Тема любви в лирике Есенина

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Министерство образования российской федерации

Магниогорский государственный университет

Контрольная работа

Тема любви в лирике есенина

Магнитогорск 2002

План

1. Любовь в ранней лирике Сергея Есенина

2. Цикл «Любовь хулигана»

3. Любовь в поздней лирике поэта

Список литературы

1. Любовь в ранней лирике Сергея Есенина

Первоначально она звучала в произведениях фольклорно-поэтического, иногда стилизаторского характера, например «Подражание песне»:

Ты поила коня из горстей в поводу,

Отражаясь, березы ломались в пруду.

Я смотрел из окошка на синий платок,

Кудри черные змейно трепал ветерок.

Мне хотелось в мерцании пенистых струй

С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.

Здесь стилизованы все элементы стиха, и авторское «я» неизбежно воспринимается как традиционное «я» народной лирической песни.

В стихах о любви, относящихся к 1918-1919 годам, обозначились уже чисто есенинские мотивы, сливающие воедино поэзию любви с поэзией природы, передающие высокую одухотворенность чувства и его целомудренность. В качестве примера можно привести стихотворение «Зеленая прическа...», которое построено на сравнении девушки с тонкой, заглядевшейся в пруд березкой, ее кос -- с ветвями, пронизанными лунным гребешком; далее следует рассказ самой березки о том, как однажды, звездной ночью, к ней подошел пастух:

Луна стелила тени,

Сияли зеленя.

За голые колени

Он обнимал меня.

Один из ближайших друзей поэта, литератор Георгий Устинов, недаром писал, что элементы эротики совершенно отсутствовали в стихах Есенина. «Были, впрочем, такие элементы, -- добавляет он, -- но совершенно целомудренного, я бы сказал детски-целомудренного характера, вроде: «Отрок-ветер по самые плечи заголил на березке подол» или о той же березке и о пастушке: «За голые колени он обнимал ее...».

В таком духе, вероятно, должна была быть выдержана задуманная Есениным в начале 1918 года (но неосуществленная) книга «Стихи о любви».

Положение круто изменилось в пресловутом «кабацком» цикле («Москва кабацкая»). Можно взять из него любое стихотворение, например «Сыпь, гармоника. Скука... скука...». В нем сразу ощущается резкая смена интонаций, словаря, самого стиля обращения к женщине (не говоря уже о создаваемом женском образе), всей структуры и мелодики стиха:

Сыпь, гармоника... Скука... Скука...

Гармонист пальцы льет волной.

Пей со мною, паршивая сука,

Пей со мной.

Излюбили тебя, измызгали --

Невтерпеж.

Что ж ты смотришь так синими брызгами?

Иль в морду хошь?

Как будто перед нами строки другого поэта. Дергающийся ритм, речитативный язык, вульгарная лексика, озлобленный цинизм -- все это ничем не напоминает той нежности, поэтичности, временами даже сказочности, которые звучали в его прежних стихах о любви. Здесь любовь попрана, низведена до плотского чувства, женщина обезображена, сам герой деморализован, и его прерываемая буйством тоска лишь в самом конце сменяется ноткой жалостливого раскаяния («Дорогая, я плачу, прости... прости...»).

Конечно все содержащиеся в стихотворении выпады, вся грубость и цинизм должны приниматься в своем прямом и единственном смысле. Невольно напрашивается мысль об известной нарочитости, демонстративности изображаемой поэтом картины (и употребляемой им лексики), о том, что он как бы выставляет напоказ всю мерзость кабацкого омута, в которую он погрузился и который его ничуть не радует, не утешает, а наоборот -- тяготит. Недаром в самом первом стихотворении цикла («Да! Теперь решено, без возврата...») это пристанище названо «логовом жутким», во втором («Снова пьют здесь, дерутся и плачут...») оно «чадит мертвячиной», а о развеселых его обитателях сказано: «Бесшабашность им гнилью дана».

В этом «логове», как показывает поэт и в других стихотворениях, нет места человеческой радости, нет и надежды на счастье. Любовь здесь не праздник сердца, она приносит человеку гибель, она губит его, словно чума:

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь -- зараза,

Я не знал, что любовь -- чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Возможно все это потонуло бы в пьяном угаре, в дикой музыке грубых страстей и жестоких оскорблений, если бы не прорывы к чистой душевности, не пронзительные нотки раскаяния, которые слышатся почти в каждом из звеньев «кабацкого» цикла.

Пора расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

(«Пускай ты выпита другим...»)

Один из выдающихся современников поэта, Дмитрий Фурманов, писал: «"Москва кабацкая" веет ужасом, но пафос тут неподдельный и лиризм». Здесь идет речь о трагическом пафосе переживаний, связанных с ощущением кривизны и порочности избранного пути, с погружением в омут, из которого вырваться не так-то легко. Это трагическое чувство в сочетании с природной задушевностью, с исповедальной откровенностью, с неоценимым богатством таящихся в сердце «снов золотых» и рождает ни с чем не сравнимый, чисто есенинский лиризм.

Нам уже известно, что возвращение из-за границы, разочарование буржуазной действительностью и разрыв с богемой сыграли огромную роль в духовной жизни Есенина. Явственно отразилось это в стихах о любви, свидетельством чему является цикл «Любовь хулигана», сложившийся у Есенина к концу 1923 года.

2. Цикл «Любовь хулигана»

Цикл -- «Любовь хулигана», составлен из семи стихотворений, следующих друг за другом в определенной последовательности, раскрывая завершенный сюжет «повести о любви»: от «Первый раз я запел про любовь» до «Разлюбил ли тебя не вчера?». «Любовь хулигана» строится на антитезе: потерянная жизнь («терять свою жизнь без оглядки») и надежды на возрождение - и воплощает идею: спасение - в любви. Наряду с единой сюжетной канвой весь цикл пронизывают мотивы и образы, которые, варьируясь и изменяясь, определяют развитие лирического переживания: «золото осеннее» оборачивается «желтым тленом и сыростью» и дождем, моросящим «с души, немного омертвелой», а в конце сменяется «песнями дождей и черемух»; хулиганство, кабаки, «заборная» известность обобщаются в «мрачные силы», грозящие гибелью; претерпевает эволюцию и герой любовной истории -- «я» и «ты».

Первое стихотворение «Заметался пожар голубой» открывается метафорой любви -- голубого пожара, который позднее превратится в «чувственную вьюгу» и оставит после себя «дым» несбывшихся мечтаний. Второй образ, открывающий цикл, сравнение лирического героя с «запущенным садом», потом развернется в картину сада -- живого существа, а затем кладбища с изглоданными костями берез, и люди окажутся «гостями сада», которым предстоит отцвести и отшуметь. Начальное стихотворение играет роль зачина, задавая всему циклу эмоциональный настрой, образные лейтмотивы и ритмический импульс. Как и весь цикл, оно основано на противопоставлении реальности и мечты, загубленной жизни и возможности обновления, выраженной сослагательным наклонением: «мне бы только смотреть на тебя», «я б навеки забыл кабаки», «я б навеки пошел за тобой». Ради любви герой не только отрекается от прошлого, но готов забыть «родимые дали» и отказаться от поэтического призвания. И то и другое в дальнейшем будет опровергнуто.

Я б навеки пошел за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали... ...

И стихи бы писать забросил,

Только б тонкой касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Во втором стихотворении «Ты такая ж простая, как все» желаемое будущее (сослагательное наклонение) преобразуется в осуществленное настоящее («А теперь...»), и именно любовь пробуждает творческое вдохновение («растут слова самых нежных и кротких песен») и заставляет ощутить в своей груди «сумасшедшее сердце поэта» и вспомнить родные места. А любимая своим простым и милым обликом, обрисованным уже в первом стихотворении («глаз златокарий омут», «поступь нежная, легкий стан», волосы «цветом в осень»), теперь видится строгим иконным ликом богоматери и одной из ста тысяч женщин России (оттого и название родного города поэта дается во множественном числе).

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях.

В третьем стихотворении «Пускай ты выпита другим» продолжаются и развиваются темы осени и прощания с хулиганством: «В первый раз отрекаюсь скандалить» (1) - «Чтил я грубость и крик в повесе» (2) - «Бестрепетно сказать могу, Что я прощаюсь с хулиганством» (3). Он призывает на помощь любовь возвышенную, чистую, которая рождает «слова самых нежных и кротких песен», которая воспитывает человека в преданности и постоянстве:

Прозрачно я смотрю вокруг

И вижу там ли, здесь ли, где-то ль, --

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта.

Что я одной тебе бы мог,

Воспитываясь в постоянстве,

Пропеть о сумерках дорог

И уходящем хулиганстве.

(«Пускай ты выпита другим...»)

Это одно из самых светлых стихотворений цикла: «возраст осени» кажется поэту «дороже юности и лета» и нравится «глаз осенняя усталость», сентябрь манит «багряной веткой ивы», а осень жизни воспринимается как обретение ясности взглядов, спокойной мудрости и зрелости.

Теперь со многим я мирюсь

Без принужденья, без утраты.

Иною кажется мне Русь,

Иными -- кладбища и хаты.

(Там же)

Окончательно отвергнут тезис первого стихотворения о забвении родных далей; от сравнения возлюбленной с российскими женщинами поэт приходит к раздумьям о Руси, а в любви ищет духовной близости, родства душ и судеб (сестра, друг, спутница).

Четвертое стихотворение «Дорогая, сядем рядом» занимает центральное положение в цикле и выражает его основную поэтическую мысль: в любви -- спасение человека (ключевые слова «осеннее» и. «спасенье» составляют неравносложную рифму).

Это золото осеннее,

Эта прядь волос белесых --

Все явилось, как спасенье

Беспокойного повесы.

В этом стихотворении, как в фокусе, концентрируются мотивы, намеченные в предыдущих: уходящее хулиганство определяется как «городская и горькая слава» пропащего повесы; беглые упоминания о саде, кладбищах и дорогах разворачиваются в описания летнего сада, деревья которого помнят ушедших, и русских погостов, ожидающих живых «в гости», и «волнистых дорог», приносящих радость живущим. Впервые возникают в цикле самые заветные есенинские темы: воспоминания о деревенском детстве, печальные думы о неизбежной смерти, чувство сопричастности всему живому и слияния с миром природы.

Я хотел, чтоб сердце глуше

Там теперь такая ж осень...

Вспоминало сад и лето.

Клен и липы в окна комнат,

Где под музыку лягушек

Ветки лапами забросив,

Я растил себя поэтом.

Ищут тех, которых помнят.

Впервые героиня названа «дорогой», и это обращение стоит в зачине взамен местоимения «ты» в прежних стихах.

В пятом стихотворении «Мне грустно на тебя смотреть» нагнетается настроение грусти. С этого слова оно начинается и заканчивается призывом не грустить о невозможном -- о «цветах среди зимы», о юности в старости. Несмотря на этот призыв, поэт не в силах скрыть горечи и печали при мысли о наступившей осени жизни. Сентябрь, который недавно (в 3-м стихотворении) был приветливым, теперь принес моросящий дождь, «багряная ива» обернулась «ивовой медью», радовавшие прежде дороги ведут к ошибкам («Так мало пройдено дорог. Так много сделано ошибок»), летний сад стал кладбищем берез, а собственная жизнь представляется нелепой и смешной.

Смешная жизнь, смешной разлад,

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

Если раньше герой считал, что не сберег себя «для тебя, для нее и для этой» (2-е стихотворение), то теперь убеждается, что растратил себя не только на любовь: «Ведь и себя я не сберег Для тихой жизни, для улыбок».

В шестом стихотворении «Ты прохладой меня не мучай» тема осеннего угасания становится еще мучительнее: в желтый, осенний цвет окрашивается не «тлен и сырость», а душа; не радует «августовская прохлада» героини (ср. «Что ж так имя твое звенит, Словно августовская прохлада?» - во 2-м стихотворении); на смену сада-кладбища является видение души-скелета (только что - в 5-м стихотворении--душа казалась лишь «немного омертвелой»):

«Одержимый тяжелой падучей,

Я душой стал, как желтый скелет».

Размышляя о жизни, поэт делает горький вывод, что мальчишеские мечты о славе, богатстве и любви развеялись как дым. Трезвый самоанализ--первый шаг по пути преодоления отчаяния.

Мне пока горевать еще рано,

Ну, а если есть грусть -- не беда!

И забывается осень, и отдаляется любимая, и чудится даже, что молодая лебеда по курганам «золотей твоих кос». Отодвигается сегодняшний день, сегодняшние заботы и горести, замененные новыми надеждами и мечтами, без которых не может жить человек.

Но мечтать о другом, о новом,

Непонятном земле и траве,

Что не выразить сердцу словом

И не знает назвать человек.

Седьмое стихотворение «Вечер черные брови насопил» завершает любовный сюжет и ставит точку в эволюции лирического героя: хулиган -повеса - влюбленный поэт - живой мертвец - здоровый человек. Правда, автор не исключает и другого финала: «Может, завтра больничная койка Упокоит меня навсегда». Но этот вариант лишь упомянут, история же чудесного исцеления занимает большую часть стихотворения.

Позабуду я мрачные силы,

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый! Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

Прощаясь с молодостью и любовью, поэт сохраняет веру в жизнь и счастье. От надрывных вопросов и безысходных суждений («Не вчера ли я молодость пропил? Разлюбил ли тебя не вчера?» и «Наша жизнь пронеслась без следа») он приходит к убеждению, что это не конец жизни, но завершение определенного жизненного этапа - «былой жизни».

Расскажу, как текла былая

Наша жизнь, что былой не была...

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой.

И снова, как в начале цикла, сталкиваются прошлое и будущее. Но уже не желаемое, а реальное, в котором герой уверен («Пусть я буду любить другую»). Последнее стихотворение начинается и заканчивается вопросами, обращенными к недавнему прошедшему («Не вчера ли...?» - «Голова ль ты моя удалая, До чего ж ты меня довела?»), т. е. не дается логического и интонационного завершения. Но в то же время цикл как эмоционально-художественное целое завершен: рассказана до конца «повесть любви», стянуты в конечный узел главные смысловые и образные нити; хулиганство осознано как «мрачные силы», а «своя» жизнь как «наша», совместная; конкретные штрихи портрета героини (глаза, волосы, стан, поступь, губы) складываются в «облик ласковый, облик милый»; готовность во имя любви забыть самое дорогое - родной край и поэзию -- перейдет в свою противоположность - отказ от всякого забвения. Сходят на нет осенние образы и появляются весенние (шум молодой лебеды, «песни дождей и черемух»). А герой «уходит» из цикла с верой в свое возвращение.

Таким образом, «Любовь хулигана» представляет собой четкую, целостную структуру, в которой каждое стихотворение, не теряя своей самостоятельности, в полной мере все же осмысливается лишь в общем контексте, а последний раскрывается только во взаимодействии и в совокупности всех его частей.

3. Любовь в поздней лирике поэта

В последние годы углубляется и философское осмысление поэтом лирических тем. Есенин ставит чувство любви в связь с общими процессами жизни, пытается уловить их внутреннее содержание, их закономерность. Поэт утверждает, что любовь -- выше увядания, выше самой смерти. Один из своих лирических этюдов он начинает грустной констатацией: «Жизнь -- обман с чарующей тоскою...» -- и рассказывает об изменах и отречениях «легких подруг», «легких друзей». А заканчивает стихотворение так:

Но и все ж, теснимый и гонимый,

Я, смотря с улыбкой на зарю,

На земле, мне близкой и любимой,

Эту жизнь за все благодарю.

Строгую, мудрую философию поэт иногда смягчает юмором, подсвечивает шуткой. Весьма показательно в этом смысле стихотворение «Видно, так заведено навеки...» -- одно из тех, что были навеяны реальными встречами, реальными событиями жизни. В нем описан случай, который предшествовал последней женитьбе поэта. На улице в Москве он услышал шарманку, подошел, увидел попугая, и тот вытянул ему «на счастье» конверт. В нем оказалось кольцо, оно было медным, вскоре почернело -- значит, по народным приметам, женитьба и неудача... Стихотворение же, написанное по этому поводу, дышит жизнелюбием, юмором, тихой грустью:

Милая, мне скоро стукнет тридцать,

И земля милей мне с каждым днем.

Оттого и сердцу стало сниться,

Что горю я розовым огнем.

Коль гореть, так уж гореть сгорая,

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая --

Знак того, что вместе нам сгореть.

То кольцо надела мне цыганка.

Сняв с руки, я дал его тебе,

И теперь, когда грустит шарманка,

Не могу не думать, не робеть.

В голове болотный бродит омут,

И на сердце изморозь и мгла:

Может быть, кому-нибудь другому

Ты его со смехом отдала?

Ну и что ж! Пройдет и эта рана.

Только горько видеть жизни край.

В первый раз такого хулигана

Обманул проклятый попугай.

(«Видно, так заведено навеки...»)

Оттенок грустной иронии есть и в стихотворении «Не гляди на меня с упреком...», где сложный лирико-драматический сюжет завершается игривой сентенцией:

Но и все же, тебя презирая,

Я смущенно откроюсь навек:

Если б не было ада и рая,

Их бы выдумал сам человек.

Стихи о любви, написанные в последние годы жизни поэта, проникнуты ненавистью и презрением ко всякого рода неправде в человеческих отношениях, к расчетливому женскому лукавству, к любви без тепла, без верности, без чести. Поэт гневно осуждает «напоенную ласкою ложь», он не приемлет женщин «легкодумных, лживых и пустых» и с тоскою пишет о сердцах охладевших, не способных дарить людям любовь. Мечта о чистой, возвышающей человека любви была одним из сквозных мотивов лирики Есенина; в последние годы она трансформировалась в идеал первозданного, радостного, жизнетворящего чувства. Об этом написано стихотворение «Листья падают, листья падают...»:

Что желать под житейскою ношею,

Проклиная удел свой и дом?

Я хотел бы теперь хорошую

Видеть девушку под окном.

Чтоб с глазами она васильковыми

Только мне --

Не кому-нибудь --

И словами и чувствами новыми

Успокоила сердце и грудь.

Об этом же -- «Свищет ветер, серебряный ветер...»:

Пусть на окошках гнилая сырость,

Я не жалею, и я не печален.

Мне все равно эта жизнь полюбилась,

Так полюбилась, как будто вначале.

Взглянет ли женщина с тихой улыбкой --

Я уж взволнован. Какие плечи!

Тройка ль проскачет дорогой зыбкой --

Я уже в ней и скачу далече.

Данное стихотворение -- из так называемого «зимнего» цикла, написанного в самый последний отрезок жизни Есенина. И здесь любовь представала его взору как убежище от метелей и бед, как подарок судьбы:

Ах, метель такая, просто черт возьми,

Забивает крышу белыми гвоздьми.

Только мне не страшно, и в моей судьбе

Непутевым сердцем я прибит к тебе.

(«Ах, метель такая...»)

Стихотворения Есенина о любви различны по степени художественного совершенства. Есть среди них и произведения невыдающиеся, а в раннем творчестве -- и несамостоятельные. Но они безгранично искренни, предельно чисты, и большинство их пронизано той задушевностью чувств, которая отличает неподдельную и вечную поэзию.

Стихи эти обладают большой притягательной силой. В них запечатлено человеческое страдание, вызванное то жаждой любви, то сознанием ее неполноценности, то стремлением к ее торжеству. Очень сложная гамма эмоций сопровождает это страдание. В нем раскрывается личность поэта, вбирающая в себя большой мир социальных и нравственных ценностей. Этим в конечном счете определяется общезначимость лирической поэзии, ее способность вызывать у читателя сопереживание, заставить его применить к себе лирическую ситуацию, лирический сюжет. Есенин обладал этой способностью в громадной мере, когда разговаривал с современниками, и обладает ею теперь, когда разговаривает с людьми другой эпохи.

Поэт Н. Рыленков очень тонко подметил те обстоятельства социального быта, те исторические условия, которые придавали особое звучание любовной лирике Есенина в двадцатые годы. Он писал:

«Безошибочным чутьем поэта Есенин угадывал, какая жажда человеческой нежности накопилась в душе его современников, прошедших по суровым дорогам войны и революции. Эту жажду утоляли лучшие пейзажные и любовные стихи Есенина».

Но «жажда человеческой нежности» -- явление не преходящее, а только изменяющее свои формы. И стихи о любви, написанные много лет назад, находят свой отзвук у читателя. «Выразить чувство, -- утверждал Баратынский, -- значит овладеть им». Чувство «разрешенное», излитое поэтом, принадлежит уже не ему одному -- оно становится достоянием многих, сколь бы ни была велика доля интимного, узколичного, высказанного в нем.

Многие произведения Есенина относятся к жанру лирического романса (недаром они столь часто перелагались на музыку). Но это не тот романс, о котором сам поэт в «Анне Снегиной» писал: «По чувству цыганская грусть», и не тот псевдонародный, мещанский романс середины двадцатых годов нашего века, который отличался сентиментальной наигранностью, переходившей то в кабацкую удаль, то в глухой пессимизм. Романсы Есенина -- это произведения лирической поэзии, оригинальные по сюжету, созвучные времени, необычайно тонкие по выраженному в них чувству, по вложенным в них драматическим переживаниям.

любовь есенин лирический стихотворение

Список литературы

1. Бельская Л.Л. Песенное слово. Поэтическое мастерство Сергея Есенина. - М.: Просвещение, 1990.

2. Марченко А. Поэтический мир Есенина. - М.: Советский писатель, 1989.

3. Прокушев Ю. Сергей Есенин: образ-стихи-эпоха. - М.: Современник, 1986.

4. Эвентов И.С. Сергей Есенин. - М.: Просвещение, 1987.

Размещено на Allbest.ru