А. Пушкин и А. Блок в творчестве М. Цветаевой

Размещено на http://www.allbest.ru/

План

Введение

Глава 1. А. Пушкин в творчестве М. Цветаевой

1.1 Отношении Цветаевой к Пушкину, выраженное в стихах

1.2 Пушкин - основа Цветаевой

Глава 2. А. Блок в творчестве М. Цветаевой

2.1 Блок в лирике Цветаевой

2.2 Реквием Блоку

Заключение

Список литературы

Введение

Актуальность темы. Блок в жизни Цветаевой был единственным поэтом, которого она чтила не как собрата по "старинному ремеслу", а как божество от поэзии, и которому, как божеству, поклонялась. Всех остальных, ею любимых, она ощущала соратниками своими, вернее - себя ощущала собратом и соратником их, и о каждом считала себя вправе сказать, как о Пушкине: "Перья навостроты знаю, как чинил: пальцы не присохли от его чернил! ". Творчество лишь одного Блока восприняла Цветаева, как высоту столь поднебесную - не отрешенность от жизни, а очищенностью ею; что ни о какой сопричастности этой творческой высоте она, в "греховности" своей, и помыслить не смела - только коленопреклонением стали все ее стихи, посвященные Блоку в 1916 и 1920 - 1921 годах.

Марина Цветаева пишет не только стихи, но и прозу. Проза Цветаевой тесно связана с ее поэзией. В ней, как и в стихах, важен был факт, не только смысл, но и звучание, ритмика, гармония частей. Она писала: "Проза поэта - другая работа, чем проза прозаика, в ней единица усилия - не фраза, а слово, и даже часто - мое. " Однако в отличие от поэтических произведений, где искала емкость и локальность выражения, в прозе же она любила распространить, пояснить мысль, повторить ее на разные лады, дать слово в его синонимах.

Проза Цветаевой создает впечатление большой масштабности, весомости, значительности. Мелочи как таковые, у Цветаевой просто перестают существовать, люди, события, факты всегда объемны. Цветаева обладала даром точно и метко рассказать о своем времени.

Одна из ее прозаических работ посвящена Пушкину. В ней Марина пишет, как она впервые познакомилась с Пушкиным и что о нем узнала сначала. Она пишет, что Пушкин был ее первым поэтом, и первого поэта убили. Она рассуждает о его персонажах. Пушкин "заразил" Цветаеву словом любовь. Этому великому поэту она посвятила множество стихов. "Мой Пушкин" - это проза необычная: проза поэта. И необычайная - проза о поэзии. Это рассказ о вторжении в душу ребенка стихии стиха. И рассказ о неумолчном ответном эхе, родившемся в этой душе. Незаурядной душе: ребенку ведь и самому предстояло стать поэтом, да еще выдающимся, решительно непохожим ни на кого на свете. Это проза-воспоминание и проза-прозрение. Проза-исповедь и проза-проповедь. А сверх всего проза-исследование, психологическое исследование.

Цель работы - наиболее широко и полно рассмотреть тему Пушкина и Блока в творчестве М. Цветаевой.

Задачи:

1. Рассмотреть А. Пушкина в творчестве М. Цветаевой;

2. Проанализировать особенности изображения А. Блока в творчестве М. Цветаевой.

Курсовая работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка литературы. Объем работы-25 страниц.

цветаева пушкин блок

Глава 1. А. Пушкин в творчестве М. Цветаевой

1.1 Отношении Цветаевой к Пушкину, выраженное в стихах

Поистине первой и неизменной любовью Марины Цветаевой был А.С. Пушкин. "С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова -- убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое младенчество, детство, юность, -- я поделила мир на поэта -- и всех, и выбрала -- поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать -- поэта -- от всех, как бы эти все ни одевались и ни назывались", -- пишет Цветаева в статье "Мой Пушкин" [1].

Однако все-таки мало сказать, что наш великий поэт был "вечным спутником" для Марины Ивановны. Пушкин был для Цветаевой тем чистым родником, из которого черпали творческую энергию русские поэты нескольких поколений -- от Лермонтова до Блока и Маяковского.

Цветаева тайно считала Пушкина своим современником вопреки тому, что жила в другую эпоху, вопреки даже здравому смыслу. Силой своего воображения однажды в детстве она создала себе живого поэта Пушкина да так и не отпускала его ни на шаг от своей души в течение всей жизни. С А.С. Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание Поэзии. Заполнив собой значительную часть духовного мира Марины Цветаевой, Пушкин, естественно, вторгся и в ее поэзию. Так одно за другим и стали появляться стихи, прямо посвященные Пушкину.

В лирические произведения из цикла "Стихи к Пушкину" вместе с лирическим героем -- Александром Сергеевичем Пушкиным -- перекочевали и многие пушкинские герои:

"Бич жандармов, бог студентов,

Желчь мужей, услада жен --

Пушкин -- в роли монумента?

Гостя каменного? -- он,

Скалозубый, нагловзорый

Пушкин -- в роли Командора?"

В это первое стихотворение цикла "Стихи к Пушкину" и Медный Всадник прискакал, и даже "Ваня бедный" явился:

"Трусоват был Ваня бедный,

Ну, а он -- не трусоват".

Пушкин был для Марины Цветаевой олицетворением мужественности. Александр Сергеевич возник в духовном мире поэтессы "серебряного века" как волшебник, божественное существо, подаренное ей русской историей:

"И шаг, и светлейший из светлых

Взгляд, коим поныне светла...

Последний -- посмертный -- бессмертный

Подарок России -- Петра".

А утверждением о божественном происхождении солнца русской поэзии могут служить строки из четвертого стихотворения цикла:

"То -- серафима

Сила -- была.

Несокрушимый

Мускул крыла".

Думая и говоря о Пушкине, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была близка к Блоку и Маяковскому. Она вторила автору "Двенадцати" и "Соловьиного сада", когда говорила: "Пушкин дружбы, Пушкин брака, Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни... Пушкин -- в бесчисленности своих ликов и обличий -- все это спаяно и держится в нем одним: поэтом" (статья "Наталья Гончарова").

Но ближе всего Цветаева к Маяковскому с его яростным признанием Пушкину: "Я люблю вас, но живого, а не мумию".

В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное, решающее -- твердое убеждение в том, что влияние Александра Сергеевича Пушкина на поэта и читателя может быть только освободительным: "...чудный памятник. Памятник свободе - неволе - стихии - судьбе и конечной победе гения: Пушкину, восставшему из цепей" ("Мой Пушкин").

Ведь именно об этом писал поэт в своем стихотворном завещании:

"И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал."

("Я памятник себе воздвиг нерукотворный...")

В поэзии Пушкина, в его личности Цветаева видит полное торжество той освобождающей стихии, выражением которой является истинное искусство:

"И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! Вот права..."

(А.С. Пушкин. "Из Пиндемонти")

Сам Пушкин для Цветаевой, особенно в юности, -- больше повод, чтобы рассказать о себе, о том, как она сама по-пушкински мятежна и своевольна:

"Запах -- из детства -- какого-то дыма

Или каких-то племен...

Очарование прежнего Крыма

Пушкинских милых времен.

Пушкин! -- Ты знал бы по первому слову,

Кто у тебя на пути!

И просиял бы, и под руку в гору

Не предложил мне идти...

Не опираясь на смуглую руку,

Я говорила б, идя,

Как глубоко презираю науку

И отвергаю вождя..."

-- писала М. Цветаева в стихотворении "Встреча с Пушкиным" 1 октября 1913 года.

Отношение Марины Цветаевой к Пушкину совершенно особое -- абсолютно свободное. Отношение к собрату по перу, единомышленнику. Ей ведомы и понятны все тайны пушкинского ремесла -- каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого произнесенного или записанного слова [2;122].

Самым важным и дорогим Цветаева считала пушкинскую безмерность ("безмерность моих слов -- только слабая тень безмерности моих чувств").

Недаром ведь из всего Пушкина самым любимым, самым близким, самым своим стало для нее море: "Это был апогей вдохновения. С "Прощай же, море..." начинались слезы. "Прощай же, море! Не забуду..." -- ведь он же это морю обещает, как я -- моей березе, моему орешнику, моей елке, когда уезжаю из Тарусы. А море, может быть, не верит и думает, что -- забудет, тогда он опять обещает: "И долго, долго слышать буду -- Твой гул в вечерние часы..." ("Мой Пушкин").

Исследователи неоднократно отмечали драматургичность цветаевской лирики, ее склонность к напряженному внутреннему диалогу. Тексты М. Цветаевой -- это поиск идеального собеседника-слушателя, по сути alter ego.

Пушкин для Цветаевой (и смерть, и век его, и памятник ему) -- с самого младенчества -- дар Встречи, вечной, навечно, над вечной Встречей. Встречи -- вопреки действительности, над действительностью, такая же действительность, как все реалии ее детской и последующей жизни. Тогда как каждая ее явная встреча кончалась разлукой, потерей, Пушкин жил в ней - с ней -- постоянно. Он становится ее alter ego, постоянным, незримым собеседником, спутником. Вся ее жизнь как бы пропускается через Пушкина. Это подтверждают записи ее сводных тетрадей, опубликованные в 1997 г.

Обращение к этому источнику объясняется тем, что "Сводные тетради" обнаруживают в едином потоке все то, что в собрании сочинений расходится по разным томам. Для нас было важно то, что здесь все тексты представлено вместе в реальном синкретизме творческого процесса: во взаимных сплетениях и переходах, диалоге, в обрамлении авторских ремарок и NB. Из ранее неопубликованных материалов в рамках "пушкинской темы" у Цветаевой в сводных тетрадях напечатаны строки, не вошедшие в окончательную редакцию "Стихи к Пушкину". Меня заинтересовало, что именно Цветаева отбирает из своего архива перед отъездом в Россию, какие мысли ей особенно дороги, какие акценты она расставляет.

Главный проблемный узел тетрадей -- Я (ПОЭТ) и ДРУГИЕ (НЕ ПОЭТЫ) -- имеет различные вариации, рассмотрим некоторые из них. Именно Пушкин научил Цветаеву любить все, прощаясь навсегда. "Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: "Прощай, свободная стихия!" -- или без всякого оттого -- я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не жизнь, а на смерть".

1.2 Пушкин -- основа Цветаевой

Пушкин -- основа Цветаевой -- поэта еще и потому, что именно он "заразил" ее любовью, все в ее жизни проходило под знаком любви, но любви обреченной. "...Для меня люблю всегда означало больно. Но дело даже не в боли, а в несвойственности для меня взаимной любви". Отказ от взаимной любви присутствует у Цветаевой изначально. "За последнее время я ставлю встречи так, что меня заведомо -- нельзя любить, предпосылаю встрече -- невозможность, -- которой нет и есть только в моей предпосылке, которая есть моя предпосылка. -- Не по воле, это делает все во мне: голос, смех, манера: за меня".

Цветаеву роднит с Пушкиным их "беспарность". "Мне пару найти трудно -- не потому что я пишу стихи, а потому что я задумана без пары...". [9;162]. Поэт и другой (не поэт), это не пара, это, по Цветаевой, все и ноль. А пара -- это равенство душ, в жизни реальной для Цветаевой его не существует.

Не суждено, чтобы сильный с сильным

Соединились бы в мире сем.

Стихия роднит поэтов, для Цветаевой мятеж это пароль, по которому она узнает в дальнейшем родную душу. "Две любимые вещи в мире: песня и формула. (То есть, пометка в 1921 г., стихия -- и победа над ней!)" [8;119].

Наитие стихий -- это наитие и Бога, и демона -- божественных и демонических сил.

Благодаря Пушкину, хотя это был даже не сам Пушкин, а миф, мечта о нем, в жизнь Цветаевой вошло ощущение трагичности бытия поэта. Первое, что она узнает о Пушкине, это то, что его убили, значит, поэтов в этом мире убивают, должны убить. И она как поэт, тоже обречена. Ожидая каких-то известий, она всегда надеялась на негатив, в ее тетрадях есть запись реплики сына: "Мама! Почему Вы всегда надеетесь только на неприятные вещи?? ("Вот придем, а их не будет", "вот дождь пойдет -- и ты простудишься" и т. д.)".

Цветаева добровольно обрекает себя на одиночество, которое, как и все у нее, возводится до абсолютного. И именно этот отказ от жизни реальной: "Я в жизни не живу", позволяет преодолеть абсолютное одиночество, как это ни парадоксально звучит. Она творит свой мир, по своим звуковым, а не бытовым законам. Явственно осознавая свою ино-человеческую сущность: "Бог хочет сделать меня богом -- или поэтом -- а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что он не прав. И Бог, усмехнувшись, отпускает: "Поди - поживи"...".

Однако жить, как все люди Цветаева не может: "Когда я не пишу стихов, я живу как другие люди. И вот, вопрос: -- Как могут жить другие люди? И вот, на основании опыта: другие люди НЕ живут". Само понятие жизнь получает иную трактовку у Цветаевой, становится формулой: "вовсе не: жить и писать, а жить -- писать и: писать -- жить. Т. е. все осуществляется и даже живется (понимается) только в тетради" [3;73].

Не только Пушкин -- поэт, но и пушкинское имя играет важную роль в жизни Цветаевой. Обычно имя нейтрально окрашено и не предполагает никакой оценки. Для Цветаевой само имя Пушкина становится оценочным, а "пушкинская строка", "пушкинские места" и прочее "пушкинское" выражают не отношение, а качество предмета. Пушкинское имя является паролем в общении с людьми и миром, благодаря которому Цветаева различает своих и чужих. Вспоминая свою встречу с С.М. Волконским, она, прежде всего, вспоминает его голос, когда он читал Пушкина. В письме М.А. Кузмину, рассказывая ему о своих встречах с ним как постороннему, Цветаева описывает свое впечатление от книги его стихов так: "Открываю дальше: Пушкин: мой! Все то, что вечно говорю о нем -- я". Таким образом, имя Пушкина становится не только паролем, но и главной характеристикой человека.

Однако Цветаева осознает, что ее Пушкин, это, прежде всего, ее "мечта", "творческое сочувствие", а сама она всю жизнь прожила мечтой. "Ибо Пушкин -- все-таки моя мечта, мое творческое сочувствие. Казалось, не я это говорю, я, всю жизнь прожившая мечтой, не мне бы говорить, но -- мое дело на земле -- правда, хотя бы против себя и от всей своей жизни".

Если Анна Ахматова предпочитала с Пушкиным умиротворенно беседовать в тиши зеленых аллей, то Цветаева в своем отношении к поэту была страстна и пылка. В Гении она искала опору в собственных метаниях, которые никогда не оставляли ее. Вся поэзия Марины Ивановны соткана из энергий драматизма и струн напряженной полемики -- и с миром, и с собой. Цветаевой всегда тесно в пределах разрешенного, она непрерывно сражается против ограничений и запретов.

Она ведет борьбу против "застывших слов и замерзших взоров", опаляя остывающий в беспечности мир пламенем своей неистовости. Чего только стоит напоминание людям о том, что "громоотводы суть Богоотводы". Она радикальна в стремлении поэтизировать любой мятеж лишь на том основании, что стихия мятежа права сама по себе в этом заскорузлом и омертвевшем мире. По сути дела она -- вакханка, неистовая и безрассудная, сгорающая от любви к своему божественному возлюбленному.

В поэтическом мире Гения Марину Цветаеву более всего привлекают такие особенности, как запредельность, бунтарство, страсть, непокорность, революционизм, вихри спора, смелые вызовы общему мнению и любым условностям, готовность отстаивать свою позицию до конца. По мнению М.И. Цветаевой, "живая речь питается восклицательными и вопросительными знаками, без каковых она становится пресной и сухой".

Совершенно неожиданно интерпретировал мелодику сердечной связи Марины Ивановны и Александра Сергеевича В.Н. Орлов в своей работе "Сильная вещь -- поэзия". Для более полного понимания колорита пушкинского образа, сотканного в душе Марины Цветаевой, важно привести несколько отрывков из этой замечательной работы.

"Цветаева проникновенно писала о многих поэтах. Но поистине первой и неизменной любовью ее был Пушкин. Мало сказать, что это ее "вечный спутник". Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений -- и Тютчева, и Некрасова, и Блока, и Маяковского. И для нее самой "вечно современный" Пушкин всегда оставался лучшим другом, собеседником, советчиком. С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии.

При этом в отношении Цветаевой к Пушкину не было решительно ничего от молитвенно-коленопреклоненного почитания литературной "иконы". Цветаева ощущает его не наставником даже, а соратником. Не обинуясь именует она себя "товаркой" Пушкина:

Прадеду -- товарка:

В той же мастерской!

Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была заодно с Блоком и Маяковским. Она прямо вторит Блоку, когда говорит: "Пушкин дружбы, Пушкин брака. Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни, Пушкин "Гавриилиады", Пушкин церкви, Пушкин -- бесчисленности своих ликов и обличий -- все это спаяно и держится в нем одним: поэтом" ("Наталья Гончарова"). Но ближе всего она к Маяковскому с его яростным любовным признанием: "Я люблю вас, но живого, а не мумию".

В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное и решающее -- это твердое, непреложное убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным. Порукой этому -- сама духовная свобода Пушкина. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство (об этом -- в ее трактате "Искусство при свете совести"). Пушкинская песня о Чуме -- это уже не слова, не стихи, а чистое "наитие стихий", -- она написана "языками пламени, валами океана, песками пустыни -- всем, чем угодно, только не словами".

Здесь, пожалуй, не к месту вносить поправки в цветаевское понимание и истолкование искусства и творчества. Но нельзя не считаться с ее убеждением: поэт -- дитя стихии, а стихия -- всегда "бунт", восстание против слежалого, окаменевшего, пережившего себя. Нет ни одного настоящего поэта, который не искал и не находил бы в стихии бунта источник высочайшего вдохновения. Пример -- Пушкин, который "Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачева -- любил". Именно поэтому у каждого настоящего поэта есть свой "Пугачев", свой образ бунтарской стихии.

Сама любовь настоящего поэта к Пушкину и принятое на себя поэтом "исполнение пушкинского желания" предполагают не рабскую зависимость, а полную свободу от нее. Такую свободу Цветаева видела, например, в "Теме с вариациями" Пастернака, где новый и самобытный поэт, отталкиваясь от пушкинской темы и от образа самого Пушкина, остается новатором, где нет ничего от музейно-реставраторского отношения к наследию, нет ничего собственно "пушкинского" в языке, стиле, форме и фактуре стиха.

Цветаевские стихи насквозь полемичны. Ее Пушкин -- самый вольный из вольных, бешеный бунтарь, который весь, целиком -- из меры, из границ (у него не "чувство меры", а "чувство моря") -- и потому "всех живучей и живее":

Уши лопнули от вопля:

"Перед Пушкиным во фрунт!"

А куда девали пекло

Губ, куда девали -- бунт

Пушкинский? Уст окаянство?

Пушкин -- в меру пушкиньянца!

Позиция самой Цветаевой совершенно ясна:

Пушкинскую руку

Жму, а не лижу.

В очерке "Мой Пушкин" Цветаева, рассказывая, как еще в раннем детстве страстно полюбила пушкинского Пугачева, обронила такое признание: "Все дело было в том, что я от природы любила волка, а не ягненка" (в известной сказочной ситуации). Такова уж была ее природа: любить наперекор. И далее: "Сказав "волк", я назвала Вожатого. Назвав Вожатого -- я назвала Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в темный лес ягненка поволокшего -- любить. Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далеко, может быть, еще дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла, в то место дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь".

Обещание это реализовано в "Пушкине и Пугачеве". Речь идет здесь о главном и основном -- о понимании живой жизни с ее добром и злом. Добро воплощено в Пугачеве. Не в Гриневе, который по-барски снисходительно и небрежно наградил Вожатого заячьим тулупчиком, а в этом "недобром", "лихом" человеке, "страх-человеке" с черными веселыми глазами, который про тулупчик не забыл.

Пугачев щедро расплатился с Гриневым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но, по Цветаевой, этого мало: Пугачев уже не хочет расставаться с Гриневым, обещает его "поставить фельдмаршалом", устраивает его любовные дела -- и все это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так среди моря крови, пролитой беспощадным бунтом, торжествует бескорыстное человеческое добро.

Неповторимое прочтение А. С. Пушкина "глазами и сердцем ребёнка", когда "взрослая" Марина Цветаева скрывается в подтексте, - характерная черта очерка "Мой Пушкин". Замысел "Моего Пушкина" ясно очерчен в письме к П. Балакшину: "Мне, например, страшно хочется написать о Пушкине -- Мой Пушкин -- дошкольный, хрестоматийный, тайком читанный, -- юношеский -- мой Пушкин -- через всю жизнь" [11;132].

В "Капитанской дочке" Цветаева любит одного Пугачева. Все остальное в повести оставляет ее равнодушной -- и комендант с Василисой Егоровной, и "дура" Маша, да в общем и сам Гринев. Зато огневым Пугачевым она не устает любоваться -- и его самокатной речью, и его глазами, и его бородой. Это "живой мужик", и это "самый неодолимый из романтических героев". Но больше всего привлекательно и дорого Цветаевой в Пугачеве его бескорыстие и великодушие, чистота его сердечного влечения к Гриневу. "Гринев Пугачеву нужен ни для чего: для души" -- вот что делает Пугачева самым живым, самым правдивым и самым романтическим героем (Цветаева согласна его сравнить разве что с Дон-Кихотом).

Цветаева утверждает, что нигде, может быть, Пушкин не был до такой степени поэтом, как в "классической" прозе "Капитанской дочки". Стихия поэтического дышит и в пушкинских очерках Марины Цветаевой. В них она такой же своеобычный и уверенный мастер, слова, каким была в стихах, такой же вдохновенный, поэт со всей присущей ей безмерностью чувств -- огненным восторгом и бурным негодованием, всегда страстными и нередко пристрастными суждениями. Именно накал непосредственного чувства и энергия его словесного выражения делают эти очерки прозой поэта".

Глава 2. А. Блок в творчестве М. Цветаевой

2.1 Блок в лирике Цветаевой

Девятого мая Цветаева пережила большое потрясение: она впервые в жизни увидела Александра Блока [6;114].

Уже не раз описан этот вечер поэта в Политехническом музее. Тогда, по недосмотру, на Ходынке взорвались пороховые погреба, стоял грохот, и явление Блока на этом "фоне" было для Цветаевой чистейшей романтикой; она вернулась ошеломленная и написала стихотворение, обращенное к Блоку:

Как слабый луч сквозь черный морок адов --

Так голос твой под рокот рвущихся снарядов...

В стихотворении встает трагический образ поэта, человека с великим сердцем, который писал о том, "как нас любил, слепых и безымянных... и как не разлюбил тебя, Россия"...

"Так, узником с собой наедине

(Или ребенок говорит во сне?),

Предстало нам -- всей площади широкой! --

Святое сердце Александра Блока".

Можно сказать, что все стихотворение написано ради этой последней строки...

И второй раз, 14 мая, довелось Цветаевой увидеть Блока: на его вечере во Дворце Искусств. Пошла она туда с маленькой Алей; на следующий день девочка записала:

"Выходим из дому еще светлым вечером. Марина объясняет мне, что Александр Блок -- такой же великий поэт, как Пушкин... Марина сидит в крохотном ковчеге художника Милиотти и рассматривает книги. Его самого нет. Я бегаю по саду. Вывески: "Читает Александр Блок"... И вообще все по-праздничному... в аллеях под деревьями продают лепешки и играет граммофон. Наконец приходят художники Милиотти и Вышеславцев и поэт Павлик Антокольский с женой. Мы идем за билетами... Идем в розовую бархатную залу..." И ребенок рисует портрет поэта: "Деревянное лицо вытянутое. Темные глаза опущенные, неяркий сухой рот, коричневый цвет лица. Весь как-то вытянут, совсем мертвое выражение глаз, губ и всего лица... У моей Марины, сидящей в скромном углу, -- продолжает Аля, покончив с пересказом стихов, которые читал Блок, -- было грозное лицо, сжатые губы, как когда она сердилась. Иногда ее рука брала цветочки, которые я держала, и ее красивый горбатый нос вдыхал беззапахный запах листьев. И вообще в ее лице не было радости, но был восторг... Через несколько минут все кончилось. Марина попросила В. Д. Милиотти привести меня к Блоку. Я, когда вошла в комнату, где он был, сделала вид, что просто гуляю. Потом подошла к Блоку. Осторожно и слегка взяла его за рукав. Он обернулся. Я протягиваю ему письмо. Он улыбается и шепчет: "Спасибо". Глубоко кланяюсь. Он небрежно кланяется с легкой улыбкой. Ухожу".

Так Александр Блок получил стихи к нему Марины Цветаевой. Полтора года спустя Н. А. Нолле-Коган вспоминала, что стихи он прочел молча и улыбнулся [6;115].

Поэтическое воображение переносит Цветаеву в Петербург. Там -- "мечтанный" Александр Блок. 15 апреля Цветаева написала первое стихотворение к нему:

"Имя твое -- птица в руке,

Имя твое -- льдинка на языке,

Одно единственное движенье губ.

Имя твое -- пять букв..."

Звукопись слилась с голосом души, зазвучавшим непривычно смиренно и кротко. Было ли обращение Цветаевой к Блоку отголоском настроений петербургской поездки, или, возможно, -- откликом на пребывание Блока с 29 марта по 6 апреля в Москве по поводу постановки в Художественном театре драмы "Роза и крест", а всего вероятнее -- она отозвалась на выход в "Мусагете" его книг "Театр" и первого тома "Стихотворений".

Просиявший Цветаевой в апреле образ Александра Блока вновь является ей. С 1 по 18 мая она пишет еще семь стихотворений к Блоку, -- прославлений? песен? молитв? -- не уловишь их жанра, не определишь его однозначно:

"Ты проходишь на Запад Солнца,

Ты увидишь вечерний свет,

Ты проходишь на Запад Солнца,

И метель заметает след.

Мимо окон моих -- бесстрастный --

Ты пройдешь в снеговой тиши,

Божий праведник мой прекрасный,

Свете тихий моей души..."

Лирическая героиня даже не дерзает присоединиться к сонму любящих, которым важно, чтобы их чувства были услышаны; она хочет издали восславлять любимого поэта: "Женщине -- лукавить, Царю править, Мне -- славить Имя твое". Она обращается к нему из далекой Москвы:

"И проходишь ты над своей Невой,

О ту пору, как над рекой-Москвой

Я стою с опущенной головой,

И слипаются фонари.

Всей бессонницей я тебя люблю,

Всей бессонницей я тебе внемлю --

О ту пору, как по всему Кремлю

Просыпаются звонари..."

Она знает, что ее любовь несбыточна:

"Но моя река -- да с твоей рекой,

Но моя рука -- да с твоей рукой

Не сойдутся, Радость моя, доколь

Не догонит заря -- зари".

С романтической пристрастностью рисует Цветаева своего Блока, однажды и навсегда пронзенная его строкой: "Я вам поведал неземное". Этого неземного она только и видит. Ее Блок -- нездешний, бесплотный, "нежный призрак, рыцарь без укоризны", "снеговой певец", "вседержитель души". Ангел, случайно залетевший к людям. Некий дух, принявший образ человека, призванный помочь им жить, нести им свет, но... трагически не узнанный людьми и погибший:

"Думали -- человек!

И умереть заставили.

Умер теперь, навек.

- Плачьте о мертвом ангеле!

О поглядите, как

Веки ввалились темные!

О поглядите, как

Крылья его поломаны!

Черный читает чтец,

Крестятся руки праздные...

- Мертвый лежит певец

И воскресенье празднует."

Певец "Прекрасной Дамы", задохнувшийся в "Страшном мире"? Нет, шире: Поэт, убитый Жизнью. Какого поэта не убили? -- скажет Цветаева много лет спустя.

Так зазвучал в 1916 году в поэзии Цветаевой мотив смерти поэта. Для нее словно бы не имеет значения крестный путь поэта, запечатленный в блоковских книгах. Символ "добра и света", пронизывающий всю ее жизнь, -- таков Блок у Цветаевой.

"...И сладкий жар, и такое на всем сиянье,

И имя твое, звучащее словно: Ангел".

Это -- заключительные строки восьмого, последнего в 1916 году, стихотворения к Блоку: "И тучи оводов вокруг равнодушных кляч...", датированного 18 мая.

2.2 Реквием Блоку

Отклик Цветаевой на смерть Блока (четыре стихотворения) был быстрым и скорбным, хотя пока еще не в полный голос. Ее Блок пока остался там, в 1916 году, -- одинокое высшее неземное существо, чья жизнь на земле была случайностью:

"Вот он -- гляди -- превыше облаков

Вождь без полков!

Вот он -- гляди -- меж вещих лебедей

Друг без друзей!..

Други его -- не тревожьте его!

Слуги его -- не тревожьте его!

Было так ясно на лике его:

Царство мое не от мира сего".

И еще в стихах Цветаевой звучала мысль о великом и высоком певце, беззаветно служившем людям и несшем непосильное бремя; душу, которую отдал всю без остатка и погиб сам:

"Вещие вьюги кружили вдоль жил, --

Плечи сутулые гнулись от крыл.

В певчую прорезь, в запекшийся пыл --

Лебедем душу свою упустил!"

Образ певца, измученного и сломленного, встает перед нами; он трагически расслоен, расщеплен:

"Не проломанное ребро --

Переломленное крыло.

Не расстрельщиками навылет

Грудь простреленная. Не вынуть

Этой пули. Не чинят крыл.

Изуродованный ходил".

(Цветаева как бы возвращается к образу Каменного Ангела, сломавшего крыло, когда спешил спасать Аврору...)

Тридцатого августа 1921 года она пишет (черновик письма к Ахматовой):

"Смерть Блока. Еще ничего не понимаю и долго не буду понимать. Думаю: смерти никто не понимает... [6;142]

Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось, -- отделилось. Весь он -- такое явное торжество духа, такой -- воочию -- дух, что удивительно, как жизнь -- вообще -- допустила.

Смерть Блока я чувствую как Вознесение.

Человеческую боль свою глотаю. Для него она кончена, не будем и мы думать о ней (отождествлять его с ней). Не хочу его в гробу, хочу его в зорях".

Еще запись: "Не потому сейчас нет Данте, Ариоста, Гёте, что дар словесный меньше -- нет: есть мастера слова -- большие. Но те были мастера дела, те жили свою жизнь, а эти жизнью сделали писание стихов. Оттого так -- над всеми -- Блок. Больше, чем поэт: человек".

Цветаева убеждена, что Блок -- явление, вышедшее за пределы литературы, что он -- явление самой жизни. Он как бы олицетворяет Россию; он в самом себе несет все боли, все беды и радости, все красоты и уродства, закаты и зори своей родины... [5;84]

Заключение

В отношении Цветаевой к А. С. Пушкину, в её понимании А. С. Пушкина, в безграничной любви к поэту самое важное - это твердая убеждённость в том, что влияние А. С. Пушкина должно быть только освободительным. Причина этого - сама духовная свобода А. С. Пушкина. В его поэзии, его личности М. И. Цветаева видит освобождающее начало, стихию свободы. Нельзя не считаться с её убеждением: поэт - дитя стихии, а стихия - всегда бунт, восстание против слежавшегося, окаменелого, пережившего себя.

Когда Марина Цветаева писала об А. С. Пушкине, она твёрдой рукой стирала с него "хрестоматийный глянец". По-настоящему, в полный голос, Марина Цветаева сказала о своем А. С. Пушкине в замечательном стихотворном цикле, который был опубликован в эмигрантском парижском журнале "Современные записки" в юбилейном "пушкинском" 1937 году.

Образ А. С. Пушкина для писателей "серебряного века" стал символом России, Родины. То же можно сказать и о Марине Цветаевой, в творчестве которой в период эмиграции пушкиниана заняла особой место. Очерки "Мой Пушкин", "Пушкин и Пугачёв", "Наталья Гончарова", а также цикл замечательных "Стихов к Пушкину" являются свидетельством особого интереса Марины Цветаевой к личности и творчеству поэта. Марина Цветаева наполняет имя Пушкина особым смыслом, своими эмоциональными ассоциациями, подчёркивая, что для неё А. С. Пушкин - "творческое сочувствие". Марина Цветаева выделяет в образе поэта "внутреннюю свободу" как главенствующую движущую силу, противопоставляющую творца - толпе.

Свою близость, "родственность" А. С. Пушкину Марина Цветаева видит в трагической противопоставленности обществу и понимании творчества как служения.

Ядром концептуальных построений Марины Цветаевой о Пушкине являются очерк "Мой Пушкин" и цикл "Стихи к Пушкину". Название очерка "Мой Пушкин" - это, во-первых, акцент на личное, субъективное восприятие образа А. С. Пушкина, во-вторых, противопоставление "брюсовскому" Пушкину, наконец, противопоставление цитируемым автором словам Николая I: "Ты теперь не прежний Пушкин, ты - мой Пушкин". Каждая мысль Марины Цветаевой об А. С. Пушкине доказывает, что только у истинного ценителя прекрасного может быть "свой" Пушкин.

Марина Цветаева создаёт свой миф о Пушкине и его жене. Образ Натальи Гончаровой создаётся одной чертой: она была " красавица…, без корректива ума, души, сердца и дара". Обаяние мифа настолько велико, а авторские формулировки так эффектны ("Он хотел нуль, ибо сам был всё"), что подчас они заслоняют собой объективные факты. Марина Цветаева гибель Пушкина трактует как убийство поэта чернью. Дантес, Гончарова, Николай - лишь орудия рока.

Индивидуальный характер рецепции образа А. С. Пушкина проявляется и в цветовой антитезе "чёрного" и "белого", на которой в значительной мере построена пушкинистика Марины Цветаевой.

Анализируя очерк "Мой Пушкин" и цикл "Стихи к Пушкину", можно сделать выводы о цветовой антиномии образов поэта и черни как символов добра и зла. Но у Пушкина - "чёрные глаза", "памятник Пушкина" - чёрный, удел поэта - "чёрная дума", "чёрная доля", "чёрные глаза". Всё внешнее - чёрное, по сути же образ Пушкина - светлый. Чернь скрывается за белым: "белая голова", "белый снег". Но чернь творит "чёрное дело", и у неё "чёрная кровь". Жизнь и гибель А. С. Пушкина приобретают сверхличное значение, становятся символом судьбы русского поэта.

Причины нетрадиционного видения Цветаевой А. С. Пушкина - в самобытном характере личности Марины Цветаевой, в особенностях её мирочувствия. Не думать над объектом, будь то человек или другая реалия, а чувствовать его, не осязать, а внимать и принимать в себя, поглощать душой, утоляя эмоциональную жажду. Обнаружение детальных совпадений в характере и поведении двух поэтов, А. С. Пушкина и Марины Цветаевой, помогает понять мотивы субъективизма Марины Цветаевой в оценках личности Пушкина.

Образ А. С. Пушкина представляет собой культурный феномен, не имеющий аналогов в русской литературе. Образ поэта предстаёт в русской литературе "собранным" из отдельных черт, особо дорогих каждому автору, как из разноцветных камешков складывается мозаика. Поэтому проблема привнесения писателями в построения о Пушкине собственной философии и субъективности личного восприятия, занимает не последнее место в литературной пушкиниане. Разные писатели идут каждый своей тропой к Пушкину и из многочисленных "мой" Пушкин складывается "наш" Пушкин. Из разрозненного противоречия возникает единое.

Трагическое ощущение одиночества роднит Цветаеву с Блоком. Для её Блок - "два белых крыла", ангел, Божий праведник. Блок - это что-то возвышенное, легкое, но почему-то ускользающее и невещественное. Цветаева славит имя Блока, любит, внемлет, молится ему. Во всех стихах цикла, написанных с 1916 по 1921 г. мы чувствуем горечь утраты и надежду на воскрешение. Заглавным в цикле является стихотворение "Имя твоё - птица в руке...". Оно удивительно тем, что в нем, открывающем цикл, ни разу не произнесено имя Блока, но все равно мы безошибочно определяем, о ком идет речь. Стихотворение состоит из 3 строф. В первой Цветаева воссоздает фонетический и даже графический образ слова "Блок", каждая строчка значима в формировании образа Блока. "Имя твоё - птица в руке" - в слове "блок" всего один слог, но мы чувствуем эту неуловимость мгновения. Вот она, птица, живая, теплая, но раскроешь ладони - улетит и нет её. Вторит этому и строчка "одно единственное движенье губ". Произнести слово - улетает оно, не вернуть, для Цветаевой важен каждый звук имени блока. Когда произносим "л", возникает образ чего-то легкого, холодного, голубого. Так появилась строка "имя твоё - льдинка на языке".

Список литературы

1. Зеркало Гения. Восприятие личности А.С. Пушкина Анной Ахматовой и Мариной Цветаевой (психологическое эссе) // aquarun.ru/zerkalo_genija.html

2. Кукулин И. "Русский Бог" на rendez - vous (О цикле М.И. Цветаевой "Стихи к А.С. Пушкину") // Вопросы литературы. - 1998. - № 5 - С. 122 - 137.

3. Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. Культура и традиции. М.: Дом Марины Цветаевой, 1992.

4. Маслова М.И. Мотив родства в творчестве Марины Цветаевой. - Орёл: Веш. Воды, 2001.

5. Саакянц А. Из книг Марины Цветаевой. Альм, библиофила. Вып. 13. М.: Книга, 1982.

6. Саакянц А.А. Марина Цветаева: Жизнь и творчество. М., 1997.

7. Струве Г. Русская литература в изгнании. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1956.

8. Цветаева М.И. Избранное. М, "Просвещение" 1989г.

9. Цветаева М.И. Стихотворения. Поэмы. М., "Советская Россия" 1988г.

10. Цветаева М.И. Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения. М., "Художественная литература" 1990г.

11. Цветаева М.И. Мой Пушкин. - М.; Сов. писатель, 1981.

Размещено на Allbest.ru