. Тетенков Н.Б. Кьеркегор и Лермонтов: образ рефлексирующего соблазнителя // Философия и общество, № 1, 2010 (авторский вклад 0,22 п. л.).

Лашов В.В., Тетенков Н.Б. Лев Шестов и экзистенциальные интерпретации его философии // Философские науки, № 2, 2010 (авторский вклад 0,2 п. л.).

Лашов В.В., Тетенков Н.Б. С. Кьеркегор: пять форм человеческого бытия // Вестник Якутского госуниверситета, № 3, 2010 (авторский вклад 0,21 п. л.).

Лашов В.В., Тетенков Н.Б. Правомерность использования биографического метода при анализе философии С. Кьеркегора // Вестник ЛГУ имени А.С. Пушкина, № 3, 2010 (авторский вклад 0,2 п.л.).

Лашов В.В., Тетенков Н.Б. С. Кьеркегор как концептуальный персонаж в философии Льва Шестова // Научные ведомости БелГУ, серия философия, социология, право, № 2, 2010 (авторский вклад 0,19 п. л.).

Лашов В.В., Тетенков Н.Б. Роль псевдонимов в философии С. Кьеркегора // Научные ведомости БелГУ, серия философия, социология, право, № 3, 2010 (авторский вклад 0,2 п.л.).

Лашов В.В., Тетенков Н.Б. С. Кьеркегор в прямой и непрямой коммуникации // Научные ведомости БелГУ, серия философия, социология, право, № 4, 2010 (авторский вклад 0,23 п. л.).

Размещено на Allbest.ru