Бестиарная образность как элемент мортальной топики романа А. Володина "Дондог"

Размещено на http://www.allbest.ru/

БЕСТИАРНАЯ ОБРАЗНОСТЬ КАК ЭЛЕМЕНТ МОРТАЛЬНОЙ ТОПИКИ РОМАНА А. ВОЛОДИНА «ДОНДОГ»

Ващенко Ю.А.

Творчество Антуана Володина (род. 1950 г.), вобравшее традицию Ф. Достоевского, Ф. Кафки, А. Арто и сюрреализма, Е. Замятина, А. Платонова, Б. Пильняка, В. Шаламова, А. Солженицына, В. Пелевина, занимает особую нишу в пространстве современной французской литературы. «Особость» определяется установкой А. Володина «писать по-французски иностранную литературу» [1] (свой метод он называет «постэкзотизмом»), что означает для него возможность вырваться за национальные и культурные границы и выразить в художественной форме общую для всех историю XX века.

Ее трагические и кровавые события (мировые войны, пролетарские революции, концлагеря и этнические чистки, массовые убийства) проступают сквозь фантасмагорические мутации хронотопа и осмысливаются в параметрах постмодернистской антиутопии XXI в. (дистопии), которая заявляет новые позиции «через изменение структуры персонажей, (...) углубление трагизма в положении личности, которая утрачивает классическую «персоналистичность» (...). Персонажами становятся «минус-люди» (монстры, оборотни, мутанты), (...)» [2].

Пожалуй, наиболее точной жанровой атрибуцией володин- ской дистопии будет какотопия - не только «дурное, плохое место», но и «мертвое» («какос» по-гречески еще и «мертвый»), «место, где жизнь невозможна», или «место, где нет жизни» [3, с. 207]. Показателен в этом отношении роман «Дондог» [4] (2002 г., русск. пер. 2010 г. [5]), центральное звено романного триптиха, в который также вошли романы «Малые ангелы» (1999 г.) и «Бардо or not Бардо» (2004 г.), персонажи которого пребывают на грани жизни и смерти, а их личностной расщепленности вторит неопределенность биологического статуса.

Проза А. Володина в последнее десятилетие пребывает в эпицентре литературоведческого внимания как во Франции (М. Ламарр [6], А. Рош [7], И. Рюф [8], Л. Рюффель [9] и др.), так и за ее пределами (Е. Дмитриева [10], В. Пестерев [11] и др.). Французские исследователи А. Рош [7] и Л. Рюффель [9] актуализируют бестиарную проблематику романов писателя и сходятся в оценке тотальности володинской анималистики (которая «вездесуща», пронизывает «множество уровней») [9, с. 256]. Но если А. Рош пессимистически констатирует «завершение «животного становления» (термин Делеза), «нивелирование границы между существом человеческим и животным» [7], то Л. Рюффель отмечает оппозицию «человеческого» и «не-человеческого», в которой «нечеловеческое» воспринимается как позитивная поведенческая модель [9, с. 256].

Концепция А. Володина, на наш взгляд, амбивалентна, и анализ романа «Дондог» позволит это продемонстрировать. Особого внимания заслуживает не изучавшаяся ранее проблема связи бестиарной образности с доминирующей в романах А. Володина мортальной топикой. В литературе постмодернизма, как отмечает Н. Лихина [12], бестиарный мотив часто является логическим компонентом эсхатологического плана; типологизирует разработку мифа, выступает смыслообразующим компонентом в антиутопии [12, с. 151].

Очевидная значимость и богатейший репертуар бестиарной мотивики (тараканы, птицы, крысы, ящерицы, волки и другие животные), а также ее включенность в «мортальный» дискурс определяет цель исследования - изучение образных градаций и художественных функций зооморфизмов как части мортальной топики романа А. Володина «Дондог».

Изложение основного материала исследования

Специфической чертой володинского «постэкзотима» является особая роль мортальной тематики: писатель активно использует понятия циклической судьбы, смерти - не-смерти (non-mort), жизни - не-жизни (non-vie), переселения душ, реинкарнации. Один из важнейших «претекстов» романа «Дондог» (как и романа «Бардо or not Бардо») - тибетская «Книга мертвых» («Бардо Тедоль»), где Бардо - туннель, сквозь который умерший должен пройти в течение 49 дней - перед тем, как возродиться и перевоплотиться. Все это время он сражается с препятствиями, его преследуют страшные видения и сопровождает голос шамана, читающего ему книгу «Бардо Тедоль».

Состояние персонажа А. Володина, бывшего узника лагерей Дондога Бальбаяна (временами он становится Шлюмом, Габриэлой Бруной, Тохтагой Узбегом), и время-пространство романа - это зона между мертвенной жизнью и смертью, вернее, между смертью и окончательным небытием (но также между нормой и безумием, культурой и природой, человеком и животным).

«Пространство смерти» володинской дистопии, этой «размеченной колючей проволокой вселенной» [5, с. 259], где «лагерная система распространилась на все континенты» [5, с. 232], «отталкивает личность, деперсонифицирует ее, выхолащивая человеческое, пробуждая, с одной стороны, звериные инстинкты насилия и жестокости, а с другой - послушания, подчинения, ибо только это ведет к физическому самосохранению» [3, с. 203] («... у меня отшибло последние рудименты неповиновения», - признается герой [5, с. 256]). В. Шаламов описывает парадоксальное «состояние за-человечности», «смерти при жизни», до которого биологически были доведены люди неимоверным давлением насилия, голода, мороза и убийственного труда - еще живые, но уже умершие, превращенные в вещи [13, с. 60]. Поэтологически это реализуется посредством зоо- морфизации, «уподобления животному как средство обретения идентичности в ситуации уже назревшего конфликта человека с социумом» [14, с. 69].

Дондог - существо, раздавленное колесом истории, выброшенное за границы нормального существования, «недочеловек», человек-таракан, в русском переводе - «таркаш». Во французском языке есть два слова, обозначающих таракана, - “cafard” и более редкое “blatte”. Как предполагает переводчик романа, А. Володин услышал за этим русское «блатной», и все обитатели его лагерей превратились в «блатных тараканов», таркашей [15, с. 347-348]. Мир лагерей при этом отождествляется с миром смерти: «Лагеря - это для таркашей и мертвецов» [5, с. 183].

Самоидентификация героя также происходит через отождествление со смертью: «Меня зову Дондог Бальбаян. Я скоро умру. Вот кто я такой» [5, с. 19]. Внешнее движение романа определяется мотивом мести («У меня не так уж много времени, от силы несколько дней, но прежде чем умереть окончательно, хотелось бы свести счеты с двумя-тремя типами» [5, с. 15]. Но подлинный его сюжет - авантюра письма на грани жизни-смерти, сочинение (через шепот и бормотание) автобиографии-мортиролога, онирическое странствие в пространстве индивидуальной памяти, вбирающей коллективный исторический опыт. Дондог, «(...) пока не умрет сам или, (...), чуть позже, в течение предшествующих полному угасанню темных дней» [5, с. 83], пробирается сквозь Черный коридор, предсмертный туннель, открывающийся жерлом мусоропровода: «(...), разило трущобами, в которых пыталось выжить отребье низших рас, смердело крысиной мочой, разложением, гнусной старостью почти любой вещи» [5, с. 9].

Зооморфные мотивы в романе «Дондог» неразрывно связаны с мортальной топикой. Так, маркером «не-жизни» выступает образ крыс, обитателей подземного «мира смерти», «Черного коридора»: «(...) среди смрада, ржавчины, перегретых кабелей, газа, стряпни, грызунов». Отчетливый параллелизм описаний животного и человека провоцирует их отождествление: «(...) по пятну (...) света просеменила и скрылась с глаз долой крыса» [5. с. 14]. «В неожиданном свете Дондог предстал ночным животным, не слишком агрессивным, но до крайности неприглядным» [5, с. 10].

Безлюдные трущобы-лабиринты Сити, которыми блуждает Дондог, населены «(...) мертвецами, таркашами и недочеловеками» [5, с. 19], где «За дверями квартир то и дело слышно, как скрипят друг о друга тараканы» [5, с. 82]. Ведущий зооморфный мотив романа - образ таракана - сначала вводится в плане “res” как параллель к образу жалкого узника, который освободился из заточения и застыл «на грани небытия, на краю мерзкого коридора» [5, с. 29], перед тем как навсегда воссоединиться с «неживыми земными магмами» [5, с. 24]. Сравним: «ЗаточЕнный у него под каблуком таракан воспользовался случаем, чтобы освободиться. Он продолжал взбрыкивать под неусыпным присмотром близнецов-братьев, караулящих момент, когда он окончательно превратится в пищу» [5, с. 14]. Затем параллелизм сменяется сравнением: «(...) под каблуком Дон- дога, (...), барахтался полураздавленный таракан. (...), он был совсем как мы, он стремительно терял интерес к собственному будущему» [5, с. 9]. Или: «Прикончить двоих или троих и уж потом угаснуть» [5, с. 15], - говорит Дондог; он же замечает «(...), тараканов, каждый из которых лез на другого в надежде его прикончить» [5, с. 18].

Затем сравнение метафоризируется, бестиарный образ переходит в план “verba”, знаменуя отождествление человека и насекомого («таркаш», «как и все таркаши», «таркаший устав»). Насекомые, напротив, очеловечиваются: «(...) они, не сбавляя скорости, перебрасывались репликами. Им не нравилась Джесси Ло, и они в голос об этом заявляли» [5, с. 276]. Дондога же теперь прямо называют «насекомым» [5, с. 282], «жуком» [5, с. 283], его опасаются, словно он превратился в «какую-то непредсказуемую тварь» [5, с. 280]. Сам он, упав с лестницы, ощупывает «свои сочленения» и понимает, что, «по счастью, (...), не повредил ни одного существенного сегмента» [5, с. 288].

«Омертвение», «замирание» охватывают и Дондога, и его зооморфных двойников, и других персонажей: Дондог «(...), представил тараканов, (...), неподвижных, как и он сам» [5, с. 8]). «Он не двигался в тошнотворной темноте. Словно до самой смерти ему уже не захочется пошевелиться» [5, с. 9]. Явная параллель к Дондогу - и таракан в сцене встречи Дондога и Маркони (тут «агонизировал, лежа на спине, таракан» [5, с. 193] - «как только недочеловек вроде Дондога проходит через ворота лагерей, в которых он провел всю жизнь, его охватывает отвращение к жизни и он умирает» [5, с. 193]).

Тенденция к омертвению, неразличимости состояний жизни и смерти характеризует и других персонажей романа. « - Она жива? - спросил он. - Жива ли, не знаю. Во всяком случае, умереть она не умерла, это точно» [5, с. 13] (о Джесси Ло). «Порванные... штаны» открывают «одеревеневшую желтую плоть» [5, с. 10] (о шаманке); Барток кажется «окаменевшим в плетеном кресле древним старцем» [5, с. 71]. Жертвы геноцида «ждут, мумиефицированные ужасом и одиночеством, что придут их убийцы», «замерев в неподвижности»; «в летаргии» [5, с. 76]; впадают «в столбняк», чувствуют «паралич» [5, с. 91].

Альтернативой окончательному небытию выступает в романе не жизнь, а гниение «с живой стороны мироздания» [5, с. 26-27]. Тем, кто уже растворен «по ту сторону кромешной тьмы и смерти» [5, с. 28] (как учительница Дондога, мадам Аксенвуд, которая «лежит. без бытия», «занимает место ниже всего» [5, с. 25]), остается только мечтать о состоянии «не-жизни», которое охарактеризовано через образы биологического распада. Активные участники процессов биологического распада - разнообразные насекомые: «чтобы жужелицы и навозники презрительно крошили ее, чтобы улитки с ленцой пережевывали, садовые улитки, слизни!.. Как бы ей хотелось вот так существовать, на пути разложения, конечно, но еще не совсем разложившись, (...)» [5, с. 27]. Часто грань между живым и неживым в романном мире А. Володина нерелевантна: «Посреди темноты передвигались люди. Некоторые уже были убиты, другим это вот-вот предстояло» [5, с. 97]; Шлюм «(...) принимает скорость пресмыкания, не превышающую три метра в час, что мало даже для недочеловека или трупа» [5, с. 19].

Мир смерти в романе «Дондог» символизируют и многочисленные образы птиц: «(...) в воздух на несколько метров поднимались большие черные птицы» [5, с. 110-111]; «(...) вороны», свидетели насилия над Габриэлой Бруной, «с карканьем съезжали по шиферным плиткам» [5, с. 136]; «Огромные чайки с равнодушными глазами» [5, с. 66] наблюдали за Дондогом и его братом; дирижабль «сопровождали любопытные вороны, ласточки, галки» [5, с. 139].

С мортальной топикой в романе «Дондог» связан не только энтомологический и орнитологический бестиарий. Тематику смерти поддерживает и образ собаки, которая (как и волк, с которым сравнивается Шлюм, и лошадь, превращение в которую переживает Габриэла Бруна) в наиболее древних представлениях «ассоциировалась с загробным миром - как его страж и проводник, доставляющий туда души умерших» [16]. Сам Дондог сравнивается с «псом в ночи». Во время «второго уничтожения уйбуров» нечеловеческий ужас обреченных на смерть и «онемевших» от страха людей передают звуки, издаваемые животными: «рычит от страха овчарка Смоки»; «клацает зубами и воет от страха бойцовский пес Смерч» [5, с. 78]; «я слышал нескончаемый скулеж собак» [5, с. 78]. Сами же люди безмолвны: они ведут себя «тише орды мертвецов» [5, с. 91], переживая перспективу обратиться в «отбросы и трупы.» [5, с. 95]. В предсмертных видениях Дондога «Какая-то таракашка» [5, с. 285] превращается в собаку (он дает ей имя Смоки, «собаки из своего детства, (...) всегда послушной и доброй к недочеловекам и детям» [5, с. 285]). Совершив месть и завершив свой «текст», Дондог кровью выводит на стене: «Кто не читал Дондога, не достоин быть собакой» [5, с. 297]. Как отмечает М. Эпштейн, «связь письма с жертвоприношением - это не просто метафора, но факт, который объясняет происхождение культуры. Чем древнее орудие письма, тем больше оно напоминает орудие битвы или жертвоприношения - меч, резец, нож, иглу, стило. Писать - значит резать, колоть, пронизывать, поражать» [17, с. 25]. На грани жизни и смерти, сна и реальности метафора буквализуется, отождествляя кровь в чернила.

Выводы

Таким образом, зооморфизация, выступая частью мортальной топики романа «Дондог», семантически опирается на мифологические структуры (хтоническая мифология насекомых, птиц, грызунов, волков как обитателей «нижнего мира», мира смерти). Многочисленные манифестации бестиар- ного дискурса (зооморфные параллели, сравнения, метафоры и идиомы; анималистические, антропозооморфные и оборот- нические образы) в романе «Дондог» выступают как средство идентификации персонажа в постапокалиптическом социуме, антигуманная историческая практика которого деперсонифицирует человека (знаком обезличенности и массовизации становятся мириады насекомых) и низводит его на нижние ступени животной эволюции (человек-таракан). Романный бе- стиарий последовательно воплощает концепты «застылости», «неподвижности», «омертвения», «не-жизни», «смерти».

Перспективным представляется изучение специфики бе- стиарной поэтики романов А. Володина «Малые ангелы» и «Бардо ог not Бардо».

бестиарный поэтика дистопия володин

Литература

1. Володин А. Писать по-французски иностранную литературу / А. Володин //ВолодинА. Дондог / А. Володин.-СПб: Амфора, 2010. - С. 324-335.

2. Воробьева А.Н. Русская антиутопия ХХ - начала ХХ1 веков в контексте мировой антиутопии: автореф. дисс.... докт. филол. наук: спец. 10.01.01 / А.Н. Воробьева. - Самара, 2009. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://dibase.ru/article/13042009_ vorobyovaan.

3. Шишкина С.Г Литературная антиутопия: к вопросу о границах жанра / С.Г Шишкина // Вестник гуманитарного факультета ИГХТУ - 2007. - Вып. 2. - С. 199-208. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: https://www.isuct.ru/e-publ/vgf/sites/ru.e-publ.vgf/ files/2007/vgf-2007-02-199.pdf.

4. Volodine A. Dondog / A. Volodine. - Paris: Seuil, 2002. - 365 p.

5. Володин А. Дондог: [роман] / А. Володин ; пер. с фр. В. Лапицкого. - СПб.: Амфора, 2010. - 351 с.

6. Lamarre M. La ruine de l'utopie du progrиs au XXe siиcle: une йtude de l'espace et du temps dans Dondog d'Antoine Volodine / M. Lamarre // Йcritures contemporaines 10: La Reprйsentation de l'histoire dans le roman contemporain. - Paris: Minard, 2009. - P. 343-361.

7. Roche А. Nos Volodines prйfйrйs / A. Roche [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://remue.net/spip.php?article1270.

8. Rьf I. Le monde flottant oщ erre Dondog est un enfer fabuleux / I. Rьf // Le Temps. - Genиve, 2002.

9. Ruffel L. Volodine post-exotique / L. Ruffel. - P: Cйcile Defaut, 2007. - 330 p.

10. Дмитриева Е. Французский писатель с русскими корнями: Антуан Володин - первый опыт русского прочтения: международный коллоквиум «Постэкзотизм Антуана Володина» (Москва, апрель 2006 г.) / Е. Дмитриева // Новое литературное обозрение. - 2006. - № 81. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://magazines. russ.ru/nlo/2006/81/dm36.html.

11. Пестерев В.А. Саморазвитие формы в романе Антуана Володина «Малые ангелы» / В.А. Пестерев // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». - 2011. - № 1 (9). - C. 155-170.

12. Лихина Н.Е. Бестиарный мотив в русской литературе / Н.Е. Лихина // Вестник Балтийского федерального университета им. И. Канта. - 2011. - Вып. 8. - С. 149-154.

13. Шаламов В. О моей прозе / В. Шаламов // Новый мир. - 1989. - № 12. - С. 58-66.

14. Кузнецова Л.В. Звериная самоидентификация современного российского киногероя: кот, медведь и волк / Л.В. Кузнецова // Бестиарий и стихии: сб. ст. - М.: Intrada, 2013. - С. 68-87.

15. Скард-Лапидус А. Постэкзотизм... да, слово дико / А. Скард-Ла- пидус // А. Володин. Дондог / А. Володин. - СПб.: Амфора, 2010. - С. 333-349.

16. Тресиддер Дж. Словарь символов / Дж. Тресиддер. - М.: Фаир- Пресс, 1999. - 444 с. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: рhttp://www.e-reading.club/bookreader.php/57311/Tresidder_- Slovar'_simvolov.html.

17. Эпштейн М.Н. Наброски по экологии текста / М.Н. Эпштейн // Комментарии. - М. - СПб., 1997. - № 13. - С. 3-41.

Размещено на Allbest.ru