Дружеское послание и элегия в 1810-1820-х годах: к вопросу о взаимовлиянии жанров

Родство послания и элегии уходит корнями в эпоху синкретического искусства. Послание восходит к жанру разговора с отсутствующим и обнаруживает, таким образом, по мнению Г. П. Козубовской, некоторую связь с поминальным комплексом³, из которого, как известно, оформляется элегия⁴. Ощущение отсутствия, нехватки становится изначально тем семантическим полем, где пересекаются оба жанра.

Дружеские послания 1810-1820-х годов часто содержат мотив приглашения в гости и надежды на скорую встречу («Друзья мои сердечны! / Придите в час беспечный / Мой домик навестить - / Поспорить и попить!»- «Мои пенаты» К. Н. Батюшкова⁵; «Тебя зову, мудрец ленивый, в приют поэзии счастливый.» - «К Г<алич>у» А. С. Пушкина⁶). В этих посланиях разделенность пишущего и адресата в пространстве не мешает духовному единству, тема разлуки заглушена эпикурейской радостью жизни. Между тем, потенциал развития этой

Жуковский, П. А. Вяземский, А. С. Пушкин, темы был изначально присущ посланию начала XIX века и реализовался в ряде текстов.

В некоторых посланиях 1810-1820-х годов тема отсутствия адресата перерастает в тему трагической разлуки и сожаления о невозвратимом прошлом⁷, что сближает эти тексты с «унылой» элегией⁸ 1810-х годов. Это относится к таким текстам, как, например, послание П. А. Вяземского «К моим друзьям Ж<уковскому>, Б<атюшкову> и С<еверину>» (1812) или стихотворение Е. А. Баратынского «Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой.» (1820) («Послание к б<арону> Дельвигу» в первоначальной редакции). В этих текстах картины гедонистических радостей, иногда более пространные, как у Баратынского⁹, иногда менее, отнесены к ушедшему прошлому («Исчезли радости, как в вихре слабый звук, / Как блеск зарницы полуночной» у Баратынского¹⁰; «. и сладкий сон исчез!» у Вяземского¹¹), которому противопоставлено унылое настоящее, а разрыв с адресатом кажется непреодолимым («Иль суждено, чтоб сердца хлад / Уже во мне не согревался.»¹¹; «Пощады нет нам от небес!»¹¹). Тема разлуки и отчужденности, имеющая у Баратынского биографическую основу, связанную с его вынужденным пребыванием в Финляндии, связывает эти послания с «Письмами с Понта» Овидия, в которых разлука с близкими и изгнание приравниваются к смерти, а реальная смерть является чуть ли не желанным событием (ср. у Вяземского: «Почий, счастливец, кротким сном! / Стремлюсь надеждой за тобою.»¹¹). В то же время эти послания содержат текстуальные переклички с элегиями современников, например, элегией В. А. Жуковского «Вечер» (1806), где воспоминания о друзьях входят в контекст меланхолических размышлений обушедшей юности с характерным «ubi sunt»:

Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?

Ужели никогда не зреть соединенья?¹²

У Жуковского мотив разлуки часто сопряжен с мотивом встречи за чертой смерти. Смерть оказывается выходом за пределы земной обреченности на страдания и возможностью воссоединения родственных душ. Этот смысловой комплекс, элегический по сути, свободно включается в послания поэта. В посланиях «К Филалету» (1809) и «Тургеневу, в ответ на его письмо» (1813) смерть изображена как желаемое событие, кладущее конец земным утратам и разочарованиям¹³. Послание «Тургеневу, в ответ на его письмо» включает в себя также мотив преждевременной духовной старости («О, беден, кто себя переживет!»¹⁴) и категорию «опыта», открывшего «наготу» жизни и задернувшего будущее «покрывалом».

Лирический герой дружеского гедонистического послания 1810-х годов, как правило, молод. Однако мотив быстротечности молодости вводил в текст категорию времени, тема уходящей или ушедшей юности содержала элегический элемент. «Carpe diem» легко могло превратиться в «memento mori». В лирике 1810-1820-х годов выделяется группа текстов, колеблющихся на границе послания и элегии. Являясь посланиями по форме, эти тексты свободно включают в себя мотивы «унылой» элегии, что приводит к неоднозначности определения их жанра. Стихотворение Батюшкова «К Г<недич>у» (1806) в первоначальной редакции было названо посланием («Послание к Г**чу»), однако доминирует в нем мотив уходящей молодости, и это разительно отличает его от текстов вроде «Моих пенатов», ставших в 1810-е эталонными для дружеского послания, а потому издавая «Опыты в стихах и прозе» в 1817 году, Батюшков поместил стихотворение в раздел элегий. Стихотворение Батюшкова «К другу» (1815) уже однозначно соответствует элегическому жанру: в нем развивается тема «ubi sunt» и категория «задумчивости» («Твой друг в тиши ночной / В душе задумчивость питает»¹⁵) в сочетании с мыслями о непрочности всего в жизни и надеждой на лучшую жизнь за порогом смерти¹⁶.

В посланиях-элегиях Баратынского важное место занимает категория «опыта», и в этом отношении они становятся в один ряд с философскими элегиями поэта, признающими две возможные крайности: либо житейское волненье и страсти, присущие юности, либо зрелый ум и опытность с равнодушием (см., например, элегии «Две доли», «Истина»)¹⁷. В стихотворении «К Креницыну» (1818-1819) адресант и адресат текста стоят как будто по разные стороны душевного рубежа: один уже охладел к жизни («Все хладный опыт истребил!»¹⁸), другой еще сохранил пылкость, и эту трагическую дистанцию может отчасти смягчить лишь дружеское понимание («Не сетуй на меня, о друге пожалей»¹⁸; «Но для чего грустить! мой друг еще со мной!»¹⁹). Душевное охлаждение здесь признано следствием неких объективных законов, в соответствии с которыми юношеская пылкость сменяется зрелой сдержанностью. В более поздних текстах эта мысль высказывается напрямую. Стихотворение «Приятель строгий, ты не прав.» (в первоначальном варианте - «Булгарину») (1821) заканчивается афористичной сентенцией о силе возраста:

...Подумай, мы ли

Переменили жизнь свою,

Иль годы нас переменили?²⁰ Утрата молодости не представлена как некая трагедия, подобная смерти: это лишь закономерный процесс, проявляющийся в отказе от «безрассудных забав»²¹ юности. В стихотворениях «Пора покинуть, милый друг.» (1820) и «Так! Отставного шалуна.» (в первой публикации - под заглавием «Товарищам») (18201821) эти забавы, более того, представлены как нечто неподобающее зрелому человеку:

Теперь ни в чем, любезный мой,

Нам исступленье не пристало! ²²

Переменяют годы нас

И с нами вместе наши нравы:

От всей души люблю я вас;

Но ваши чужды мне забавы²³.

Характерным показателем жанровой неопределенности этих текстов является отнесение их автором к разным жанрам. В издании «Стихотворений Евгения Баратынского» 1827 года «Приятель строгий, ты не прав.» (под заглавием «К .» («Нет, нет! мой Ментор, ты не прав»)) включено в раздел посланий, «Пора покинуть, милый друг.» - в раздел элегий, а «Товарищам» помещено в раздел «Смесь».

Следует отметить, что существовала возможность и обратного влияния жанров. Мотивные комплексы дружеского послания могли входить в элегию как составляющие особого радостного мира, уже недоступного лирическому герою в силу законов времени, как в элегии Жуковского «Вечер», или в силу внутренних душевных свойств человека, как в элегии Баратынского «Уныние» (1820-1821). Этот мир мог превращаться и в тайную обитель, куда стремился герой, как, например, в элегии Батюшкова «Таврида» (1815), во многом ориентированной, на наш взгляд, на послание Вяземского «К подруге» (1813²⁴). Или другой пример: мотив скорой смерти в элегии Баратынского «Елисейские поля» (1820-1825), отсылающий к «Le Revenant» Парни, модифицируется в духе дружеского послания, трансформируясь в мотив радостной смерти и объединения живых и мертвых поэтов в один пирующий круг.

Таким образом, в 1810-1820-е годы границы между жанрами элегии и послания были достаточно прозрачны. Жанры активно взаимодействовали и включали в себя мотивы друг друга, не теряя при этом своей идентичности.

поэтическая форма жанр послание элегия

Примечания

1. О художественном мире дружеского послания см., например: Грехнев, В. А. Мир пушкинской лирики. Н. Новгород, 1994; Виролайнен, М. Н. Две чаши : (Мотив пира в дружеском послании 1810-х годов) // Виролайнен, М. Н. Речь и молчание : (Сюжеты и мифы русской словесности). СПб., 2003. С. 291-311.

2. О жанре элегии см.: Фризман, Л. Г. Жизнь лирического жанра : (Русская элегия от Сумарокова до Некрасова). М., 1973; Вацуро, В. Э. Лирика пушкинской поры : «Элегическая школа». 2-е изд. СПб., 2002.

3. Козубовская, Г. П. Русская поэзия первой трети XIX в. и мифология : (Жанровый архетип и поэтика). Самара ; Барнаул, 1998. С. 3-4.

4. См.: Веселовский, А. Н. Три главы из исторической поэтики // Веселовский, А. Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 215.

5. Батюшков, К. Н. Полн. собр. стихотворений / вступ. ст., подгот. текста и примеч. Н. В. Фридмана. М. ; Л., 1964. С. 140 (Биб-ка поэта. Большая сер.).

6. Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. : в 20 т. Т. 1. Лицейские стихотворения. 1813-1817 / ред. тома В. Э. Вацуро ; тексты подгот. и примеч. сост. В. Э. Вацуро, М. H. Виролайнен, Е. О. Ларионова, Ю. Д. Левин, О. С. Муравьева, H. H. Петрунина, С. Б. Федотова, И. С. Чистова. СПб., 1999. С. 109.

7. О восприятии времени в элегии см.: Грехнев, В. А. Мир пушкинской лирики. С. 142-146.

8. Об «унылой» элегии см.: Вацуро, В. Э. Лирика пушкинской поры. С. 85-124.

9. Описания минут сладострастия в стихотворении Баратынского явно отсылают к поэтике «Моих пенатов» Батюшкова. О текстуальных и мотивных перекличках послания Баратынского с текстами Батюшкова и Жуковского см. подробнее в комментарии И. А. Пильщикова в издании: Баратынский, Е. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. Стихотворения 1818-1822 годов. М., 2002. С. 352-357.

10. Там же. С. 119.

11. Вяземский, П. А. Стихотворения. 3-е изд. Л., 1986. С. 63 (Биб-ка поэта. Большая сер.).

12. Жуковский, В. А. Полн. собр. соч. и писем : в 20 т. / редкол. И. А. Айзикова, Э. М. Жилякова, Ф. З. Канунова, О. Б. Лебедева, И. А. Поплавская, Н. Е. Разумова, Н. Б. Реморова, Н. В. Серебренников, А. С. Янушкевич (гл. ред.). М., 1999. Т. 1. С. 76-77.

13. В послании «К Филалету» мысли о смерти сопряжены с противоречивыми чувствами: это смесь сладостного упования и волнения с легкой меланхолией (сближающей послание с элегиями о бедном певце) и даже с горестью. Очевидно, что здесь имеют место «смешанные ощущения», считавшиеся в эстетике начала XIX века характерным признаком жанра элегии (см.: Вацуро, В. Э. Лирика пушкинской поры. С. 16-18).

14. Жуковский, В. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 283.

15. Батюшков, К. Н. Полн. собр. стихотворений. С. 196.

16. О. А. Проскурин отмечал присутствие в этом тексте элементов поэтики Жуковского. См.: Проскурин, О. А. Батюшков и поэтическая школа Жуковского : (Опыт переосмысления проблемы) // Новые безделки : сб. ст. к 60- летию В. Э. Вацуро. М., 1995-1996. С. 77-116.

17. Об элегиях Баратынского см., например: Альми, И. Л. Элегии Баратынского 18191824 гг. // Альми, И. Л. О поэзии и прозе. СПб., 2002.

18. Баратынский, Е. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 84.

19. Там же. С. 85.

20. Там же. С. 219.

21. Там же. С. 218.

22. Там же. С. 159.

23. Там же. С. 192. В вопросе датировки послания мы придерживаемся мнения А. Л. Зорина, обоснованного в работе: Зорин, А. Л. К. Н. Батюшков в 18141815 гг. // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1988. № 4. С. 368-378.

Размещено на Allbest.ru