Николай Гоголь и социальная метафизика

Размещено на http://www.allbest.ru/

Оглавление

Введение

Глава 1. Гоголь как художник

Глава 2. Гоголь как социальный мыслитель

Глава 3. Гоголь как пророк

Заключение

Введение

гоголь художник пророк мыслитель

В данной работе будет показана сложная и многогранная фигура Н.В. Гоголя, имеющая, в ряду других выдающихся поэтов (каковым, несмотря на формальную принадлежность к прозаическому стилю, его признавали все современники), ключевое значение для всей последующей истории русской культуры, а значит и мировой философии.

«Поэт в России больше чем поэт»; к счастью или к сожалению, но самобытная русская культура до 18 века развивалась преимущественно в лоне православной культуры и народного массового лубочного творчества; реформы Петра Великого (и предпосылки их, созданные Алексеем Михайловичем) прервали эту традицию, заставив отечественный дух радикально сменить направление своего развития и начать его с азов на чисто светской почве, по образцу европейского просвещения. Это потребовало выдающихся усилий со стороны особых талантов, от которых требовалось создать единый проект русского просвещения как единое целое, еще менее расчлененное в специализации на отдельные научные дисциплины, чем это стало проявляться как тенденция в европейских университетах при учреждении «нормальной науки» и «нормальной школы».

Это свойство цельности, неразрывной связи разных сторон духовной жизни и исканий проявились и в последствии. Наука очень не скоро стала основным движителем русской культуры; философия, особенно социальная, была вынуждено ограничена с одной стороны цензурой православия и самодержавия, болезненно отреагировавшего на революционные процессы в Европе, с другой стороны низким уровнем образования и бедной культурой и малым навыком рассудочного мышления, слишком сухого и бессердечного для русской почвы.

С другой стороны блеск столицы требовал некоего культурного наполнения и к жизни были вызваны образцы изящного искусства: появились театры, балет, стали возникать салоны, все больше и больше литературные, в которых читались стихи, а в последствии (и моду на это ввел именно Гоголь) и проза столичных бездельников, стали появляться журналы. Разгон и запрет любых тайных сообществ и организаций после декабрьского мятежа 1825 года казалось загнал политическую и социальную (а до «философии права» Гегеля это почиталось всеми одним и тем же) мысль в глубокую «внутреннюю эмиграцию», однако еще при Екатерине II возник иной способ выражать свою гражданскую позицию (вернее - оппозицию), а именно литературный, хотя и чреватый для авторов репрессивными санкциями. Теперь он стал главенствующим, и во многом остался таковым в русской культуре навсегда.

Прочный союз искусств, прежде всего публицистики (поэзия подтянулась позже, еще позднее - изобразительное искусство) и разнопробной идеологии (в худшем, наполеоновском смысле этого слова) стал для русской культуры доброй традицией. Каждый, кто мнил себя художником слова, считал себя в праве более судить об окружающей действительности, нежели честно ее описывать. Суд этот тем более воспринимался благосклонно сформировавшейся в 19 веке «общественностью», что царские власти способствовали при воспитании первых поколений этой самой толпы образованных всезнаек раболепому отношению к европейской учености, вместе с которым последние благоговели перед идеей свободы, всеобщих liberte, egalite, fraternite, издалека казавшихся счастливым идеалом человеческого общежития. Такой идеал, хотя и абстрактный в худшем, гегелевском смысле (ибо не был наполнен реальностью тысяч растрелянных католических падре, отрубленных гильотиной голов, грабежей, сжигаемых аббатсв, поместий и церквей и прочих маленьких повседневных радостей республиканской жизни), но сияющий в пустых мечтательных головах, конечно резко контрастировал со средней унылой русской действительностью - унылой для тех кто смотрит холодными рассудочными или пустыми витающими в облаках глазами, не зная что такое полнота духа и смиренная потаенность искренного чувства.

Гоголь внес немалый вклад в эту традицию, тем более что он обладал настоящим даром к сатире. Этот дар, а вернее ненависть к нему, доходящая до безумия, стоила Гоголю, в конечном счете, жизни, хотя именно этот дар возвел его на творческие вершины и сделал его тем, кем он должен был стать.

Глава 1. Гоголь как художник

Гоголь - один из величайших гениев русской литературы, культуры и истории. Это банальность, но так есть. Почему это так? Есть два типа творческих талантов, два типа мастерства. Мастерство ремесленника, собственно мастерство как таковое - это отточенность приемов, изощренность стиля, гладкость фактуры. Этого нет у Гоголя, вернее не в этом его сила. Он очень стремился к этому, но ему не хватало никогда серьезного терпения и некоторого занудства. Таким мастерством в полной мере обладал напротив живший через век и комментировавший его в своих лекциях о русской литературе Набоков. Комментировавший в лучших западнических традициях, о которых речь еще зайдет отдельная.

Сила гоголевского таланта в другом. В его искренней непосредственности, в живой силе прямо сказанного слова. В литературе бывает так, что автор пишет «он вбежал, выпучив глаза, перекосив лицо и ударив кулаком по стене» - и мы понимаем, что описывается гнев, или другие сильные чувства. Тут есть даже честность - откуда мы и автор можем знать - что человек чувствует? Мы можем только догадываться по его внешнему поведению о происходящем в душе его. Но нигде в русской литературе почти нет такого жесткого, чисто внешне-описательного реализма; напротив, ни один из других двух светочей, славящийся глубоким психологизмом и тонкостью художественных приемов: ни Достоевский, ни Толстой - не гнушаются дать описание внутреннего мира в начале повести и охватывающих ее внутренних, не зримых обычно внешнему непосвященному взгляду движениях по мере развития сюжета. Что же, неспособны они что ли были описать вещь, не называя ее по имени? Впрочем к этой способности близился Пушкин и в «Капитанской дочке» и в «Дубровском». И особенно ярко заметен этот отказа от называния прямых имен вещей, в пользу косвенного их описания в таком истинном мастере как Чехов.

Но вот беда: Чехов, как и Гоголь - сатирик, и притом блестящий. Оба мастера гротеска, доведения пошлости до абсурда. И все таки, пусть летят в автора этих строк камни - но он мелок по сравнению с Гоголем. Мелок как Творец.

Есть в художественном произведении и другая шкала оценки. Не стиль, не тонкость игры словом и не стройность слога. Но творческая сила, сила прямого действия языка на душу читателя, и, тем больше, слушателя, если оно наполнено интонацией, дополнено жестом и мимикой живого человека. Сила риторическая, сила эмоциональная. Здесь важен не такт слишком вежливого, слишком образованного, слишком умного и благородничающего человека. Здесь важна абсолютная точность и сила, даже смачность лаконичного, бьющего не в бровь а в глаз, срывающего все маски, прерывающего всякие церемонии и ломающего все ширмы, все занавески, все то, за чем любит прятаться ложь и фальшь - слова.

Но так ли это важно для философии? Это скорее теория искусства, которую подтверждает собой частный пример из литературоведения. Важно.

Потому что Гоголь не просто сатирик. Он выше Чехова не потому что он смачнее - нет. Как мастер слова и сатиры, он даже выше - насколько усердный ученик может превзойти учителя. Но Чехов стесняется называть вещи своими именами, его ирония - бесплодная, исключительно отрицательная. В его слове нет чего-то такого, что захватывает дух, нет не то чтобы даже силы, в ней нет жизни. В ней нет любви.

И все таки, почему все это важно? Гоголь не просто не стесняется называть вещи своими именами. Он, в лучшие моменты наибольшей чистоты своего прозрения отказывается вообще от других слов - кроме собственных имен вещей как таковых. Таковы лучшие из его ранних произведений - написанные на почве и материале, никем в большом, великорусском обществе широко не известных. Он творит почти на пустом месте - и творит целый мир, мир полный чести и подлости, благородства и обмана, красоты и уродливости, смеха и слез, и - правды, непосредственной, живой настоящей правды. О том, каким должен быть человек, для чего он рождается в свет, как он живет, с чем сталкивается на своем пути. Гоголь начинает с азов и доводит до полноты картину в каждой своей повести, сотворяя завершенный, исполненный смысла мир.

Но все это - проба пера. Да, здесь он живее и непосредственней; двойной цикл «Вечеров» и «Миргород» - здесь, как в строчке современной песни. - «крестятся сила и мощь». Но апофеоз, цель, смысл всего творчества как такового - впереди. В более поздних, зрелых произведениях.

Из Гоголевской «Шинели» вышла вся русская литература. Это расхожая фраза и преувеличение, и в тоже время преуменьшение. Из Гоголя вышла вся последующая за ним культура. Из него (хотя уже и были и Грибоедов с Чаадаевым) вышел весь спор славянофилов с западниками, а значит и все перипетии русской политической мысли, да и самой политики, поскольку мысль на нее влияла. Из него, против его воли, вышло обличение и русского народа, и самодержавия, а уж православие пошло и без его (и даже вопреки заведомому сопротивлению) участия в бездну кровопролитного истребления. Знал ли он, чем грозят будущему России и всего мира его сочинения? Чувствовал. И стыдился. И испытывал страх - и потому мучался. И пытался что-то исправить; но не мог ничего изменить в самом себе, в своей природе, в свое предназначении.

Глава 2. Гоголь как социальный мыслитель

Ничего никогда не меняется. Всегда меж собою борются одни и те же идеи, и все те же пороки прячутся под их ширмами.

Противоречие наших дней родилось тогда, когда насильственная смена власти принесла также и резкое, насильственное же и навсегда изменившее облик одной из ведущих стран, а затем и всего мира, включая изменение общественного уклада, его экономических, нравственных и прочих основ. Это была Великая Французская Революция. Тогда родилась Великая же Европейская Мечта - а именно вера (практически религиозная, доходящая до фанатизма, и при том массового) в Прогресс с большой буквы "П". Прогресс науки, прогресс просвещения, прогресс человечества. Энтузиастам казалось - достаточно сломать несколько старых, отживших свое общественных устройств и дать ход техническому производству на научной основе - и все будет счастье, все будут накормлены и т.д.

Не будем здесь долго описывать все дальнейшие коллизии целого спектра порой противоречащих, порой близких и родственных, но все равно смертельно противоборствующих идей, который можно объединить словом "прогрессизм". В любом случае любая такая идея подразумевает что прогресс имеет некую всеобщую, обязательную для всего мира, необходимую цель, к которой этот мир движется с механической неуклонностью в силу некой объективной закономерности.

По сути и по происхождению своему - это кастрированная христианская эскхатология, выродившаяся в утверждение о конце истории в виде победного шествия по миру воинствующего либерализма, подразумевающего либертарианство, как индивидуальную философию и атеизм, как всеобщую религию, вкупе с шаманизмом, в качестве отдушины для тех, кому голый рационализм в качестве фундамента не приемлем. Эсхатология без Бога, без Духа, в которой нет спасения души, зато есть социал-дарвинизм: такая война всех против всех, в которой есть правила, но их можно нарушать, если у тебя достаточно денег и вооруженной силы, чтобы никто этого не заметил. В христианстве история мыслится принципиально конечной, центральный пункт его - явление Христа, изменяющее не только судьбу человечества, но и всего мироздания в целом. Известно начало истории - сотворение мира. Предопределен конец - второе пришествие и страшный суд. Предопределены даже поступки и дела людей, их спасение (так говорит, например бл. Августин) хотя это не отменяет и человеческой свободы (и именно поскольку неисповедимы пути Бога, постольку человек ничего не зная о своем будущем свободен выбирать свой путь, хотя и сам выбор и результат его уже известны). Таков христианский детерминизм. В эпоху просвещения Бог заменяется материей, его воля - законами природы, свободный выбор - движением атомов. И человеческий разум, поскольку мнит теперь себя наивысшим и чуть ли не единственным - силится познать эти законы и предсказать с точностью свое будущее, так, будто история есть механический процесс линейного равномерного движения и столкновения тел.

Такой идеологический детерминизм - общая черта европейской мысли эпохи просвещения, пронизывающая все учения тех времен: так Ньютон в основе всей механики кладет однородное пространство и равномерное время, в котором одни и те же законы действуют для каждого из одинаковых атомов в любой точке неизменно; Кант устанавливает категорический императив, скрытым постулатом подразумевающий, что всякое разумное существо во всей бесконечной вселенной руководствуется по жизни прежде всего одной и той же формальной логикой, не имея никаких различий в обычаях, традициях, нормах морали и системах ценностей. На том же основании Р. Киплинг мог заявлять о "бремени белого человека", который дальше всех ушел в сторону всеобщей "цивилизации", якобы имеющей единственную возможную форму - в виде "просвещенной Европы", и потому имеет право диктовать свою волю и получать с этого дивиденды, всему "отсталому миру". А кто не согласен - для его же благо учить "уму" и уважению к прогрессу силой.

О том что какие-то переферийные субъекты истории уже когда-то достигали своих, не менее грандиозных вершин и высот в строительстве организованных культурных форм, и что они могут в какой-то момент добиться большего на поприще использования европейского опыта, или даже оказаться сильнее Европы, оставаясь в чем-то на собственных, самобытных началах - очень долго не допускалось в мейнстриме общественной мысли, хотя отдельные маргинальные линии появились уже в середине 19 века. Так, уже Ницше критиковал Запад за нигилизм и упадничество, за гибель подлинно героической культуры, выродившейся в пошлость и мещанство. Шпенглер, вслед за Данилевским и Леонтьевым, обнаружил что цивилизаций уже существовало много, и что Европейская цивилизация, продолжая в том же духе (модернистком и империалистском) вполне может скоро закончиться.

Христианская эсхатология, в отличие от деистического и тем более атеистического прогрессизма, имеет ввиду трансцендентное, вневременное начало мира. И хотя Второе Пришествие приветствуется христианством, как эпоха окончательного избавления мира и человечества от греха - Святые Отцы никогда не позволяли себя такого высокомерия наглости и глупости, в отличие от прогрессизма, в особенности современного, чтобы утверждать о каких то явных признаках, о точных датах и однозначных условиях Конца Истории. "Никто не знает ни срока ни часа", "Неисповедимы Пути Господни".

Гоголь - исключительное явление именно и прежде всего в русской философии, потому что именно он открыто и во всеуслышанье заявил о предназначении и роли Святой Православной Церкви в истории российской и мировой, о том что именно русская церковь сохранила и уберегла себя и народ в верности Духу христова учения - пусть тлеющей, пусть слабой, пусть почти невидимой под гнетом мирского порока и светского разврата.

Глава 3. Гоголь как пророк

Гоголь был пророком. У него был дар от бога - видеть грехи человеческие и бичевать их своим словом.

Пророк видит правду такой какая она есть. Это страшный дар. Он иссушает душу, в которой нет любви, нет терпения, смирения и надежды.

Пророк Моисей был косноязычен и ему требовался помощник, умевший разворачивать перед народом грубые и черствые знаки, подаваемые старцем в широкие, полные, подробные и четкие картины.

Поэтический дар, - дар слова, - может быть бесцельным. Слово будет поражать душу любого, о чем бы и кому бы ни было оно сказано. Таким был дар Пушкина. Сама сила слова, ясность звуковых сочетаний, чистота ритма - вот что вело его и стояло на первом месте. Пушкин, не менее чем Гоголь, чувствовал сокровенный народный дух, скрытый в сказках, баснях и былинах. И хотя некоторые сказки, собранные им и увековеченные как русские, пришли на Русь из Италии** - они прочно вошли в духовную плоть народа.

Однако талант Пушкина никогда не был обличительным. Он честно и подробно описывал то, что ясно видел своими глазами.

«Евгений Онегин» любят называть, наряду с «Войной и Миром» Толстого «энциклопедией русской жизни». Это не совсем так, вернее даже совсем не так: если у Толстого есть хотя бы Платон Каратаев, то в «Онегине» уже весь ход повествования сосредоточен на жизни дворянства, и в основном - высшего света. Именно благодаря Гоголю на сцену, перед собственным взором просвещенного (то есть пишущего и читающего) русского духа оказался «маленький человек»: мелкопоместный дворянин Шпонька, мельчайший чиновник Акакий Акакиевич, и даже простые крепостные мужики**, которые для автора, будучи уже мертвыми, по своим характерам представляются перед читателем живее по всем медицинским признакам живых помещиков, у которых скупает их Чичиков.

Глупо думать, что пророк рождается пророком, и начинает свое служение с пеленок, пеняя мамке за то, что не так пеленает и подмывает его. Правда изучение обстоятельств рождения и детства такого человека всегда указывает на некоторые особые обстоятельства. И тут с очевидностью возникают два противоположных подхода: мистический, предполагающий всеобщее предопределение, и рациональный, ищущий объяснений наиболее простых и материальных. Первый подход указывает нам на то, что Николай Васильевич - вымоленный ребенок, названный в честь святого Николая Мирликийского**. Что обстоятельства женитьбы его отца и матери указывают на то, что это не был брак ни по естественной природной страсти, ни по расчету, но по неким духовным причинам, заставившим Василия Яновского с детства опекать и воспитывать свою будущую жену, не желая помышлять ни о какой другой невесте. Такие обстоятельства заставляют поневоле припоминать жития святых и даже некоторые обстоятельства предшествовавшие вочеловечению Христа, например при рождении Богородицы. Хотя все это можно назвать позднейшей фальсификацией или приписать чудачеству и воображению суеверных малороссийских деревенщин.

Другой подход указывает на то, что постоянное обожание избаловало маленького Мыколу, отчего, оказавшись среди сверстников отнюдь не постоянно в центре внимания, как это было дома, мальчик замкнулся в себе и стал вести себя экстравагантно. Его внешность, пренебрежение к опрятности и чистоплотности, непрерывные шутки, отпускаемые в сторону товарищей и учителей Нежинского училища**тавили его за рамки приличий и изобличали в нем глубокую страсть тщеславия и гордыню. Маленькому Гоголю мало было просто привлечь внимание (а ведь он мог бы этого достичь и прилежанием, если бы не был так ленив и рассеян), он желал сделать это по-своему, по своим правилам, так чтобы прочно занять исключительное положение.

Эти-то качества, в купе с унаследованным от родителей богатым воображением и артистическим складом натуры (и мать и отец годами играли в домашнем театре своего покровителя) и вели будущего писателя по жизни.

Но объясняется ли одной гордыней и тщеславием та беспощадная, сбивающая с ног сила, которой обладают произведения Гоголя? Свидетельства о его биографии показывают, что желание всеобщего вниманием не было основным движителем его творчества после провала «Ганса Кюхельгартена»**Из писем посторонних людей известно, как и из собственных признаний Н.В., что в годы написания первых нашумевших повестей «Вечера на хуторе…» он находился в затруднительном положении - после года безработицы, едва устроившись на весьма скромную должность, на которую едва можно прокормить себя, в глубокой депрессии, после того как надежды на блестящую карьеру, на успех произведения, писавшегося в течение всей юности, на близкое незамедлительное знакомство с кумиром детства - Пушкиным - с треском провалились.

Как пишет сам Гоголь**он собирал и записывал все смешное, что только могло придти ему в голову в грустные и унылые вечера с тем, чтобы хоть как-то развеселить самого себя. Легко представить себе эту картину: парубок-малорос, приехавший покорять столицу из украинской провинции, сидит в темной крошечной квартирке на пятом этаже доходного дома, за которую с него дерут три шкуры, видит в окно чахлый северный пейзаж, и под гул сквозняков мечтает о своей далекой родине, представляя что это свист ветра под хвостом чорта, на котором в Петербурхъ летит кузнец Вакула за черевичками самой царицы.

Нет, художественно оформляя этнографические материалы Малороссии, Н.В. еще не был пророком. Он станет им позже. Но не в этом, а в чем-то другом уже в нем есть задатки, которые позже развернутся во всю ширь.

Как важен для всякой души, чтобы ей на пути ее становления, когда в целом путь жизни еще не выбран, и не выработаны приемы к достижению успеха на этом пути, чтобы попался ей хороший учитель, наставник. Таким был профессор Белоусов, преподававший в Нежинском лицее естественное право. Помимо прочего, в качестве введения в курс он прочитал лицеистам краткую историю философии, в том числе изложение практической и нравственной философии Канта. Во втором томе мертвых душ проглядывает это благородное лицо в образе **. Именно отсюда скорее всего растут ноги главной идеи, которой в различных ее формах посвятил всю свою жизнь Н.В. Гоголь. Служение Отечеству.

Гоголь мечтал, по приезде в Петербург служить по юридической части, дабы посредством законов исправлять нравы людей. И хотя он не стал в конце концов чиновником, вершащим судьбы людей - он всю жизнь стремился и добивался того же самого: власти над душами, с тем чтобы повернуть эти души к чему-то лучшему.

Гоголь не сразу осознал, что вышел к тому, с чего начал. Его служение музам было долгое время подчинено эстетическим идеалам. Представления Дельвига, Жуковского, Пушкина, на которых он равнялся в своем творчестве выставляли перед ним искусство как некое самостоятельное божество, способное спасать души людей своею красотой, если усердно до самозабвения служить ему.

Пушкин чрезвычайно уважал Гоголя за его оригинальный юмор, его способность высмеивать пошлость. Гоголь признавался, что все пороки, высмеиваемые им, он прежде обнаруживал в себе, и чтобы избавиться от них, приписывал их вымышленным персонажам, с тем чтобы выставить последних как можно смешнее и тем самым совершенно уничтожить. Он не знал еще как следует, что смех хоть и ослабляет и как будто обезоруживает на первых порах зло, но не уничтожает его; что настоящий подлец продолжает свое черное дело, даже и под насмешками, более того - посмеиваясь над собой вместе со всеми, прикрывая этим смехом свою подлость. Что смех - стихия, обуздать которую трудно, которая поселившись в другой душе уже не подвластна автору, ее вызвавшему и может обернуться против него уже и всего что ему дорого.

Гоголь желал защитить Россию от подлости, пошлости, от неправды - но справился ли он со своей задачей? И подлость и пошлость и неправда обрадовались смеху и спрятались за Россией, объявив себя родовыми чертами ее.

И множество недалеких борцов за правду и все самое лучшее ополчились против России, против ее государственного устройства, против помещиков, против православия, против самодержавия и бюрократического аппарата, на который оно опиралось. Все эти слова стали ругательными, они стали звучать в устах «прогрессивной молодежи» в интонациях оскорбительных. И все это не в последнюю очередь благодаря Гоголю, хотя вернее в той интерпретации, которую давал его произведениям «неистовый Виссарион».

Роль В.Н. Белинского в судьбе Гоголя и всей России трудно переоценить, также как роль Пушкина и Жуковского. Как Гоголь робел поначалу перед Пушкиным, так Белинский робел перед Гоголем; но если Пушкин остался в сердце друга могучим кумиром, то Белинскому тем легче было порвать со своим божеством, что Н.В. не подпустил его в конце концов так же близко, встав в позу недоступного публике гения по мере приобретения известности. Нельзя представить себе большего контраста чем эти две личности. Гоголь - малообразованный, но тщательный в отделке своих поэм. Сибарит, любитель обильных возлияний, в особенности итальянской кухни. Писавший по предложению в день, а то и в целый месяц. Белинский напротив: неутомимо строчивший статьи, любой повод в культурной жизни страны превращавший в политический манифест или обличение очередного чудовищного преступления перед человечеством. Умирающий от чахотки. Злой, непримиримый, нелицеприятный (угодничество Чичикова со всяким собеседником высокого общественного положения Гоголь тоже списал с себя), не признающий никаких авторитетов, кроме своей возлюбленной либеральной демократии.

Когда случился болезненный перелом Н.В.Гоголя в его творческой судьбе? Что заставило его оставить служение эстетическому идеалу и перейти вновь к служению идеалу нравственности, причем нравственности христианской? Хотя ипохондрия и желудочные проблемы, на которые любил жаловаться Н.В. своим друзьям и даже знакомым, были по большей частью произведением его воображения, но проблемы со здоровьем у него были. Но они были не причиной его в целом болезненного состояния, особенности сложения и характера указывают на то, что Гоголь сильно зависел от душевных состояний и переживаемых им впечатлений, настолько, что мог действительно заболеть от участия в неприятном ему событии.

Таким переломом следует скорее всего считать постановку комедии «Ревизор» в императорском театре в Петербурге. Здесь сатирический талант Гоголя раскрылся как никогда полно. Но разочарование автора от постановки собственной пьесы было бесконечным. Он чувствовал себя абсолютно непонятым. Он писал Хлестакова с себя. Ревизор был его первой в ряду его исповедей, в которых он пытался (еще только бессознательно) дать бой самому страшному своему врагу - самому себе.

Публика раскололась. Одни люди узнавали в нелепых персонажах себя и оскорблялись за свою личность. Другие узнавали во всей пьесе пасквиль на все государство и весь строй в целом и оскорблялись за свое служение им. Третьи узнавали не себя, но тех, кого презирали и ненавидели, считая себя умнее, лучше, благороднее и т.д. - и злорадно смеялись, хвалили автора за способность выразить ярко и выпукло их собственные мелкие, гаденькие мыслишки.

И никто не понял, что все произведение - не более, но и не менее чем, прежде всего, образ единой человеческой души, гибнущей в пучине самообмана.

Размещено на Allbest.ru