Особенности автометаописания в дневниковом дискурсе "незамеченного поколения" (дневник Б.Ю. Поплавского)

Размещено на http://www.allbest.ru

Особенности автометаописания в дневниковом дискурсе «незамеченного поколения» (дневник Б. Ю. Поплавского)

Ю. В. Булдакова

Сущность дневникового текста состоит в хронологической (а иногда и пространственной) организации записей, которые являются самостоятельными новыми текстами, «параллельными» описываемым событиям и тем самым включенными в метатекстовое пространство. Такая форма давала возможность показать внутреннюю жизнь личности, чем и привлекала авторов, стремившихся постичь каждодневное бытие человека, проникнуть в тайны подсознания (как, например, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский,

В. В. Розанов, И. А. Бунин). Возрастание значимости автобиографизма и исповедальности в мировой литературе, начиная еще со Св. Августина, создает перспективы для активного развития жанра. Дневник с его внутренним диалогизмом, ритмом записей, дискретным повествованием и фрагментарностью текста становится адекватным средством передачи экзистенциального сознания XX в. Помимо использования возможностей жанра как формы повествования в художественных произведениях, сам личный дневник становится объектом культуры и самоценным художественным текстом, позволяющим показать себя как «другого» [1]. Потенциал автодокументальной прозы (и в ее числе жанра дневника) был широко использован литературой русского зарубежья.

Особую значимость (в силу функциональных возможностей жанра и специфики эмигрантского сознания) в эмиграции приобретают мемуары, автобиографии, записки, но стоит обратить внимание на то, что большая часть этих широко публикуемых произведений основана на дневниковых записях (ср. произведения В. Ф. Ходасевича, А. Н. Ремизова и др.). Сравнительно небольшое количество дневников писателей объясняется спецификой функционирования жанра возможностью его замещения иным литературным творчеством (или введения его в литературное творчество) [2].

Литература русской эмиграции особенно нуждается в возможности «рассказать себя» (Л. Н. Толстой), описать внутренний мир изгнанника. Отражение интровертности эмигрантского сознания происходит также через введение исповедального начала в дневниковый дискурс. Эту традицию исповедальности авторы дневников начала ХХ в. находят в произведениях Франциска Ассизского, Ж.-Ж. Руссо, Л. Н. Толстого. Не случайно Н. А. Бердяев один из своих психолого-философских трудов называет «Самопознание. Опыт автобиографии», тем самым декларируя главную идею эпохи максимально точное описание личности через слово (и это тоже традиция русской литературы), которое является возможностью познания мира и человека. Дневник становится естественным воплощением этой тенденции не столь декларативным, как исповедь, но и не таким отстраненным, как мемуаристика.

Уникальность феномена дневника эмиграции обусловлена спецификой культурной ситуации эмиграции и особенностями литературы русского зарубежья, в которой воплотились черты сознания «изгнанника»: иррационализм, автопсихологизм, внимание к подсознанию и бессознательному, мифологизация и игра, стремление к автометаописанию и исповедальности (возможность взглянуть на себя как на другого со стороны и «изнутри»).

Типологическое различие дневников (юношеский дневник Б. Ю. Поплавского и записи зрелого и стареющего И. А. Бунина) раскрывает неоднородность феномена русского литературного зарубежья: появление «старшего» и «младшего» незамеченного поколения [3] эмигрантов. Откровения на страницах дневников сближают два поколения, но не менее существенно различие в их мировоззрении, связанное во многом с пониманием эмиграции.

Старшее поколение писателей эмиграции -- зрелые личности, сложившиеся писатели, хорошо помнившие Россию, остро ощущавшие свою русскость и вину за потерю родины, понимавшие судьбу страны трагедийно -- стремилось отразить в дневнике свою роль в истории, найти себя и мир, сделать окружающую действительность более устойчивой, более спокойной.

Литераторы «незамеченного поколения» находились в совершенно иной культурной ситуации: факт эмиграции не был для них столь значим -- уехавшие из России в детстве, в период революции, войны, голода, они не ощущали проблему потерянной родины, более актуальной становится проблема «забытой родины», «человека без отечества», «людей без истории»: «Стоическое -- милое -- нет родины, нет своего языка, своих привычек, своей природы, своего характера, своего города -- все в становлении, все от притяжения ценности <...>» 15.3.1929 [4]. Осмысление феномена эмиграции и русского зарубежья приходит к знаковому автору «незамеченного поколения» Б. Ю. Поплавскому только в последние годы жизни (дневник 1934 г. включает черновой набросок статьи «В поисках собственного достоинства. О личном счастье в эмиграции»). Для «незамеченного поколения» появление жанра дневника в автобиографическом творчестве связано также с ощущением своей «двойной» маргинальности, это «выломившиеся» люди -- им нечего представить миру, кроме самих себя.

Младшее поколение писателей-эмигрантов, отдавая должное классической русской литературе, было воспитано на особом восприятии декадентства с его биологизмом и эстетизацией смерти, на иррационализме Ф. Кафки и психоанализе З. Фрейда. В их дневниках и творчестве причудливо переплелись исповедальность и эпатаж, создавая личность, существующую только в слове, -- маску, двойника автора.

Эпатаж, физиологизм, эстетизация мотивов распада и смерти типичны для творчества Б. Ю. Поплавского [5] и появляются в его дневнике как реакция на восприятие декаданса в литературной традиции Западной Европы: «Отличие от старого декадентства: то, что мы радостные, золотые. Умираем, радуясь, благословляя, улыбаясь. В гибели видя высшую удачу, высшее спасение» 15.3.1929 [6]; «Именно если эмиграция погибнет, то только умирая, исчезая, расточаясь, она сможет допеться, голос ее может зазвучать в веках золотых. Ибо только все умирающее поет в духе» 15.3.1929 [7]; «Как грустно, только что написал и уже сомневаюсь: хорошо ли, не словесно ли очень, не слишком ли понятно, не слишком ли мало, и сумерки уже ползут вместе с треском мотоциклета, писком часов, шепотом за стеной. Что же, я делаю, что могу, я делаю, что могу, я делаю, что могу, и накрываю лицо руками от стыда, ведь говорить нужно “цинично и с непорочностью”» 21.12.1928 [8].

Трансформация жанрово-стилевых особенностей дневника, новое осмысление традиционного дискурса в литературе русского зарубежья приводит к усложнению (в сравнении с дневником XIX в.) образа «Я», центрального образа дневника.

В отличие от дневника Б. Ю. Поплавского как яркого представителя «незамеченного поколения», классический дневник И. А. Бунина, ориентированный на дневниковый дискурс XIX в., имеет типичную для такого дискурса систему образов, где группы персонажей образуют концентрические круги вокруг образа автора. И чем удаленнее персонаж от центра системы, тем он менее значим для автора [9]. В литературе рубежа веков актуальным становится вопрос о раздвоенности личности и диалогизме текста (М. М. Бахтин). Но в дневнике Б. Ю. Поплавского складывается иная, нежели в классическом дневнике, система персонажей. Игра, двойничество, мифологизм проникают прежде всего в образный строй дневника, отражая разорванность и масковость сознания автора. Писатели русского зарубежья создают в дневниковом творчестве некий «образ Я» -- то в виде мифа, то в виде его воплощения -- маски.

Причины возникновения образов-масок автора лежат в сфере культуры эмиграции, ее четком разделении на «старших» и «младших». Желание «незамеченного поколения» заявить о себе, обрести свое место в литературе русского зарубежья воплощается в подражательности, эпатаже, декадентстве (форма осмысления темы смерти, экзистенциальность соединяются с пониманием умирания как возрождения, необходимой стадии развития мира). Феномен маски, двойника позволяет автору не только скрыть собственное лицо, но изменить действительность, перестроить реальность по собственным законам [10].

Автобиографический роман Б. Ю. Поплавского «Аполлон Безобразов» мыслится как своеобразный литературный дневник, а его главный герой предстает двойником автора. Так и в центре системы образов личного дневника Поплавского стоят «Я» (наблюдатель-автор дневника, Поэт) и Ты (Я как собеседник, душа это двойники Я); другие персонажи дневника: Ты (т. е. возлюбленная Т. Шапиро), Бог (называемый Он, Иисус), знакомые, родители, окружающие (они).

Образ «Я» распадается, каждый персонаж играет определенную роль в сюжете дневника. Да и сам текст это диалог образов-масок, двойников автора, который выражается в параллельных системах образов, где вокруг центральной пары Я -- Бог и Я -- Ты действуют и остальные (толпа). На уровне стиля диалог образов достигается с помощью использования риторических конструкций: «Погоди, Ты еще не готов писать <...>» 4.8. 1933 [11]; «О чем же Ты будешь искренно, смешно и бесформенно писать? О своих поисках Иисуса. О дружбе с Иисусом, о нищете, которая нужна, чтобы Его принять. Ибо только нищий, не живущий ничем в себе, получает жизнь в Нем или, вернее, не копя жизнь в себе, может Его принять» 29.1.1932 [12]; «Оттуда, куда я поднялся (или опустился), что я могу сказать против Бога? Да, против, ибо мука мира глубока» Август 1932 [13].

Авторское «Я», вынесенное за границы построенного мира, позволяет дистанцироваться от событий, тем самым простраивая «сюжет» («Дневник Т.») в рамках определенной маски двойника «Я». Постоянный диалог «Я» и «Ты» создает воображаемый разговор с возлюбленной или фантастический сюжет беседы автора со своим внутренним голосом: «Не опирайся ни на кого, кроме Самого Бога. Зри всех в Боге, на оконечности их лепестком, т. е. более или менее спящими и развернутыми. Ты и Бог представляют собой закрытую систему эллипсис, где Бог активный ныне, а Ты пассивный полюс <...>» 19.6. 1932 [14].

Образ возлюбленной также и биографичен, и в достаточной степени мифологизирован это муза, романтическая спутница героя и дьявольское искушение святого (хотя инфернальность и сексуальность отрицаются, но акцентируется натуралистичность в описании героини). «1.12.1927. Встреча седьмая. Она была дома попросту, в чулках и алжирских шлепанцах, неподстриженная и толстая от своего кротового халатика, “беременная”. Кажется, именно в этот день я полюбил ее» [15], «Воскресенье, 18 <12.1927>. Встреча двадцать пятая.<...> Но я не думаю о ней сексуально, хотя сексуально любуюсь ею. Боже, спаси мою душу» [16].

Функция автометаописания в дневниковом дискурсе младшего поколения эмиграции состоит в создании мифов, масок и двойников. Усложнение структуры образа автора дневника происходит в сторону мифологизации, которая характерна еще для дневников Серебряного века [17]. В дневниках писателей русского зарубежья миф абсолютизируется в маску, которая не просто переосмысливает, переконструирует личность, но полностью ее замещает в дневниковом тексте.

В дневнике Б. Ю. Поплавского реализуются две мифологические стратегии-маски образа «Я»: святой и поэт. Эти образы-маски обыгрывают житийную традицию, связывая ее с классическим образом романтического поэта и романтического героя.

Маска святого проявляется в мотиве «искуса» творчество и любовь делают святого грешником, обесценивая значимость добродетели и возвышая грех (телесность, биологизм образа «Я» контрастируют с размышлениями о Боге и религии). При этом Бог Поплавского это, скорее, библейский Бог-Отец, Бог из житий святых: «Господи, Господи, один Ты знаешь, как скучно, как темно, как невыносимо утомительно ползут дни святости <...>» 30.6.1933 [18], «Никогда еще так темно не было между Богом и мною. Темные, долгие упорные молитвы без толку, однообразная жвачка, упрек Богу, обида на Него <...>» 19.5.1935 [19].

Соединение (своеобразный диалог) двух масок становится особенно актуальным в рассуждениях о поэзии и творчестве: «Творчество что та же молитва» 6.7.1921 [20]. Маска поэта-дилетанта снижает миф о «высоком служении» поэта: «Поэзия есть способ сделаться насильно милым и сделать насильно милым Бога» 21.12.1928 [21], «Вопрос, в сущности, стоит так: где поэту в своей душе искать истинно поэтического, ценного? Обычно дается ложный ответ: в прекрасном, стыдясь и чуждаясь своей юродивости и тривиальности. <...> По-нашему же, поэзия должна быть личным, домашним делом; только тот, кто у себя дома в старом рваном пиджаке принимает вечность и с ней имеет какие-то мелкие и жалостно-короткие дела, хорошо о ней пишет» 21.12.1928 [22].

Иной процесс трансформации образа «Я» происходит в дневниках писателей старшего поколения. Тенденция к мифологическому прочтению личности, к самомифологизации через текст в дневниках писателей русского зарубежья становится все более зримой. Таков миф писателя в дневнике И. А. Бунина: «Все дни, как и раньше часто и особенно в эти последн<ие> проклятые годы, м<ожет> б<ыть>, уже погубившие меня, мучения, порою отчаяние бесплодные поиски в воображении, попытки выдумать рассказ, хотя зачем это? и попытки пренебречь этим, а сделать что-то новое, давным-давно желанное и ни на что не хватает смелости, что ли, умения, силы (а м<ожет> б<ыть> и законченных художеств, оснований?) начать <...> «Книгу ни о чем», без всякой внешней связи где бы излить свою душу, рассказать свою жизнь, то, что довелось видеть в этом мире, чувствовать, думать, любить, ненавидеть» 9.11.1921 [23].При этом единство образа «Я» у И. А. Бунина, как у и многих других авторов старшего поколения, проявляется в откровенном анализе своих переживаний в критические моменты жизни: «Понедельник 22 февр./7 марта, 1921 г. Париж <...> Вечером Толстой [А. Н. Толстой сообщил о событиях Кронштадтского восстания. -- Ю. Б.]. “Псков взят!”. То же сказал и Брешко-Брешковский. Слава Богу, не волнуюсь. Но все-таки -- вдруг все это и правда “начало конца”!» [24]; «11/24 Января <1922г>. Я не страдаю о Юлии [Ю. А. Бунине, умершем в 1921 г. -- Ю. Б.] так отчаянно и сильно, как следовало бы, м<ожет> б<ыть> потому, что не додумываю значения этой смерти, не могу, боюсь...» [25]. Здесь стремление к предельной правдивости соединяет автора и повествователя (недаром Бунин уничтожил некоторые дневники, не желая обнародования интимных подробностей своей жизни).

Стремление к максимальной откровенности -- основа стиля дневника Б. Ю. Поплавского: «Напиши искренно и только несколько слов, длинная книга всегда означает незнание, преследование <...> Напиши в простоте, не стыдись <...>» 29.1.1932 [26]; «Не пиши систематически, пиши животно, салом, калом, спермой, самим ерзаньем тела по жизни, хромотой и скачками пробужденья, <...> своей чудовищности-чудесности...» [27]. Эпатаж, биологизм, подчеркивание мотива распада понимаются как единственно возможный способ правдивого описания личности. Неслучайно первые читатели дневника Б. Ю. Поплавского, опубликованного Н. Д. Татищевым в 1938 г. [28], были озадачены содержанием записей: автор хотел писать «без стиля, по-розановски, а также наивно-педантично, искать скорее приблизительного, чем точного, животно-народным, смешным языком» 8.7.1933 [29]. «К таким установкам во времена Поплавского, вероятно, еще не привыкли: зачем описывать интимные подробности, порой представляя себя в невыгодном свете? «Все то, что писал он, -- утверждает Татищев, -- почти дневник. Но дневник все-таки для себя -- без прикрас, даже, по свойственной ему диалектической манере, утрированный. Дневник, обнажающий автора, чуть-чуть садистский <...>» [30]. Но диалогизм, игровое начало дневникового дискурса Б. Ю. Поплавского усложняют образ «Я», который распадается на образы-двойники (автор дневника Я и автор-персонаж текста Ты).

Дневниковый дискурс «незамеченного поколения», в связи с появлением образов-масок и образов-двойников, частично замещает творчество, становясь пространством для осмысления проблем «человека без истории», памяти и беспамятства. Особенность автометаописания в дневниках «незамеченного поколения» состоит в создании масок и двойников образа автора дневника и, что особенно важно, в игре с ними. В образах-масках легко различить составляющие их мифологемы (в случае Б. Ю. Поплавского -- «святой» и «романтический поэт»). Усложнение структуры образа автора приводит к тому, что игра масками не просто переосмысливает, переконструирует личность, но полностью замещает ее в дневниковом тексте [31].

дневник писатель поплавский автобиографический

Примечания

См. подробнее: Егоров, О. Г. Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра: Исследование [Текст] / О. Г. Егоров. М.: Флинта: Наука, 2003. 280 с.; Он же. Дневники русских писателей XIX в.: Исследование [Текст]. М.: Флинта: Наука, 2002. 288 с; Колядина, А. М. Специфика дневниковой формы повествования в прозе М. Пришвина [Текст]: дис. ... канд. филол. наук / А. М. Колядина. Самара, 2006. 215 с; Новикова, Е. Г. Языковые особенности организации текстов классического и сетевого дневников [Текст]: дис. ... канд. филол. наук / Е. Г. Новикова. Ставрополь, 2005. 255 с; Голубева, Т. И. Темпоральная структура текстов дневников и воспоминаний (на материале английских и американских авторов XIX и XX веков): [Текст]: дис. ... канд. филол. наук / Т. И. Голубева. М., 1990. 207 с; Михеев, М. Ю. Фактографическая проза или пред-текст. Дневники, записные книжки, «обыденная» литература [Текст] / М. Ю. Михеев // Человек. 2004. № 2. С. 137-142.

Подобная замена дневника художественными произведениями известна, например, в творчестве Л. Н. Толстого, который в период создания «больших» романов практически не вел дневник, но его автобиографический герой (вспомним хотя бы Пьера Безухова) активно пользуется потенциалом психоанализа, заложенным в жанре дневника.

Термин «незамеченное поколение» закрепился в литературоведении после выхода книги В. С. Варшавского (Варшавский, В. С. Незамеченное поколение [Текст] / В. С. Варшавский. Нью-Йорк, 1956. [Перепеч.: М., 1992]), посвященной судьбе и творчеству молодых авторов «первой волны» русской эмиграции, таких, как Б. Ю. Поплавский.

Поплавский, Б. Ю. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма [Текст] / Б. Ю. Поплавский. М.: Христианское издательство, 1996. С. 95.

См. об этом, например, Жердева, В. М. Экзистенциальные мотивы в творчестве писателей «незамеченного поколения» русской эмиграции (Б. Поплавский, Г. Газданов) [Текст]: дис. ... канд. филол. наук /

В. М. Жердева. М., 1999. С. 87-88; Линник, Ю. В. Эстетика небытия [Текст] / Ю. В. Линник // Культурология: Дайджест / РАН ИНИОН. М., 2000. № 2 (14). 254 с.

Поплавский, Б. Ю. Указ. соч. С. 96.

Там же.

Там же. С. 95.

О. Г. Егоров, исследуя систему образов в дневнике, считает, что «совокупность дневниковых образов <...> не представляет собой стройной системы. <...> Тем не менее системность в образном строе дневника безусловно присутствует». Связи и взаимодействие между образами, что является основой системы, в дневнике «в значительной степени случайны. Степень их устойчивости зависит от жанрового содержания дневника и сюжетной динамики». Но «отчетливо вырисовывается эстетическая градация в системе дневниковых образов», которая становится критерием для определения значимости персонажа. «В дневнике по мере ослабления связи с повествовательным центром автором выразительность образа утрачивается, т. е. понижается его эстетическая значимость» (Егоров, О. Г. Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра: Исследование: [Текст] / О. Г. Егоров. М.: Флинта: Наука, 2003.

С. 90-91).

См. об этом: Лапаева, Н. Б. «Дневники» Бориса Поплавского: Бегство из повседневности [Текст] / Н. Б. Лапаева // По вседневность как текст культуры: м-лы междунар. науч. конф. «Повседневность как текст культуры». Киров, 27-29 апреля 2005 года. Киров: Изд-во ВятГГУ, 2005. С. 259

265.

Поплавский, Б. Ю. Указ. соч. С. 111.

Там же. С. 104.

Там же. С. 106.

Там же. С. 105.

Там же. С. 143.

Там же. С. 149.

См. об этом: Богомолов, Н. А. Дневники в русской культуре начала ХХ века [Текст] / Н. А. Богомолов // Богомолов Н. А. Русская литература первой трети ХХ века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск: Изд-во «Водолей», 1999. С. 201-212.

Поплавский, Б. Ю. Указ. соч. С. 108.

Там же. С. 112.

Там же. С. 132.

Там же. С. 95.

Там же. С. 94.

Бунин, И. А. Устами Буниных. Дневники [Текст] / И. А. Бунин, В. Н. Бунина; сост. М. Грин, предисл. Ю. Мальцева: в 2 т. М., 2005. Т. 2. С. 55.

Там же. С. 25.

Там же. С. 63.

Поплавский, Б. Ю. Указ. соч. С. 103.

Там же. С. 201.

Поплавский, Б. Ю. Из дневников: 1928-1935 [Текст] / Б. Ю. Поплавский. Париж, 1938.

Поплавский, Б. Ю. Указ. соч. С. 109.

Менегальдо, Е. Л. Неизданные страницы из дневников [Текст] / Е. Л. Менегальдо // Поплавский Б. Ю. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма. М.: Христианское издательство, 1996. С. 433.; Цит. по: Татищев, Н. Д. О Поплавском [Текст]/

Н. Д. Татищев // Круг. 1938. № 3. С. 58.

Эта функция образа-маски характерна прежде всего для художественного творчества. См., например, Лейдерман, Н. Л. Сергей Есенин: Метаморфозы художественного сознания: монографический очерк [Текст] / Н. Л. Лейдерман. Екатеринбург, 2007. С. 52.

Размещено на Allbest.ru