Трансформация оценки классического наследия (Довлатов и Достоевский)

Размещено на http://www.allbest.ru/

ТРАНСФОРМАЦИЯ ОЦЕНКИ КЛАССИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ (Довлатов и Достоевский)

В современном довлатоведении констатируется, что литературные традиции в творчестве писателя изучены недостаточно, хотя и признаются исследователями: «до сих пор до конца не раскрыты интертекстуальные связи произведений писателя с произведениями русской классики, т. е. не выявлен истинный, внутренний, подводный смысл прозы С. Довлатова, восходящей к лучшим традициям русской классической литературы.».

Но, на наш взгляд, важнее было бы рассматривать не столько сами факты интертекстуальных включений в творчестве Довлатова, сколько трансформацию оценки классического в его произведениях. Под оценкой при этом мы предложили бы понимать систему общего восприятия творчества предшественника, выделение наиболее значимых для последователя моментов в его наследии.

В этом отношении мы могли бы «использовать» творчество современных авторов (отстоящих от эпохи формирования «первой ступени» канона отечественной словесности более чем на 100 лет) как своеобразный индикатор такой трансформации. В данной статье речь пойдет об отношении Довлатова к Достоевскому - в этом «отдельно взятом случае» мы попытаемся выявить основные тенденции трансформации оценки классического в целом.

Сам Довлатов относит Достоевского к четырем главным писателям послепушкинской русской литературы, одновременно считая неприемлемой саму его идею облагораживающего воздействия на читателя: «Коснемся теперь творчества четырех гигантов русской прозы, явившихся на смену Пушкину. Я имею в виду - Толстого, Достоевского, Тургенева и Гоголя. Все эти четыре писателя были обладателями громадного пластического дарования, и все они в той или иной степени стали жертвами своих неудержимых попыток выразить себя в общественно-политических и духовно-религиозных сферах деятельности». Во многом Довлатов находится под воздействием концепции Пастернака, выраженной устами его героя доктора Живаго: «Изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую не озабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение. Гоголь, Толстой, Достоевский готовились к смерти, беспокоились, искали смысла, подводили итоги, а эти до конца были отвлечены текущими частностями артистического призвания». И.Н. Сухих в своем исследовании творчества Довлатова раскрыл источник другой цитаты, которую Довлатов, по собственному признанию, единственную выписал за всю жизнь. Это слова из «Доктора Живаго» о мечтах героя обрести тот сдержанный и непритязательный слог, «при котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают». И.Н. Сухих, немного продолжив цитирование, открывает «формулу» довлатовского творчества: «ему хотелось средствами, простотою доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной песни, выразить свое смешанное настроение любви, и страха, и тоски, и мужества, так чтобы оно вылилось как бы помимо слов, само собою».

Таким образом, для Довлатова творчество Достоевского одновременно выступает «гигантским» и «неправильным», слишком «утопленным» в общественно-социальной рутине прагматических целей и задач. Такие авто-признания чрезвычайно значимы для формирования адекватного представления о месте классика в творческой системе последователя.

В этом заключается двойственное отношение Довлатова к наследию Достоевского: это одновременное восхищение и признание значимости в собственном писательском становлении и отталкивание, заявление о сознательной противопоставленности самой «идеологичности» творчества писателя. Поэтому, например, в записных книжках появляется анекдотический рассказ о том, как рассказчик в больнице сообщает везущему его санитару, что каждый русский всегда имеет при себе томик Достоевского. Но одновременно с этим Довлатов резко отзывается обо всех попытках Достоевского участвовать во вне художественных сферах бытия, считая, что это уничтожало эстетическую значимость его творчества («Блеск и нищета русской литературы»): «Достоевский написал четыре гениальных романа, но в своей журнально-общественной деятельности, как публицист славянофильского толка, выказал себя реакционером, а главное - страшным занудой. Его необычайно многословный “Дневник писателя” не идет ни в какое сравнение с художественными текстами того же автора. Все лучшее в жизни Достоевского было связано с художественной литературой, а все худшее каторга, ссылка, солдатчина, финансовые и общественно-политические неурядицы - с попытками утвердить себя во вне художественных сферах»; в письме Н. Сагаловскому: «имею я право у Достоевского любить романы и не любить его журналистику». Эта резкая оценка тем не менее подтверждает значение и важность всего творческого наследия Достоевского для Довлатова.

Довлатов многократно говорил о значимости нравственной составляющей художественного текста. Ему было важно, чтобы воздействие художественного текста на читателя состоялось именно по эстетическим причинам. Маленькая незатейливая история, рассказанная без пафоса и даже намека на «мораль», должна потрясти читателя до глубины души и помочь ему пережить нравственную встряску, в основе своей, как полагал Довлатов, религиозную. В этом отношении он оказывался чрезвычайно близок идеям и эстетическим принципам Достоевского, книги которого неизменно включал в списки самых важных для любого человека произведений. Так, предлагая своей корреспондентке список книг для чтения, Довлатов меряет Замятина и Пруста меркой Достоевского («Евгений Замятин. Его очень трудно достать. Расстрелян был в 37 году. Писатель лукавый, поверхностный, очень яркий. Если раздобудете, читайте, но осторожно и внимательно. Весь Замятин сделан на отходах от Достоевского»; «Марсель Пруст. Он Вам покажется трудным. Тоже отходы от Достоевского»), и, наконец, дает высочайшую оценку его творчеству: «Читайте “Бесы” Достоевского. Лучший прозаик всех времен и народов. Еще прочтите превосходный рассказ его “Чужая жена и муж под кроватью”. Очень на Достоевского не похож». Это письмо было написано в июле 1963 года, а в 1989 году, за полтора года до смерти, в письме Андрею Арьеву С. Довлатов подтверждает эту высокую оценку, предлагая при правке «Филиала» вычеркивать все, что угодно, но ничего не добавлять в текст: «.если кто-то захочет что-либо вписать, то останови этого человека, и чем талантливее лицо, которое впишет в мой текст что-либо свое, тем это ужаснее. Теоретически, самое ужасное, если бы Достоевский что-то вписал в мое произведение». Такие признания вполне могут способствовать прояснению степени влияния творчества Достоевского на Довлатова. Для нас особенно важной кажется метафора «отходы от Достоевского». Если автор усматривает в творчестве последователей прямую ориентацию на следование какому бы то ни было классику и дает этому следованию негативную оценку, мы вправе предположить, что он будет старательно «вычищать» следы собственной зависимости от «манеры предшественника». Однако такое авто-признание ни в коем случае не может быть равно результату. И в творчестве Довлатова мы немедленно обнаруживаем те же самые «отходы от Достоевского», на которых «сделаны» его тексты.

Прежде всего, это установка на «авто-психологизм» в создании персонажа. А.Г. Плотникова отмечает, что «в вопросе о соотношении автора и героя в прозе С. Довлатова многое может прояснить сам принцип создания автоматически психологического персонажа, который наиболее сопоставим с методом Ф.М. Достоевского». Творчество его развивалось при постоянной полемической соотнесенности с творчеством Достоевского. Есть авто-признание в «Ремесле» о поведении Довлатова после возвращения из лагеря (куда он попал надзирателем во время службы в армии). Он описывает свое поведение с прямой «оглядкой» на Достоевского: «Я был одержим героическими лагерными воспоминаниями. Я рассказывал о таких ужасах, которые в своей чрезмерности были лишены правдоподобия. Я всем надоел. Мне понятно, за что высмеивал Тургенев недавнего каторжанина Достоевского». И тем не менее жизненный опыт оказался «провокатором» сходства художественных траекторий Достоевского и Довлатова. Многократно в разных текстах Довлатов упоминает «Записки из Мертвого дома» писателя. Очевидно, что «Зона» во многом создавалась по канве этого текста. Здесь особенно можно выделить главку «Представление», которая является своеобразным ремейком одноименной главки в книге Достоевского. И так же, как и на «зоне» XIX века, в ХХ театр поднимает и зрителей, и участников на какую-то ничем не объяснимую высоту: «Множество лиц слилось в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене замерли. Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы . От слез я на минуту потерял зрение». Когда рассказчика изгоняют из редакции газеты, он не может удержаться от того, чтобы не произнести пламенную речь с объяснением своей писательской позиции («трагические основы красоты»), выстраивая значимый для себя ряд - «Остров Сахалин» Чехова, «Записки из Мертвого дома» Достоевского, «Рассказы о босяках» Горького.

Довлатов не создал настоящего полновесного романа, но его маленькие рассказы последовательно объединялись им самим в циклы, обнаруживающие романные конфликты. Е. Курганов обозначил это явление понятием «анекдотизация романа», вторжение анекдота с его особыми кодами в романный код.

В заглавии романа «Наши» усматривается аллюзия к главе из «Бесов», и можно предположить, что художественные задачи автора здесь полемически противопоставлены этому роману писателя. Как и Достоевский, Довлатов вел свой «Дневник писателя» («Записные книжки»: «Соло на ундервуде» и «Соло на IBM»), но, в отличие от мучительной публицистичности Достоевского, он полностью сосредоточился на жанре анекдота. Если Достоевскому было свойственно разворачивать небольшое происшествие до романного полотна, то Довлатов, напротив, «сворачивает» свои повествования до нескольких анекдотических срок: «Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал: “Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?” - И все закричали: “Как они смогут жить без Достоевского?” - На что художник Бахчанян заметил: “Пушкин жил, и ничего”».

В то же время юмор Довлатова, тесно связанный с пониманием смешного Достоевским (отсюда и повышенное внимание к раннему смеховому творчеству Достоевского), всегда двойствен, а сама традиция двойничества у Довлатова во многом может рассматриваться как «самостоятельно разоблачительный» смех: «Я чувствовал себя лучше, нежели можно было предположить. У меня началось раздвоение личности. Жизнь превратилась в сюжет». Если Л. Сальмон указывает на удивительную способность Довлатова расщепить себя самого и сделать предметом гипертрофированного анализа (со ссылкой на размышления Бахтина героях Достоевского), то В. Новиков усматривает в юморе Довлатова еще более фундаментальные моменты: по мнению исследователя, Довлатов представляет лучшие образцы «питерского остроумия» (высшего, устремленного к звездам смеха - в отличие от приземленного и рационального московского юмора): «Смех Довлатова растворен в повествовании, а не находится в специально отведенных для этого местах. Остроумие работает не на создание контраста, а на словесное и композиционное единство текста». Но традиция такого остроумия восходит к смеховому миру Достоевского. И.Н. Сухих отмечает: «Любая бытовая тема в анекдоте заостряется, разрабатывается неким парадоксальным поворотом, гротескной подсветкой, оттенком абсурда.

И лучшие вещи Довлатова балансируют на грани между было - не было, реальностью и абсурдом». Здесь очевидна связь с традициями «Скверного анекдота» и другими ранними текстами Достоевского, прокладывающего в отечественной литературе пути новой эстетики смехового начала.

Довлатов наследует традиции Достоевского и в такой значимой черте своего творчества, как разрушение границы между документальностью и вымыслом. А. Генис характеризует эту черту следующим образом: «Литература, которую он писал, не была ни художественной, ни документальной. Об осознанности этих поисков говорит редкое признание Довлатова. Уникальность его в том, что сделано оно под видом письма в редакцию. Пользуясь маской выдуманного им доцента Минского пединститута, Сергей сказал о себе то, что хотел бы услышать от других: “Довлатов-рассказчик создает новый литературный жанр. Документальная фактура его рассказов - лишь обманчивая имитация. Автор не использует реальные документы. Он создает их художественными методами. То есть сама документальность плод решения эстетической задачи”». В разрушении грани между художественной литературой и так называемой литературой нон-фикшн можно усматривать все ту же мощную традицию Достоевского, для которого источником вдохновения могли служить несколько строк газетного репортажа, который включал в текст повествования документы и документальные свидетельства совершенно далекой от художественного пространства приземленной действительности.

Довлатов всем ходом своей жизни и творчества пришел к выводам, роднящим его с позицией Достоевского: «Человек человеку табула раса. Иначе говоря - все что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Поэтому дай нам бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств времени и места, располагающих к добру».

Однако, возвращаясь к проблеме трансформации оценки классического в современной литературе, мы могли бы заметить, что Довлатов демонстрирует стратегию преодоления при одновременной опоре. На наш взгляд, это и есть важнейшее направление изменения общей оценки классического: в писательской рефлексии мы можем усматривать преодоление той дистанции, что неизбежно формируется самим фактом «попадания» писателя в классический канон. Как только современный писатель ощущает себя «человеком одного цеха» с великим предшественником, дистанция уменьшается, а отношение становится более критичным. Однако при этом мы не могли бы утверждать, что такая оценка ведет к полному «преодолению» классического. Это невозможно, но, что еще важнее для наших рассуждений, и не нужно современному автору. В своем творчестве он стремится к открытию новых сторон предшественника, актуализируя его идеи на новом художественном и социальном материале.

литературный писатель журналист

Литература

1. Доброзакова, Г.А. Мифы Довлатова и мифы о Довлатове: проблемы морфологии и стилистики: монография. Самара, 2008. С. 6.

2. Здесь, несомненно, уместно было бы обратиться к хорошо известному исследованию Х. Блума «Страх влияния», в основу которого положена идея анализа психологических аспектов формирования литературного ряда (см.: Блум, Х. Страх влияния. Карта перечитывания / пер., сост., примеч., послесл. С.А. Никитина. Екатеринбург: Изд-во Урал. гос. ун-та, 1998).

3. Все произведения С. Довлатова цитируются по: Довлатов, С. Собр. соч.: в 4 т. СПб.: Азбука, 1999 - с указанием в скобках после цитаты номера тома и страницы.

4. Пастернак, Б.Л. Собр. соч.: в 5 т. Т. 3. М.: Худож. лит., 1990. С. 283.

5. Довлатов, С. Сквозь джунгли безумной жизни : письма к родным и друзьям. СПб.: Звезда, 2003. С. 218.

6. Плотникова, А.Г. Традиции русской классической литературы в творчестве С.Д. Довлатова : автореф. дис. канд. филол. наук. М., 2008. С. 15.

7. Курганов, Е. Сергей Довлатов и линия анекдота в русской прозе // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба: (Итоги Первой Международной конференции «Довлатовские чтения») / сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Звезда, 1999. С.208-223.

8. Сальмон, Л. Механизмы юмора : о творчестве Сергея Довлатова. М. : Прогресс-Традиция, 2008.

9. Новиков, В. Астроумие: Питерская смеховая культура глазами москвича // Сергей Довлатов : творчество, личность, судьба. С. 207.

10. Сухих, И.Н. Сергей Довлатов: время, место, судьба. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Нестор - история, 2006. С. 43.

11. Генис, А. Довлатов и окрестности. М.: Вагриус, 1999. С. 91.

Размещено на Allbest.ru