Взгляды Е. Замятина на литературное творчество

Размещено на http://www.allbest.ru/

Взгляды Замятина на литературное творчество подробно исследованы немецким ученым Г. Лех-Ауспахом. В его книге «Евгений Замятин: Еретик во имя человека». Этой теме посвящен целый раздел «Стиль новой эпохи».

В соответствии с диалектикой Гегеля Замятин трактует развитие по спирали: тезис (реализм) - антитезис (символизм) - синтез (неореализм). Для писателя адекватное отражение реальности невозможно ни на путях старого реализма в духе Льва Толстого, ни на путях мечтаний символистов. Замятин считал, что стилем новой эпохи должен стать «неореализм», соединение реализма и фантастики.

Все реалистические формы - проектирование на неподвижные, плоские координаты эвклидова мира. В природе этих координат нет, этого ограниченного, неподвижного мира нет, он - условность, абстракция, нереальность. Реализм - нереален, так как все реалистические формы - проектирование на неподвижные, плоские координаты эвклидова мира. Реализм не примитивный, реализм - в сдвиге, в искажении, в кривизне, в необъективности.

Замятин предлагает такую ситуацию: на человеческую руку можно посмотреть невооруженным глазом, и мы увидим одно, но если взглянуть на нее через микроскоп - изображение будет совершенно другим. Какой же из этих взглядов «реален»? Новый реализм должен воспользоваться сложными оптическими приборами, чтобы глубже проникнуть в действительность, чтобы сделать ощутимой проблему относительности возможных координат отражения реальности.

Среди европейских художников, предвосхитивших новый подход к реальности, Замятин называл Босха и Брейгеля, среди писателей - Герберта Уэллса. Он подчеркивал, что в творчестве Уэллса реализуется парадоксальное соединение фантастики и науки. Символом этого парадокса для него была гипербола, кривая, одним своим концом опирающаяся на трезвый расчет науки, на земные вещи, а другим концом уносящаяся в заоблачные выси фантазии. замятин литературный социальный

Новое искусство, по Замятину, динамично. Оно должно сосредотачиваться не на быте - неподвижном состоянии, а на бытии - жизни в ее движении. Поэтому синтаксис повествования должен быть отрывист и легок, подвижен. Длинные разветвленные фразы Замятин сравнивал со старыми каретами, из окна которых путешественник неторопливо созерцал окрестности. В век автомобилей и самолетов пейзаж проносится мимо едущего с такой скоростью, что необходимо выхватить из него только самые характерные черты, чтобы запечатлеть их в сознании. В этом смысле ему был интересен О. Генри, с его характерным кинематографически динамичным стилем, передающим лихорадочную жизнь большого американского города.

Динамизм стиля, к которому призывает Замятин, - характерная черта футуризма. В Советской России он был созвучен процессу модернизации, индустриализации. «Мастерство Замятина-художника проявляется в том, что он, доверяя повествование своему герою, нигде непосредственно не являя своего «я», вступает с Д в спор, используя его же язык сравнений, символов (будь то математические символы и знаки «+», «-», «x», знак бесконечности или корня квадратного из минус единицы, будь то художественные знаки- символы, в качестве которых могут выступать цвет, звук, имя, образ), наполняя их иным, чаще всего прямо противоположным смыслом» (Кольцова Н.З. Мотив башни в романе Е.И. Замятина «Мы») - пишет современная исследовательница. Для Н.З. Кольцовой «Мы» - прежде всего «неомифологический роман», которому присущи такие жанровые особенности, как «вторичная условность, интерес к семантике сознания и подсознания героя, ориентация на его точку зрения, разработанная система лейтмотивов, несущих на себе прежде всего смысловую нагрузку и вступающих в отношения компенсации с сюжетом, особая, имеющая символический смысл, проясняющая авторскую идею архи- тектоника, интертекстуальность, травестирующая цитатность, авторская ирония, использование вторичного языка, т.е. языка мифологем (в качестве которых выступают фабульный мотив, образ, деталь, имя, цвет и т.д.), адогматизм авторской интонации, «заговорщичество» автора и читателя». Тем важнее сконцентрироваться на ключевых его образах, чтобы постичь продолженный в традиции новаторский посыл. Мы сконцентрируемся на трех основных образах антиутопии «Мы»: 1) Зеленая стена, 2) Интеграл, 3) Благодетель.

О литературе, революции, энтропии и прочем

- Назови мне последнее число верхнее, самое большое.

- Но это же нелепо! Раз число чисел бесконечно, какое же последнее?

- А какую же ты хочешь последнюю революцию! Последней нет, революции - бесконечны.

Последняя - это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо, чтобы дети спали спокойно...

Евг. Замятин. Роман "Мы"

Революция - всюду, во всем; она бесконечна, последней революции - нет, нет последнего числа.

Закон революции не социальный, а неизмеримо больше - космический, универсальный закон (Universum) - такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии).

Энтропия - рассеивание энергии.

Замятин пишет о революции как таковой, не о социальной, не о какой-то отдельной, а о всеобъемлющей революции жизни. Потому что революция - это двигатель, это сама жизнь. Противопоставляется революции энтропия - как процесс деградации, застоя.

Он приводит ряд очень интересных метафор: так революцию он сравнивает с огнем, который все сжигает, со смертью, котяра дает новую жизнь. В тоже время энтропия - это гаснущие пламя, которое из багрового становиться розовым, ровным, теплым, не смертельным, а комфортабельным.

Очень интересная метафора с магмой: Когда пламенно-кипящая сфера (в науке, религии, социальной жизни, искусстве) остывает, огненная магма покрывается догмой - твердой, окостенелой, неподвижной корой. Догматизация в науке, религии, социальной жизни, искусстве - энтропия мысли; догматизированное - уже не сжигает, оно - греет, оно - тепло, оно - прохладно.

Замятин говорит о том, что процесс энтропии происходит медленно, но он не может быть не замечен людьми-еретиками, теми кто должен взрывать повседневность и задавать детские, но правильные вопросы: «зачем?» и «что дальше?».

Живая литература, по его мнению, живет не по вчерашним часам, и не по сегодняшним, а по завтрашним. А «завтрашняя» литература посягает на истины и догмы «сегодняшней», а значит такая литература вредна (говорит он). Но вредная литература полезнее полезной: потому что она антиэнтропийна, она-средство борьбы с объизвествлением, склерозом, корой, мхом, покоем.

Так же у него встречается антитеза «истина» / «ошибка»: истина - машинное, ошибка - живое, истина - успокаивает, ошибка - беспокоит.

Он рассуждает о пользе критиков, и приходит к выводу, что они являются разграничителем: хорошей и дурной литературы.

Все реалистические формы - проектирование на неподвижные, плоские координаты эвклидова мира. В природе этих координат нет, этого ограниченного, неподвижного мира нет, он - условность, абстракция, нереальность. Реализм - нереален, так как все реалистические формы - проектирование на неподвижные, плоские координаты эвклидова мира. Реализм не примитивный, реализм - в сдвиге, в искажении, в кривизне, в необъективности.

Генеалогическое дерево Уэллса

Если художник -- сам себе предок, если он имеет только потомков -- он входит в историю гением; если предков у него мало или родство его с ними отдаленно -- он входит в историю как талант.

Замятин говорит о двух Уэллсах: один -- обитатель нашего, трехмерного мира, автор бытовых романов; другой -- обитатель мира четырех измерений, путешественник во времени, автор научно-фантастических и социально-фантастических сказок. По мнению автора, именно второй Уэллс увековечил и первого.

Замятин выделяет две линии в английской литературе: Home-Line (воплощения англичанина у себя дома - реальность) и Abroad-Line (воплощение неутомимого искателя новых земель, мечтателя, авантюриста - фантастика). Именно Уэллс у Замятина начинает вторую линию.

Замятин считает, что социально-фантастические романы Уэллса -- не утопии. Есть два родовых и неизменных признака утопии (пишет он). Один -- в содержании: авторы утопий дают в них кажущиеся им идеальным строение обществ», или, если перевести это на язык математический -- утопия имеет знак +. Другой признак, органически вытекающий из содержания -- в форме: утопия -- всегда статична, утопия -- всегда описание, и она не содержит или почти не содержит в себе -- сюжетной динамики.

В социально фантастических романах Уэллса этих признаков мы почти нигде не найдем. Прежде всего, в огромном большинстве случаев его социальная фантастика -- определенно со знаком -, а не +. Своими социально-фантастическими романами он пользуется почти исключительно для того, чтобы вскрыть дефекты существующего социального строя, а не затем, чтобы создать картину некоего грядущего рая.

Социально-фантастические романы Уэллса - это не утопии, это -- в большинстве случаев -- социальные памфлеты, облеченные в художественную форму фантастического романа.

Два элемента придают фантастике Уэллса свой индивидуальный характер: это элемент социальной сатиры и затем -- непременно сплавленный с ним элемент научной фантастики. Этот второй элемент у Уэллса иногда выделяется в чистой, изолированной форме и дает начало его научно-фантастическим романам и рассказам («Невидимка», «Остров д-ра Моро», «Эпиорнис», «Новейший ускоритель» и пр.).

В социально-фантастических романах Уэллса -- сюжет всегда динамичен, построен на коллизиях, на борьбе; фабула -- сложна и занимательна. Свою социальную и научную фантастику Уэллс неизменно облекает в форму Робинзонады, типического авантюрного романа, столь излюбленного в англо-саксонской литературе. Но взяв форму авантюрного романа, Уэллс значительно углубил его и повысил его интеллектуальную ценность, внес в него элемент социально-философский и научный.

Таким образом, Замятин предвещает начало полосы социально-научной фантастики в литературе и описывает того самого предка, с которого все началось.

Я"

Статья Е. Замятина была расценена цензурой как заупокойная советской литературе, как статья глубоко пессимистическая по отношению к будущему.

Замятина тревожило то, что за годы русской революции на поверхности оказались писатели «юркие», пишущие на злобу дня, которым все равно, о чем писать, лишь бы хорошо оплачивалась их работа. Писатели же не юркие - молчали.

Замятина тревожил низкий профессиональный уровень современной ему литературы, в частности, пролетарской поэзии: «Пролетарские писатели и поэты - усердно пытаются быть авиаторами, оседлав паровоз. Паровоз пыхтит искренне и старательно, но не похоже, чтобы он поднялся в воздух».

Угнетало Замятина то, что талантливые художники, серьезные, неконъюнктурные писатели, оказались в тяжелейшем материальном положении. Им не на что жить, им не до творчества. Кто же будет создавать настоящую литературу?

Самое главное, что вызывало справедливые опасения писателя, - это «католицизм» (нетерпимость) власти, боязнь свободного слова, что равносильно отсутствию воздуха для художника. Новая власть так же, и даже более, была нетерпимой к инакомыслящим, как и дореволюционная. Напомним, что Замятин еще в конце 1917 года выразил публично свое несогласие с решением большевиков закрыть ряд петроградских газет.

Настоящую же литературу, Замятин в этом был убежден, создают не послушные чиновники от литературы, а «безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики». Только они способны взорвать застойное болото, не дать обществу закоснеть и обречь себя на саморазрушение.

Вывод писателя был тревожным: «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима болезнь -- я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».

Размещено на Allbest.ru