Pro et contra. Образ Сталина в романе Л. Леонова "Пирамида"

Размещено на http://www.allbest.ru/

PRO ET CONTRA: ОБРАЗ СТАЛИНА В РОМАНЕ Л. ЛЕОНОВА «ПИРАМИДА»

А. А. Безруков

Л. Леонов прожил долгую творческую жизнь, венцом которой стала «Пирамида»1 произведение глубочайшего философского и психологического анализа социальных, семейных и личностных явлений жизни. Центральная мысль романа состоит в том, что в драматичной, а порой и трагичной судьбе России в какой-либо степени виновны все, поэтому мы не наблюдаем в романе однозначных героев. По словам

В. Петишевой, на идее произведения и авторском толковании вопросов морали и этики, религии и философии сказались обнажившиеся в 50-е годы изъяны социально-экономического уклада страны, противоречия российской государственности второй половины прошлого столетия2.

В романе дан образ Сталина как «хозяина инфернального мира» [1, 347]. С этим фактом соглашаются исследователи творчества Л. Леонова: Л. Якимова, О. Овчаренко, В. Крылов. Все они пишут о мифологизации данного образа. В изображении вождя Л. Леонов предстает и как исследователь, и как непосредственный свидетель, и как философ, который осмысливает все, что происходило в 30-е годы XX века.

Различными способами Л. Леонов создает у читателя ощущение запредельного масштаба личности Сталина, указывая на его мессианскую суть и наделяя его способностями влиять на ход земных событий.

Актуальностью проблематики является философский анализ, а также идеологическая и историческая полемика автора и его героя. В то же время личность вождя служит ключевой проблемой романа, его загадкой, точкой пересечения многих размышлений, споров и аналогий. Л. Леонов изображает таинственность, неразрешимость и даже «зловещность» того, что связано с его главным героем. Л. Леонов сознательно дегероизировал Сталина в «Пирамиде». Он изобразил отход от героического пафоса и героического образа в романе, а также вождь лишен общественного признания в лице народа.

Практически на протяжении огромного романа упомянутое один раз, имя Сталина прямо отнесено к категории высших. Л. Леонов чаще всего называет героя пафосно: «вождь» или «великий вождь». Формально мы можем сделать вывод с позиции повествователя, что такое использование служит способом мимикрии писателя. Называя Сталина «вождем», Л. Леонов вкладывает в это слово особый смысл: «<...> понятие вождь < . > Это не чин, не звание и титул, а историческая должность гения в самый трагический период перехода разума в заключительную геологическую эру» [1, 574]. Называя своего героя «вождем», Л. Леонов хочет показать историческую реальность и укоренившееся восприятие Сталина как хозяина страны. Слово «вождь» закрепилось в повседневной речи и этике обращения к Сталину в 30-50-е годы ХХ века. «Писатель констатирует степень возвышения его над народом, дистанцию, пролегающую между ними»3.

Описывая вождя, писатель скуп и лаконичен в красках: леоновский Сталин обладает самой обычной внешностью, одет в полувоенный китель, говорит негромким, чуть глуховатым голосом с кавказским акцентом. Его кабинет отличается строгостью, в нем нет ничего лишнего или ненужного. Почти осязаемый ужас охранял покой вождя.

Устами героев Дуни, Дюрсо, Гаврилова Л. Леонов иронизирует по поводу многих теоретических положений вождя, нередко вкладывая слова скрытой критики в уста героев, малообразованных или глуповатых. Так, Дуня поясняла Дымкову «как могла», «сама ни слова не разумея», «великое открытие вождя под названием второй экономический закон Сталина», который в сущности «никто не понимал толком» [1, 158]. Дюрсо, в свою очередь, в сумбурном, бестолковом монологе скажет, что не будет повторять «обязательные и общеизвестные цитаты из знаменитой четвертой главы» [2, 17]. Л. Леонов обыгрывает сложившиеся «хвалебные штампы». В беседе Гаврилова и Никанора «мнимая» наука философия противопоставляется «науке государственного кораблевожденья», при этом явно подразумевается «непогрешимая и всеобъемлющая лоция для любых времен, широт и океанов, а именно знаменитая четвертая глава из сочинения вождя» [1, 478].

Л. Леонов в романе, исследуя проблему «обожествления личности», проводит параллель между вождем и фараоном, несмотря на их внешние различия: «. если первый, дальний и плохой, проживал в безмерной роскоши, изображался с жезлом и плетью в скрещенных на груди руках, то второй, близкий и хороший, отличался похвальным аскетизмом, ходил в солдатской шинели без пуговиц и, по легенде, спал на походной койке» [1, 128].

Подобно египетскому фараону, Сталин выстраивает пирамиду тоталитарного общества и удостаивается канонизации при жизни. Он увековечил себя в колоссальном памятнике. Этот «. памятник величайшему человеку всех времен и народов, призванный подчеркнуть штурмовую героику и единство нашей эпохи» [1, 603]. Он призван вызвать всеобщее преклонение и страх. Сталин утверждает мысль древних о том, что великий человек и после смерти продолжает свой жизненный путь в царстве бессмертия. Такое описание является аргументом в пользу рассмотрения пространства романа как мифологизированного.

Сталин в романе мифологизирован осознанно. «В механизме мифологизации данного образа отчетливо видны влияния новейших теорий мифа, в частности, отраженные в работах Р. Барта. В леоновской интерпретации соединяются тенденции демифологизации устоявшегося в сознании тоталитарного мифа с неомифологизацией персонажа и описываемой эпохи. Леонов нарочито субъективен при подаче материала, не пытается даже внешне “легализовать” свое отношение к Сталину (маска “лояльного” повествователя не скрывает отрицательного отношения к данному персонажу). Личное пристрастие доминирует в процессе мифологизации образа Сталина»4.

Образ «кремлевского властелина» в романе мозаичен: библейские притчи, сновидения героев, пророчества и слухи, разговоры за чаем и разнотолки создают неповторимую картину народного видения вождя. Истолкование библейским Иосифом сна фараона о семи тощих коровах, которые сожрали семь тучных коров, вызывает у Прасковьи Андреевны невольное сопоставление Иосифа прекрасного с современным Иосифом: «Вот бы и нам такого Осипа, чтоб разъяснил правительству горестные сны наши со вздохом сожаления высказалась матушка» [1, 80]. О. Матвей тихо замечает в ответ: «Осип-то у нас имеется, да, видать, по грехам нашим ниспосланный с обратным назначеньем» [1, 80].

Центральной сценой в романе является встреча Сталина и Дымкова, якобы вряд ли способного понять его до конца. Сталин излагает Дымкову свою программу совместной отныне деятельности на благо человечества. Автор намеренно старается скрыть свою позицию, указывая, что монолог Сталина приводится в романе в том виде, в каком его услышал и позднее пересказал Никанору Дымков, и поэтому произнесенный в тот вечер наедине с Дымковым, без свидетелей и стенограммы, монолог кремлевского диктатора нельзя считать достоверным документом эпохи. «Вам предстоит услышать сомнительные рассужденья, казалось бы, несовместимые с политическим обликом человека, который их вам сейчас произнесет» [2, 597], начинает свой исповедальный монолог Сталин. В монологе можно найти примеры, свидетельствующие о значительном влиянии слова автора. Это касается содержательных моментов монолога, его лексико-синтаксического состава. В его речи встречаются многие мифологемы романа: шествие к звезде, сон золотой, блестинка в глазу, праведное царство и многое другое. Постоянное звучание их в речи персонажа сигнализирует о высокой степени мифологизации.

Сам факт невероятной сцены исповеди вождя перед ангелом Дымковым символизирует некую таинственную причастность леоновского Сталина к христианской космологии. Исповедь Сталина перед ангелоидом носит характер оправдания, причиной которого является, возможно, не только страх народной расправы и посмертного поругания, но и страх перед гневом Господним. Сталин делится своими размышлениями с Дымковым, говоря ему о том, что он обрек себя на труд и проклятие ближайшего поколения. Удивительной для политика откровенностью кремлевский вождь стремился показать неизбежность задуманного преобразования и тем самым заручиться согласием ангела на сотрудничество.

Во избежание опасных склок леоновский Сталин стремится во что бы то ни стало донести энтузиазм масс до обожествления вождя перед последней и решительной атакой. Однако «вождь всех времен и народов» отчетливо понимает, что даже анестезия агитационной пропаганды не в силах заглушить переживания народа от слишком частой «перешивки внутренностей». Смерть вождя неминуемо приведет к смене политической тактики и смягчению режима. Задача Сталина здесь красива и благородна избавить род человеческий от «древней боли земной», к которой люди настолько притерпелись, что страданье, добровольное в особенности, стало кое-где дорогой к святости. Неизбежность страданья, по мысли вождя, породила мощную церковную доктрину с культом кротости и подчинения сильным. Таким образом, избавив человечество от страданий, возможно будет «отучить» его от «религиозного опиума». «Мы ведем свою родословную не от Христа, а от его почти современника, фракийского раба с его более реалистическим подходом к проблеме», утверждает леоновский герой. И далее: «При внешнем сходстве наши цели размещены в прямо противоположных этажах, небесном и земном». Претендуя на роль наместника Господа на земле, леоновский Сталин одновременно противопоставляет себя Творцу, проводя в России антицерковную политику, направленную против «перевоспитания крестообразными пассами» [2, 599].

Стремясь воплотить идею легендарного всеобщего равенства и братства путем нивелирования личности, диктатор искореняет «патологические» таланты эпохи, ибо одаренность становится анархической угрозой в системе планового государства. Вождь отвергает роль гениальной личности в истории, делая упор на безликое стандартное большинство. Избрав короткий путь к райскому блаженству через принудительное лишение жителей соблазнов, вождь утверждает принцип: «. пусть любая нищета лишь бы поровну» [2, 600]. Ценность человеческой жизни не имеет для леоновского Сталина никакого смысла: народ для него даже не толпа или чернь, но безликая «плазма людская», охраняющая эпохальную личность.

Новый хозяин земли русской намеревается уничтожить классовое расслоение, выкорчевав не только всех богатых и талантливых, но и всех помнящих о своем прошлом, чья «бисеринка света» становится главной мишенью «преступного божественного превосходства». «Цивилизация то же земледелие, и не надо удобрять сорняки!», утверждает герой Леонова. Цель вождя исправить «засорение людской породы», вытравив из человечества гордое самосознание своей божественной чудесности. Лозунг «исправления людской породы» созвучен здесь небезызвестному девизу Адольфа Гитлера, боровшегося за очищение расы арийцев. Подобно своему современнику, Сталин расценивает человечество как инструмент для некоего великого задания (для возведения которого дана была ему жизнь), как глину, которую «нечего щадить», если она не оправдала своего предназначенья.

Трагическая судьба властелина перерастает на страницах романа в общенациональную трагедию государства, добровольно вставшего под нож хирурга-экспериментатора. Вымуштрованная свита и военная дисциплина не спасают хозяина от сомнений и страхов. «У меня <. > Курбских поболе, чем у Грозного» [2, 610], признается Сталин. Не оставляют вождя мысли о грядущем, он предчувствует «неблагодарность» и критику потомков, склонных опускать главные константы, определяющие суть деятельности. «Я обрек себя на труд и проклятье ближайшего поколенья» [2, 593], делится леоновский герой с Дымковым. Тема проклятия поколений достигает своего апогея в сцене «Сталин и Грозный». Во время посещения могилы Грозного в Архангельском соборе Кремля Сталину почудилось, будто что-то шевельнулось, и он услышал голос царя, предсказывающего вождю посмертную судьбу: «У тебя судьба хуже будет, Осип <...>. И когда станут новые хозяева изымать мумию твою из каменной берлоги на выкидку, так один из них даже кулаком на нее замахнется <...>» [2, 610].

Сталин в художественной интерпретации Л. Леонова распоряжается не только народными судьбами, он пытается вмешаться в испокон веков неприступную, горнюю, надмирную обитель творца и его приближенных. Попытка контролировать «бесхозный небесный потенциал» наводит вождя на мысль сделать из Дымкова своего агента. С целью произвести на Дымкова хорошее впечатление Сталин довольно честно излагает ему свою доктрину, в соответствии с которой строится государство и живет народ. «Древняя боль земная» не дает покоя вождю. Благородная цель хозяина совпадает с заданием ангела. Избавить и спасти человечество от греха и страдания вот мечта обоих. Но удастся ли мирскому хозяину, хотя и самого большого царства на Земле, достичь цели? Сможет ли он соревноваться с горним Творцом? И оправдывают ли «средства» властелина высокую цель будущего?

«Христианская участливость», возвышавшая боль и нужды «низших» на уровень государственной доктрины, по мнению вождя, испокон веков разъедала устои древних царств, тогда как крупные операции истории производились сильными людьми в красных по локоть рукавицах. Эта кровь не дает покоя вождю, преследуя его в ночных кошмарах. Страх перед гневом народным ни на минуту не оставляет вождя, ибо «. невинные игрушки с непонятным секретцем внутри имеют обыкновение взрываться под ногами вождей» [2, 595]. Недружественные тени обступают бессонное ложе героя. Леоновского Сталина мучают экзистенциальные вопросы касательно природы и сущности русского менталитета. Вождь задумывается над вопросом о темпах движения «к звездам»: «Если <...> продолжать по старинке, на верблюдах, то <.> в каком облике мы окажемся по прибытии на место <...>? Не разумнее ли ринуться туда в обход тысячелетий, напропалую, сквозь дым и живое мясо?» [2, 593]. Автор отстаивает идею мирного, постепенного развития нации и государства при обязательной опоре на национальные традиции. Сталин же утверждает противоположное: истории не нужны кротость и милосердие. Насилие и жертвы генетически присущи революции. Мотив исторической необходимости насилия и жестокости красной нитью проходит через весь монолог вождя. Пытаясь оправдаться перед потомками, Сталин обращается к историческим примерам Петра Первого, который тоже «. вынужден был пал огневой пускать по русской старине да еще железной палкой приколачивал по головням для ускорения процесса» [2, 608].

Обладатель сипловатого голоса живет в постоянном страхе за собственную жизнь, что вынуждает его даже в опущенном среди беседы взоре искать красноречивые улики запретной надежды или измены. Одиночество и ночные шорохи постепенно разрушают доставшуюся от матери «железность» вождя. Кремль окружен врагами народа, в целях конспирации якобы встречающимися лишь во сне и плетущими заговоры. Процессы брожения идут в умах народа, ручейки ненависти постепенно сливаются в лавину. Кремлевского властелина тревожит предчувствие, что однажды обнаружится, наконец, истинная подоплека всех социальных миропотрясений России. «Только лагерный режим, исключающий бунт и жалобу, позволяет употребить силовой потенциал работника с гарантией стопроцентного сгоранья без золы и копоти. Такова материальная подоплека всех великих начинаний», излагает свою программу диктатор. Все великое строится, в понимании вождя, на костях и в окружении бессчетных гекатомб еще не остывших жертв. Возрастающий ужас и немота окружают старокаменные кремлевские стены, скрывающие диктатора от народного суда. Разгадав обширный потенциал способностей таинственного пришельца, Сталин решает подключить Дымкова к исполнению своей утопической программы «убавления излишней резвости похотей и мыслей для продления жизни на земле» [2, 622].

Во второй книге романа Л. Леонов саркастически называет своего героя «шашлычником без документов», что позволяет сделать вывод об окончательно сформировавшейся авторской позиции. Вторая часть «Пирамиды», созданная уже в более поздний период, имеет ярко выраженную антирежимную направленность. Исповедь вожака на распутье, однако, нельзя считать достоверным документом эпохи: «Представленный здесь незамысловатый его портрет <...> выглядит всего лишь рукоделием пылкого и не бесталанного, вроде Вадима Лоскутова, почитателя» [2, 625]. Таким образом, расставаясь со своим героем, Л. Леонов в последний раз стремится подчеркнуть, что его герой лишь результат выдумки «пылкого и не бесталанного» современника, каким и считает себя автор.

Сталин приходит к выводу о необходимости опоры на народные традиции заветной старины, т. к. нацию с вековыми корнями невозможно перевоспитать чином и административным массажем в желательном направлении. «Крохотная наследственная ладанка на груди способна выдать большее количество эргов и калорий, чем вагон казенной взрывчатки» [2, 605], делает вывод повествователь, устами своего героя утверждая веру как источник русского патриотизма.

Обращение к исторической судьбе Сталина требовало от автора продуманности художественных решений, взвешенности оценок. Созданный Леоновым образ (и его интерпретация) стал одним из последних свидетельств крупнейших событий ХХ века. Как писатель Леонов понимал, что должен оставить потомкам память, обладающую исторической достоверностью и философской глубиной. Леонов показал истоки грядущего краха, связал их с историческими событиями в России и природой диктаторской власти. «Пирамида» является художественным исследованием советской власти. В книге сосредоточена боль писателя за судьбу России, за ту жестокую цену, которой оплачена жизнь народа, за те утраты, которые принесли революционные эксперименты ХХ века.

Примечания

личность сталин леонов роман

1. Леонов, Л. М. Пирамида. Роман-наваждение в 3-х частях : в 2 т. / Л. М. Леонов. М. : Голос, 1994. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте статьи даны в квадратных скобках с указанием арабскими цифрами тома и страницы.

2. См.: Петишева, В. А. Романы Л. М. Леонова 1920-1990-х годов : эволюция, поэтика, структура жанра : монография / В. А. Петишева. М. : МПГУ, 2006. 348 с.

3. Хрулев, В. И. Сталин в романе Л. Леонова «Пирамида» / В. И. Хрулев // Наш современник. 2004. № 8. С. 243.

4. Бельская, Ю. В. Мифологизм в творчестве Л. М. Леонова / Ю. В. Бельская. Астрахань, 2005. С. 117-118.

Размещено на Allbest.ru