Ф.М. Достоевский и А. Белый о преображении личности

Размещено на http://www.allbest.ru/

Ф.М. Достоевский и А. Белый о преображении личности

«Петербург» А. Белого весь насыщен реминисценциями из романов Ф.М. Достоевского. Вместе с тем модель мира у поэта-символиста диаметрально противоположна той, которую мы находим у его предшественника.

Некоторые исследователи видят в романе А. Белого катарсис и преображение личности. Так, Г.В. Петрова утверждает: «Герои Белого в романе проходят свой теургический путь - духовный путь «изменения и преображения» <…> Николай Аполлонович Аблеухов и, в какой-то степени, Александр Иванович Дудкин стоят на пути духовного перевоплощения» [8: 78].

На наш взгляд, религиозного преображения героев у Белого нет. Категория преображения личности как категория сознания связана с хронотопом. По определению М.М. Бахтина, хронотоп - это «существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» [2: 9]. Субъективную игру с пространственно-временными перспективами находит исследователь у романтиков и символистов [2: 84]. Все временные и пространственные отношения в произведениях «эмоционально ценностно окрашены» и имеют знаковую форму [2: 177, 192]. В произведениях Достоевского М. Бахтин видел вертикальный хронотоп [2: 87].

Начинается роман «Петербург» последним днем сентября. Это напоминает роман Достоевского «Бесы», где кульминация наступает во время «праздника гувернанток», также накануне Покрова Пресвятой Богородицы. Бал-маскарад и пожар на Островах - прямая аллюзия к «Бесам» [3: 174-175]. Модель мира Петра Верховенского в романе «Бесы» - это антипод христианской модели. Этот герой утверждает, что падение старого мира «к началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится» [5. Т. XX: 289]. Видимо, выбор этого христианского праздника неслучаен. Вместе с Православием Русь от Византии переняла веру в заступничество Пресвятой Богородицы. Андрей Белый сознательно выстраивал хронотоп романа. Об этом свидетельствует замечание Гришки в финале романа о связи событий с православным календарем: «Я сижу это, да считаю по пальцам: ведь от Покрова от самого - до самого до Рождества Богородицы. Это значит выходит. От Рождества Богородицы - до Николы до Зимнего» [3: 398].

В прологе повествователь иронично подчеркивает связь столицы России со столицей Византии: «Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что-то же) подлинно принадлежит Российской Империи. А Царьград, Константиноград (или, как говорят, Константинополь) принадлежит по праву наследия» [3: 9]. Иеротопия Петербурга, таким образом, у Белого не связана с идеей заступничества Божией Матери за землю русскую, как это происходит у Достоевского. И даже спасение Аблеуховых у Белого становится не чудом, а случайностью.

Маршрут Александра Ивановича Дудкина в начале романа напоминает движение Раскольникова после преступления от Разумихина к Сенной площади: оба героя проходят через Николаевский мост. Для Раскольникова, рассматривающего с моста Исаакиевский собор, идея Петра создать «третий Рим» оказывается мертва. Это особенно подчеркивается в черновиках: «Купол собора, который ни с какой точки не может выглядывать лучше, как именно отсюда, с моста, в нескольких шагах от Николаевской часовни, так и сиял - и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое малейшее его украшение <.> Я не видал ни Венеции, ни Золотого Рога, но ведь, наверное, там давно уже умерла жизнь, хоть камни все еще говорят.» [5. Т. VII: 39-40]. В романе Белого дается обратная перспектива: взгляд сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова, который до этого встречается с полными ненависти глазами Дудкина, видит «черный мост», «туманные многотрубные дали» и «испуганный» Васильевский остров [3: 19].

Пространство, в котором рождается бред Дудкина, напоминает комнату Раскольникова своей цветовой гаммой: «темно-желтый цвет обой его обиталища на Васильевском острове - цвет, с которым связалась бессонница, и весенних, белых и сентябрьских, мрачных ночей.» [3: 42]. Как и у Раскольникова, у него есть крест и жажда обретения веры: «Над постелью висел образок, изображавший тысячаночную молитву Серафима Саровского среди сосен на камне (должен здесь я сказать - Александр Иванович под сорочкою носил серебряный крестик)» [3: 242]. Как и Раскольников, Дудкин приезжает в Петербург из центральной России: Раскольников - из Рязани, Дудкин - из Москвы [3: 31]. Белый развивает замысел Достоевского, показывая, как в сознании Дудкина христианские и социалистические идеалы соединяются: для него «общественность» и «революция» - «божественные ипостаси вселенной» [3: 275]. Видимо, писателю важно показать Дудкина как «романтика революции», поэтому он дает ему имя Алексей Погорельский [3: 291]. Для Дудкина начинать революцию необходимо так же, как Литургию: «Со страхом Божиим и верою приступите» [3: 273]. Он признается Аблеухову-младшему, что читает «историю гностицизма, Григория Нисского, Сирианина, Апокалипсис» [3: 84].

Дважды повествование о Дудкине вводится Белым в контекст Страстей Христовых. В начале романа, когда герой несет бомбу с Васильевского острова в дом к Аблеуховым, в трактире он слышит разговор о готовящемся покушении на сенатора. Эта прямая аллюзия к подслушанному Раскольниковым разговору в трактире между офицером и студентом. У Белого Дудкин слышит в трактире слова, которые являются аллюзией к Евангелию: «Что есть истина?» [3: 42].

В финале романа вновь создается аллюзия к Страстям Христовым - в духовных песнях, которые поет Степка из Коломны в дворницкой:

Убоялся я, Понтий, архиереев,

Устрашился, Пилат, фарисеев.

Руки мыл - совесть смыл!

Невинного предал на пропятье. [3: 300].

После этого к Дудкину приходит осознание предательства: «Сегодня он предал. Как же он не понял, что предал? Ведь несомненно же предал: Николая Аполлоновича уступил он из страха Липпанченко: вспомнилась так отчетливо безобразная купля-продажа. Он, не веря, поверил, и в этом - предательство» [3: 303]. К евангельским аллюзиям Белый добавляет образ «печального и длинного» в белом атласном домино, который впервые появляется на бале-маскараде и ассоциируется с Христом: «Кто-то печальный и длинный, кого Александр Иванович не раз видывал у Невы, опять показался в глубине восемнадцатой линии. На этот раз тихо вступил он в свет фонаря; но казалось, что светлый свет золотой грустно заструился от чела, от его костенеющих пальцев» [3: 285]. Однако осознание предательства ведет Дудкина не к раскаянию, а к бунту. Учителем для него становится не Христос, проходящий мимо, а Медный Всадник и Гость, приходящий к нему в гости (аллюзия к поэме и маленькой трагедии А.С. Пушкина») [3: 306-307].

В романе «Преступление и наказание» покаяние Раскольникова не показано. Достоевский изображает момент временного обретения покоя героем как предчувствие грядущего преображения. Это происходит в день явления иконы Казанской Божией Матери, которая почитается как заступница запада России, после чтения письма от матери, где говорится о молитве близких за Раскольникова перед этим образом. Переходя через Тучков мост, возвращаясь с Васильевского острова, Раскольников творит молитву с просьбой избавить его от «безобразной мечты» и обретает покой: «Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весть месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода!» [5. Т. VI: 50].

Образ заходящего солнца имеет важное значение в творчестве Достоевского. В книге Иоанна Лествичника, которая была в библиотеке Достоевского, говорится, что преображение человека чаще всего возможно на закате, поскольку «во время захождения солнца окончательно смиряется» его греховный помысл [6: 219].

Образ Николая Аполлоновича Аблеухова в романе «Петербург» двойственен. Автор описывает его с помощью повторяющихся деталей. С одной стороны, «совершенно белое его лицо» сравнивается с «иконописным» [3: 44], он кажется «безруким», с «шинельным крылом» [3: 47], «богоподобным» и «бесстрастным» существом [3: 158]. С другой стороны, когда остается «голая страсть», он становится «шутом, безобразным и красным» [3: 158].

Жертвенность Николая Аблеухова подчеркивается дважды. Во время разговора с Морковиным, чиновником охранного отделения, который строит ему психологические ловушки, Аблеухин-младший почти повторяет слова Раскольникова, обращенные к Порфирию Петровичу: «К чему эта пытка? Если вы действительно тот, за кого себя выдаете. то все поведение ваше, все ваши ужимочки - недостойны» [3: 212]. В этот момент белое и красное в нем соединяется: «В белых клубах из кухни валившего смрада стоял Николай Аполлонович - бледный, белый и бешеный, разорвавший без всякого смеха красный свой рот, в ореоле из льняно-туманной шапки светлейших волос своих; как оскаленный зверь, затравленный гончими, он презрительно обернулся к Морковину.» [3: 212].

Во второй раз Николай Аблеухин сравнивается уже с распятым Христом: «Крестовидно раскинутый Николай Аполлонович там страдает из светлости светов и указует очами на красные ладонные язвы; а из разъястого неба льет ему росы прохладный ширококрылый архангел - в раскаленную пещь. - Он не ведает, что творит.» [3: 374]. Так автор показывает несправедливо обвиненного Лихутиным в терроризме и отцеубийстве Аблеухова-младшего. Правда, сам автор замечает, что христоподобие герой все-таки не получает: «Почему ж не было примиренного голоса: «Ты страдал за меня?» Потому что он ни за кого не страдал: пострадал за себя. Так сказать, расхлебывал им сами заваренную кашу из безобразных событий. Оттого и голоса не было. Светоча тоже не было» [3: 372373].

«Преображение» Аблеухина-младшего почти наступает после того, как он осознает: «Отцеубийца! Обманщик!» [3: 315]. Именно в этот момент начинает пробуждаться его сердце: «Имени тяжелому безобразию - нет! Да, но сердце его, разогретое всем, бывшим с ним, стало медленно плавиться: ледяной сердечный комок - стал-таки сердцем; прежде билось оно неосмысленно; теперь оно билось со смыслом; и бились в нем чувства; эти чувства нечаянно дрогнули; сотрясения эти теперь - потрясли, перевернули его душу» [3: 315]. Казалось бы, что осознание греха очищает его душу, пробуждает в нем ребенка: «он - малый ребенок» [3: 316].

Возвращаясь в детство, Аблеухов может быть открыт Христу: «Будто кто-то печальный, кого Николай Аполлонович еще ни разу не видывал, вкруг души его очертил благой проницающий круг и вступил в его душу; стал душу пронизывать светлый свет его глаз» [3: 317]. Однако белый образ так и не открывается Николаю Аблеухову, он видит вокруг себя только «туманный проспект» [3: 318]. В тот момент, когда его герой готов «пасть ниц», «плакать от глупого счастья» и просить «успокой меня, учитель, укрой», автор замечает: «Конечно же - ничего не ответит печальный, потому что и не может быть никаких ответов пока; ответ будет после - через час, через год, через пять, а пожалуй, и более - через сто, через тысячу лет; но ответ - будет!» [3: 318].

Соединение вечного и временного для Николая Аблеухова не происходит. В университетской церкви св. Петра и Павла (куда он случайно заходит) он не творит молитву, а беседует с доцентом о немецкой статье, и ему приходит в голову продуманный план отцеубийства [3: 314].

В отличие от Николая Аблеухова, Дмитрий Карамазов осознает свое падение и жаждет восстановления. Он не совершает отцеубийства и верит, что его спасает молитва матери [5. Т. XIV: 426]. Действие в романе «Братья Карамазовы» происходит во время богородичных праздников: Положения ризы и пояса Богоматери, Покрова, чуда от иконы Знамение. Мученичество Дмитрия сравнивается со Страстями Христа и подчеркивается в романе молением о чаше: «Боже, оживи поверженного у забора! Пронеси эту страшную чашу мимо меня!» [5. Т. XIV: 394].

Сам Митя объясняет свое воскрешение любовью к Грушеньке: «.Через нее сам человеком стал» [5. Т. XV: 33]. Преображение героя начинается после сна о дите: «И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас!» [5. Т. XIV: 457]. Не эта ли мать с дитем снится Мите, о которой незадолго до смерти позаботился Зосима: «Старец послал Порфирия еще с вечера к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать» [5. Т. XIV: 258]? Дмитрий, подобно Зосиме, наделяется прозорливостью и идет по пути сознательного «подражания Христу»: «Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь» [5. Т. XIV: 458].

В романе Белого описана только одна молитва перед образом - мужа возлюбленной Николая Аблеухова Сергея Сергеевича Лихути - на: «В полусвете синей лампадки начертилось матово Сергея Сергеевича лицо, с остренькою точно такого же цвета бородкою и такого же цвета ко лбу поднятой рукой; и рука, и лицо, и бородка, и белая грудь точно были вырезаны из какого-то крепкого, пахучего дерева; губы Сергея Сергеевича шевелились чуть-чуть; и чуть-чуть кивал Сергея Сергеевича лоб синенькому огонечку, и чуть-чуть двигались, нажимая на лоб, вместе сжатые синеватые пальцы - для крестного знаменья» [3: 130]. Автор не показывает ни одухотворенности героя во время моления, ни даже его одушевленности.

Начало изменения Сергея Сергеевича и его жены Софьи Петровны автор показывает во время их примирения: «Там за окнами брызнули легчайшие пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубело чуть-чуть. <.> Над душою ее вдруг прошлись легчайшие голоса: и ей все просветилось, как на серую петлю пал из окна бледно-розовый, бледно-ковровый косяк от луча встающего солнца» [3: 197-198]. Как только в сердце Софьи рождается сострадание, муж для нее соединяется с образом «печального и длинного» в белом атласном домино Христом, с кем она только что встретилась на маскараде: «.Софья Петровна Лихутина поцеловала веревку и тихонько заплакала: чей-то образ далекого и вновь возвращенного детства (образ забытый не вовсе - где она его видела: где-то недавно, сегодня?): этот образ над ней поднимался, поднялся и вот встал за спиной. А когда она повернулась назад, то увидела: за спиной стоял ее муж, Сергей Сергеевич Лихутин, долговязый, печальный и бритый: на нее поднимал голубой кроткий взор.» [3: 198]. Однако любовь и сострадание не преображают героев. После объяснения с женой Сергей Сергеевич испытывает чувство ревности и ненависти к своему сопернику: его «порыв благородства, точно так же, как бешенства, тут же у него закупорился в душе; пал в пустую тьму порыв благородства» [3: 373].

Так же на пороге «преображения» показан Аполлон Аполлонович Аблеухов. Его сознание, соприкасаясь с сознанием Дудкина и Николая Аблеухова, предупреждает его о близящейся катастрофе: «В груди родилось ощущение растущего, багрового шара, готового разорваться и раскидаться на части» [3: 26]. Сенатор боится открытого пространства [3: 78], между ним и сыном - «бездна», «сквозняк» [3: 110]. Если сын совершает мысленное отцеубийство, то Аблеухов-старший - сыноубийство: «Выше мы видели, как, сидя в своем кабинете, Аполлон Аполлонович пришел к убеждению, что сын его отпетый мошенник: так над собственной кровью и над собственной плотью совершал ежедневно шестидесятилетний папаша некий, хотя и умопостигаемый, но все же террористический акт» [3: 117].

Л.К. Долгополов замечает, что возвращение сенатора после маскарада мимо дома Дудкина на Васильевском острове невозможно: он не мог идти по этому маршруту. По мнению исследователя, Белому «важно подчеркнуть, что и террорист Дудкин, и сенатор Аблеухов прочно связаны между собой, они одинаково обдуваются сквозняками, дующими из «мировых пространств» [4: 326]. На наш взгляд, автор проводит героя мимо дома Дудкина, чтобы он услышал духовные стихи, которые поет Степка:

Духом мы к Тебе, Отец,

В небо мыслию парим

И за пищу от сердец

Мы тебя благодарим [3: 199].

роман белый аблеухов достоевский

После этого сенатор видит девушку-подростка, которую преследует «очертание мужчины» (аллюзия к «Преступлению и наказанию»: встреча Раскольниковым девушки на бульваре), и предлагает проводить подростка до дома [3: 201]. В Аблеухове - старшем пробуждается отцовское чувство - атмосфера вокруг него меняется: «Где-то сбоку на небе брызнули легчайшие пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубел лоскуточек» [3: 201]. Судя по лексическому повтору, автор показывает момент «преображения», как в сцене с Софьей Петровной. Н.А. Нагорная замечает, что ценностное пространство у Белого «обозначено звуковыми метками. Это зов, голос детства, подлинной вечной жизни. Он является в виде неслучайного незнакомца, «печального и длинного» вечного странника, которого все гонят» [7: 47]. Однако в отношении к сыну сенатор не может преодолеть недоверия. Когда Николай видит глаза Аблеухова-старшего, как «затравленной лани», и бросается в порыве любви к отцу, тот пугается «встречного движения» сына и называет его «ужаснейшим негодяем» [3: 231]. Диалог отца и сына так и не состоялся. Вероятно, это связано с тем, какова точка зрения автора, смотрящего на пространственно-временные отношения героев, что для него является ценностным центром [2: 190].

На наш взгляд, стремясь показать преображение героев, А. Белый идет не за Ф.М. Достоевским, а за Л.Н. Толстым. В романе «Анна Каренина» Константин Левин перед неожиданной встречей с Кити, когда он осознал, что любит ее по-прежнему, видит внезапное просветление на небе: «Как красиво! - подумал он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба <…> Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд» [9. Т. VIII: 306]. Очевидно, что А. Белого и Л.Н. Толстого объединяет «натуралистический пантеизм», в котором, по словам Н. Бердяева, «всегда тонут и личность, и свобода» [1: 273]. В статье «Русский соблазн», посвященной роману А. Белого «Серебряный голубь», Н.А. Бердяев утверждал, что автор выбирает неверный путь: «Синтетическая целостность должна присутствовать и в начале, на первой ступени, а не только в конце, на вершине, так как без синтетической целостности <…> теряется равновесие» [1: 276]. Вертикальный хронотоп Достоевского размывается в романе Белого «Петербург», а личности его героев растворяются в хаосе стихии.

Размещено на Allbest.ru