Алексамндр Тримфонович Твардомвский (8 июня (21) 1910 -- 18 декабря (21) 1971) -- русский советский писатель, поэт, журналист. Главный редактор журнала «Новый мир» (1950--1954; 1958--1970).

Член Центральной ревизионной комиссии КПСС (1952--1956), кандидат в члены ЦК КПСС (1961--1966).

Родился 8 (21) июня 1910 год на хуторе Загорье рядом с деревней Сельцо (ныне в Смоленской области) в семье деревенского кузнеца Трифона Гордеевича Твардовского и Марии Митрофановны, в девичестве -- Плескачевской, происходившей из однодворцев

Детство поэта

Через всю свою жизнь Твардовский пронес благодарную память о тех днях, которые называл “началом всех начал”, - о детстве. А было оно далеко не “золотым”. Отец поэта, Трифон Гордеевич, при всех его достоинствах (о которых будет сказано ниже), был строг до суровости, честолюбив до болезненности, в нем были сильно развиты собственнические замашки, и детям - а впечатлительному и чуткому ко всякой несправедливости Александру в особенности - бывало с ним порой очень нелегко.

И все-таки условия, в которых протекало детство будущего поэта, складывались так, что он мог постигать сущность крестьянской работы и прелесть родной природы впитывать стихи классиков и учиться преодолевать трудности, ценить плоды человеческого труда и развивать в себе любознательность, проникаться непримиримостью к жадности, жестокости, трусости, подлости и лицемерию и давать простор своим безудержным мечтам, настойчиво добиваться цели и вырабатывать в себе еще на пороге юности определенный моральный кодекс - высокий нравственный кодекс советского гражданина и русского поэта.

Предоставим слово самому Твардовскому…

“Родился я в Смоленщине, - пишет он, - в 1910 году, 21 июня, на “хуторе пустоши Столпово”, как назывался в бумагах клочок земли, приобретенный моим отцом Трифоном Гордеевичем Твардовским, через Поземельный крестьянский банк с выплатой в рассрочку. Земля эта - десять с небольшим десятин, вся в мелких болотцах, “Оборках”, как их у нас называли, и вся заросшая лозняком, ельником, берёзкой, - была во всех смыслах незавидна. Но для отца, который был единственным сыном безземельного солдата и многолетним тяжким трудом кузнеца заработал сумму, необходимую для первого взноса в банк, земля эта была дорога до святости.

И нам, детям, он с самого малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, подзолистой, скупой и недоброй, но нашей земле - нашему “имению”, как он в шутку и не в шутку называл свой хутор.... Местность эта была довольно дикая, в стороне от дорог, и отец, замечательный мастер кузнечного дела, вскоре закрыл кузницу, решив жить с земли. Но ему то и дело приходилось обращаться к молотку: арендовать в отходе чужой горн и наковальню, работая исполу... .. Отец был человеком грамотным и даже начитанным по-деревенски. Книга не являлась редкостью в нашем домашнем обиходе. Целые зимние вечера у нас часто отдавались чтению вслух какой-нибудь книги. Первое мое знакомство с “Полтавой” и “Дубровским” Пушкина, с “Тарасом Бульбой” Гоголя, популярнейшими стихотворениями Лермонтова, Некрасова, А. В. Толстого, Никитина произошло таким именно образом.

Отец и на память знал много стихов". “Бородино”, “Князя Курбского”, чуть ли не всего ершовского “Конька-Горбунка” (“Автобиография”).

Тогда-то, должно быть, и западали в сердце мальчика, еще еле-еле читавшего по складам, неприязнь и отвращение к коронованному палачу Ивану Грозному, к изменнику Мазепе, к самодуру Кириле Петровичу Троекурову. Здесь, вероятно, истоки всем известной жажды справедливости Твардовского, начало его “детской мстительной мечты”. И, может быть, нет ничего ни удивительного, ни случайного в том, что самое первое его стихотворение, сочиненное в таком возрасте, когда автор еще не знал всех букв алфавита, обличало мальчишек-сверстников, разорителей птичьих гнезд.

Большое влияние в детстве на формирование будущего поэта оказало его приобщение к труду, и, прежде всего “учёба” в отцовской кузнице, которая для всей округи была “и клубом, и газетой, и академией наук”. “Эстетику труда”, о которой Твардовский впоследствии говорил на учительском съезде, ему не нужно было постигать специально - она входила в его жизнь сама, когда он “ребенком малым” видел, как под кузнечным молотом отца “рождалось все, чем пашут ниву, корчуют лес и строят дом”. А часы ожидания заказчика заполнялись яростными сопорами людей, жаждавших потолковать с грамотным человеком.

На восемнадцатом году жизни Александр Трифонович Твардовский покинул родное Загорье. К этому времени он уже не раз был в Смоленске, однажды побывал в Москве, лично познакомился с М. В. Исаковским, стал автором нескольких десятков напечатанных стихотворений.

Первые шаги в литературе

Жизнь - одна, и смерть - одна

Первое утро Великой Отечественной войны застало Твардовского в Подмосковье, в деревне Грязи Звенигородского района, в самом начале отпуска. Вечером того же дни он был в Москве, а сутки спустя - направлен в штаб Юго-Западного фронта, где ему предстояло работать во фронтовой газете “Красная Армия”.

По воспоминаниям художника О. Верейского, рисовавшего портреты Твардовского и иллюстрировавшего его произведения, “он был удивительно хорош собой. Высокий, широкоплечий, с тонкой талией и узкими бедрами. Держался он прямо, ходил, расправив плечи, мягко ступая, отводя на ходу локти, как это часто делают борцы. Военная форма очень шла ему. Голова его горделиво сидела на стройной шее, мягкие русые волосы, 'зачесанные назад, распадались в стороны, обрамляя высокий лоб, Очень светлые глаза его глядели внимательно и строго. Подвижные брови иногда удивленно приподнимались, иногда хмурились, сходясь к переносью и придавая выражению лица суровость. Но в очертаниях губ и округлых линиях щёк была какая-то женственная мягкость.

В 1940 году, по окончании вооруженного конфликта с Финляндией, имя Теркина едва ли было известно многим за пределами Ленинграда и Карельского перешейка, да и сами авторы фельетонных куплетов о нем смотрели на свое детище несколько свысока, снисходительно, как на нечто несерьезное. “Мы по справедливости не считали это литературой”, - заметил впоследствии Твардовский. Но если его соавторы по “финскому” “Теркину”, как только кончились бои на перешейке, были уже одержимы иными замыслами, то Твардовский постоянно думал о том, что теперь, в мирное время, он должен написать о минувшей войне что-то крупное и серьезное. Его воображению уже рисовались отдельные эпизоды, из которых сложится путь его героя, но сам герой оставался еще неясным. И вдруг 20 апреля 1940 года (в тот день, когда его приняли в члены ВКП(б)) он записывает.

“Вчера вечером или сегодня утром герой нашелся, и сейчас я вижу, что только он мне и нужен, именно он, Вася Теркин! Он подобен фольклорному образу. Он - дело проверенное. Необходимо только поднять его, поднять незаметно, по существу, а по форме почти то же, что он был на страниц “На страже Родины”. Нет, и по форме, вероятно, будет не то.

А как необходима его веселость, его удачливость, энергия и неунывающая душа для преодоления сурового материала этой войны! И как много он может вобрать в себя из того, чего нужно коснуться! Это будет веселая армейская шутка, но вместе с тем в ней будет и лиризм. Вот когда Вася ползет, раненный, на пункт и дела его плохи, а он не поддается - это все должно быть поистине трогательно...

Вася Теркин из деревни, но уже работал где-то в городе или на новостройке. Весельчак, острослов и балагур, вроде того шофера, что вез меня с М. Голодным из Феодосии в Коктебель.

Теркин - участник освободительного похода в Западную Белоруссию, про который он к месту вспоминает и хорошо рассказывает. Очень умелый и находчивый человек... В нем сочетается самая простодушная уставная дидактика с вольностью и ухарством. В мирное время у него, может, и не обходилось без взысканий, хотя он и тут ловок и подкупающе находчив. В нем - пафос пехоты, войска, самого близкого к земле, к холоду, к огню и смерти. твардовский теркин поэт литературный

Соврать он может, но не только не преувеличит своих подвигов, а, наоборот, неизменно представляет их в смешном, случайном, настоящем виде.

Теркин - личность чрезвычайно многогранная, вместившая в себя “множество разных и разнообразных людей в одном человеке - от непритязательного деревенско-солдатского балагура до всемирно-исторического героя, - и вместе с тем один человек, удивительно цельный, бесспорный герой и друг”. Он вовсе не старается быть в центре внимания, но так уж само собой получается, что ему “смотрят в рот, словно ловят жадно”. Иногда его подолгу слушают, не перебивая (“Перед боем, “Про солдата-сироту”), чаще прерывают вопросительными или иными репликами, и тогда читатель настолько явственно слышит этот непринужденный солдатский разговор, это многоголосье, как будто видит каждого отдельного бойца въявь, словно на известной картине Ю. Непринцева. С особой силой ощущается это многоголосье тогда, когда Теркин сам в разговоре не участвует, но говорят про него или при нем.

“Подвиг мой”... эти слова могут показаться не совсем скромными. Но Твардовский не обманывается, ибо создание “Книги про бойца” - действительно подвиг. Ее создатель жил не в башне из слоновой кости, он был окружен людьми, с упоением читавшими главу за главой его книгу, получал несметное количество писем от самых разных людей, в которых, как правило, содержалась высокая оценка его детища.

Долгие годы спустя, вскоре после опубликования “Теркина на том свете”, Твардовского пытались упрекнуть в заносчивости и отыскивали ее истоки еще в заключительной главе “Книги про бойца”, в словах: “Что ей будущая слава? Что ей критик, умник тот, что читает без улыбки, ищет, нет ли где ошибки, горе, если не' найдет?” Но подобное отношение к определенной категории критиков вовсе не означало, что поэт - “занесся”, “задурил, кичась талантом”, и уж тем более не давало повода думать, что он “не дорожит любовью народной”.

Будучи от природы чужд всякого тщеславия, Твардовский действительно довольно безразлично относился к тому, сколько в будущем посвятят его книге статей, исследований, диссертаций или даже читательских конференций. Но для него было очень важно, чтобы его книга, уже доставившая столько радости “на войне живущим людям”, продолжала и после войны жить в народном сознании, чтоб толковали о ней не одни ученые с высоких трибун в многолюдных залах.

А где-то в 1944 году во мне твердо созрело ощущение, что “Василий Теркин” - это лучшее из всего написанного о войне на войне. И что написать так, как написано это, никому из нас не дано”.

Понимал общественную важность своей работы над “Теркиным” и сам Твардовский. Ведь для него “Книга про бойца” была самым серьезным личным вкладом в общее дело - в Победу над смертельной опасностью фашизма: “Каково бы ни было ее собственно литературное значение, для меня она была истинным счастьем. Она мне дала ощущение законности места художника в великой борьбе народа, ощущение очевидной полезности моего труда, чувство полной свободы обращения со стихом и словом в естественно сложившейся непринужденной форме изложения. “Теркин” был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю...

Сам автор, к счастью, собственны ли глазами войну “с той стороны” не видел - его миновала чаша сия. Однако немалую роль во всем том, что толкнуло Твардовского писать “Дом у дороги” играли и обстоятельства сугубо личные: его родная Смоленщина более двух лет мучилась в плену там жили его родители И сестры, - и чего только он за это время о них не передумал! Правда, ему, можно сказать, повезло: Смоленскую область в 1943 году освобождали войска Западного фронта, с которым уже давно была связана его армейская судьба, и он в первые же дни после освобождения от оккупантов смог увидеть свои родные места. “Родное Загорье. Только немногим жителям здесь удалось избежать расстрела или сожжения. Местность так одичала и так непривычно выглядит, что я не узнал даже пепелище отцовского дома”.

Заключение

Твардовскому оставалось прожить еще около двух лет. Он еще не покинул своего кабинета в редакции “Нового мира” и еще не знал, что организм его разъедает злокачественная опухоль. Он чувствовал себя не только “в здравом уме и твердой памяти”, но и при исполнении служебных обязанностей”...

В последние десять - пятнадцать лет своей жизни Твардовский был для множества своих собратьев по перу своеобразным духовным отцом благодаря своему исключительному таланту, а главным образом, благодаря известному всем чувству высокой личной ответственности за судьбы литературы, да и не только ее. “Он был нашей поэтической совестью” - так предельно точно определит нравственное значение Твардовского Кайсын Кулиев.

Твардовский-прозаик пока еще далеко не оценен по заслугам - главным образом потому, что заслонен Твардовским-поэтом. Но та же “естественность без примитивности и серьезность без нарочитого глубокомыслия” свойственны и прозе Твардовского, начиная с “Дневника председателя колхоза” и кончая “Заметками с Ангары”

Твардовский-критик еще ждет своего исследователя. Но любому даже при беглом знакомстве с его заметками и статьями о литературе не может не броситься в глаза, насколько обширен его литературный кругозор, насколько непринужденно сближает он в одной статье, скажем, Маршака и Гете, насколько глубоко и тонко судит о творчестве таких, казалось бы, чуждых ему поэтов, как Ахматова или Мандельштам. Три крупные статьи - о Бунине, Исаковском и Маршаке - свидетельствуют о том свойстве автора, которое музыканты именуют абсолютным слухом. Но при всем пристрастии к тому или иному писателю Твардовский судит о каждом принципиально, отнюдь не закрывая глаза на отдельные слабости, а иногда - как, например, в статье о Бунине - и на весьма существенные изъяны.

Александр Трифонович Твардовский сочетал в себе талант поэта, темперамент бойца, долг и совесть гражданина. Он был коммунистом и интернационалистом по самой своей натуре, оставаясь во всем русским национальным поэтом. И любому юноше, “решающему делать жизнь с кого”, если даже у него нет никакой склонности к поэзии, можно смело и безошибочно указать на жизнь замечательного советского поэта.