Н.А. Клюев: жизнь и творчество

Размещено на http://www.allbest.ru/

ГОУСПО «Светлоградский педагогический колледж»

Реферат

по литературе

Н.А. Клюев: жизнь и творчество

Выполнили:

студентки 1 курса группы «А»

специальность: 050709

Дорошева А.А., Копиченко Ю.В.

Преподаватель: Богданова Н.Я.

г. Светлоград, 2007

Клюев Н.А. (1884-1937)

Клюев Николай Алексеевич родился 10 октября 1884 года в деревне Коштуга Вытегорского уезда Олонецкой губернии - поэт. Родился в старообрядческой семье. Дед, отец и особенно мать оказали огромное влияние на характер и творчество будущего поэта. «Грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости,-- писал в автобиографии Клюев - обучен своей покойной матерью». Она была «искусной вопленицей, «былинницей» и «песельницей». Отец поэта, сиделец казенной винной лавки, был, по словам Есенина, встречавшегося с ним, «богаче всех наших книг и прений»; дед - старообрядец, ходивший с медведем по деревням, - «как святой безымянный». «Родовое древо мое,-- писал Клюев в автобиографии, - замглено коренем во временах царя Алексея, закудрявлено ветвием в предив-ных строгоновских письмах, в сусальном полыме пещных действий и потешных теремов. До соловецкого страстного сиденья восходит древо мое, до палеостровских самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной»: «К костру готовьтесь спозаранку».

Сначала семья жила в деревне Желвачево, а потом в г. Вытегра, где прошли детские и юношеские годы Клюева, его брата и сестры. В 1893-- 1895 гг. он учился в церковноприходской школе, а затем в двухклассном городском училище. В доме Клюевы: было много старопечатных и рукописных книг, древних икон, у них часто останавливались странники. Религиозно-старообрядческая атмосфера семьи и -- шире -- Заонежья и Беломорья тех лет во многом определила поэтическое мировоззрение и поведение Клюева.

После окончания училища он год учился в Петрозаводской фельдшерской школе, из которой ушел по болезни. С этого времени начались долгие странствия будущего поэта по монастырям и старообрядческим скитам не только Севера, но и других земель. Он, возможно, побывал даже в Иране, Индии и Китае.

Клюев овладел обширными и разнообразными знаниями -- от фольклора до современного ему искусства, от различных религиозных и языческих учений до марксизма. Он владел разными формами фольклорного искусства: словесного, театрально-обрядового и музыкально-напевного, был прекрасным актером, умел перевоплощаться, «играл» в жизни и в искусстве.

В начале 900 гг. он начинает писать стихи, отмечая «тридцать лет словостроенья» в начале 30 гг.

С 1904 г. его стихи появляются в петербургской печати (альбом «Новые поэты» - 1904; сб-ки «Волны» и «Прибой» - 1905; ж. «Трудовой путь» - 1907-1908, «Бодрое слово» - 1909 и др.).

Клюев участвует в революционных событиях 1905--1907 гг.: распространяет прокламации Всероссийского крестьянского союза среди жителей Олонецкой губернии, поет им революционные песни, читает марксистскую литературу, пишет гражданские стихи. За это в 1906 г. он был арестован и полгода сидел в тюрьме, затем за ним был установлен негласный надзор полиции.

В 1907 г. Клюева призывают на военную службу (в результате появляется стихотворение «Казарма»), но вскоре освобождают по состоянию здоровья.

С этого года начинается его дружеская переписка с Блоком, которая продолжалась до 1915 г. Они неоднократно встречались, спорили.

В 1912 г. к Клюеву приходит известность, он публикует несколько поэтических сборников: «Сосен перезвон»; «Братские песни»; «Лесные были»; «Мирские думы»; пишет лучшие свои стихи (циклы «Избяные песни», «Земля и железо» (в сб. «Скифы») и др.). Итоговым явился опубликованный уже после революции двухтомник «Песнослов».

Предисловие к первой книге Клюева, посвященной «Александру Блоку -- Нечаянной Радости», написал Брюсов. Клюев заметили и высоко оценили не только Брюсов и Блок, но и Гумилев, Ахматова, Белый, Городецкий, Мандельштам, известные критики. Он активно сотрудничает в демократических журналах В. С. Миролюбова, в журнале «Новое вино», а также в полурелигиозном, полусветском еженедельнике «Новая земля».

Мировоззрение Клюева было противоречивым. Брюсов называл поэта «полукрестьянином-полуинтеллигентом». Сам Клюев считал себя выразителем настроений, дум и чаяний крестьянства, народа, продолжателем традиций не только крестьянских поэтов (Кольцова, Никитина), но и Пушкина, Тютчева, Фета, Мея. Участвуя в деятельности группы крестьянских поэтов «Краса» (1915), он хотел выступать в роли их главы. Вот что об этом писал С. Городецкий: «Клюев оставался первым в группе крестьянских поэтов... В нее входили, кроме Клюева и Есенина... Сергей Клычков и Александр Ширяевец... Кроме меня, верховодил в этой группе Алексей Ремизов и не были чужды Вячеслав Иванов и художник Рерих. Блок чуждался этого объединения». С другой стороны, при всем уважении к Блоку и Клюеву «чуждался» его и всех поэтов- «интеллигентов», всячески оберегая от их влияния Есенина, Клычкова и Ширяевца: «...мы с тобой,-- писал он Есенину,-- козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем»

Клюев был самым «крестьянским» из них. Он с детства впитал в себя крестьянскую образную речь, досконально изучил жизнь, быт, устное и письменное творчество русского крестьянства, его верования, официальные и апокрифические, сектантские; обогатил себя знанием русской и мировой литературы (есть сведения, что он свободно читал по-немецки и по-французски: «Маракую малость по басурманскому... только не лежит душа. Наши словеса голосистей...» -- Иванов Г. Петербургские зимы.-- Париж, 1938.

Поэтический мир Клюев -- это крестьянский мир, который за многовековую историю пропитался мифами, религиозными легендами, апокрифами, обрядами, предрассудками, приметами, сказками, объединив, растворив в себе христианство и язычество, религиозное и бытовое начала. В центре его -- деревенский мир, «матерь-земля», «матерь-отчизна» с ее избой, работниками, богами, ангелами и нечистой силой:

Меж тучных, глухих и скудельных земель

Есть матерь-земля, бытия колыбель,

Ей пестун судьба, вертоградарь же -- бог,

И в сумерках жизни к ней нету дорог».

клюев русский поэт

(«Есть горькая супесь, глухой чернозем ...»). Для него изба -- символ мироздания; «Беседная изба -- подобие вселенной: В ней шелом -- небеса, полати -- Млечный Путь». Об этом и в статье Клюева (как у Есенина): «избяной рай» -- величайшая тайна эзотерического мужицкого ведения: печь -- сердце избы, конек на кровле -- знак всемирного пути («Самоцветная кровь»). Но он и отличается от Есенина, поэзия которого художественно отразила реальную жизнь, а «Клюев,-- по словам его «друга-врага»,-- поет Россию по книжным летописям и ложной ее зарисовке всех приходимцев». В погоне за яркой образностью Клюев перенасыщает свои стихи бытовыми деталями, этнографизмами, диалектизмами, библейской символикой и т. п. Мир избы (начиная с ее «рожества») с печью, божницей, окном, дедом, матерью и котом, с «избяным светилом» -- ковригой и др. атрибутами занимает особое место в «избяных песнях», в «травяных псалмах», в поэзии Клюева. Она и в его жизни была главной. Даже в свою петербургскую квартиру он перенес олонецкую избу.

Изба в поэзии Клюева это -- крестьянская Русь, «матерь-отчизна», «матерь-земля», «Мать-природа», где в согласии должны бы жить «люди, звери, гады» и боги, каждый зная свое место. Но «в безднах темноты ликуют ночи бесы», в мире действует не только «божья», но и «Вражья сила». Жизнь была сложнее и не укладывалась в клюевские схемы, люди враждовали между собой и с богом. И среди поэтов были распри, о чем писал и Клюев:

«Вы -- отгул глухой, гремучей,

Обессилевшей волны,

Мы -- предутренние тучи,

Зори росные весны» («Голос из народа»);

«Мы -- валуны, седые кедры,

Лесных ключей и сосен звон» («Вы обещали нам сады...»).

Так в стихах Клюева возникает традиционное для крестьянской поэзии противопоставление города и деревни:

«Иль чует древесная сила,

Провидя судьбу наперед,

Что скоро железная жила

Ей хвойную ризу прошьет?

Зовут эту жилу Чугункой,--

С ней лихо и гибель во мгле» («Пушистые, теплые тучи...»);

«Сын железа и каменной скуки

Попирает берестяный рай» («Обозвал тишину глухоманью...»).

Так появляется цикл «Земля и железо»:

«Город-дьявол копытами бил,

Устрашая нас каменным зевом» («Из подвалов, из темных углов...»).

Но Клюев, стараясь выразить чаяния народа, верил в его лучшее будущее, в братство людей, в единение интеллигенции с народом:

«Мы, как рек подземных струи,

К вам незримо притечем

И в безбрежном поцелуе

Души братские сольем» («Голос из народа»).

Верил, что «Радость незримо придет», «Радость светлая близка», «Идет Посланец Сил, чтоб сумрак одолеть», «Ангел с ветвью благовестья», «Одолеть судьбу-змею / Скачет пламенный Егорий». Так возникает мечта поэта «Об Индии в русской светелке», вера в «Индию в красном углу», в «белую», «избяную» Индию, в «пшеничный», «берестяный», «избяной» «рай вожделенный, родной», в «Китеж-град», что объективно отражало чаяния крестьян о свободной и счастливой жизни.

Осуществление этой народной мечты Клюев увидел в Октябрьской революции, которую радостно приветствовал: «Да здравствуют Советы, / Социализма строй!» («Гимн великой Красной Армии»), «Ура! Да здравствует коммуна!» («Огонь и розы на знаменах...»). Он даже вступил в партию большевиков в 1918 г., стал петь о В. И. Ленине и интернационализме («Я -- посвященный от народа...»). При этом суть взглядов Клюева не изменилась, его поэтическое мировоззрение осталось прежним, фольклорно-ми-фологическим, крестьянски-религиозным. И вскоре око пришло в противоречие с господствовавшими в то время идейными течениями.

Николай Клюев и Александр Блок

Большим событием в жизни Николая Клюева стало знакомство с Александром Блоком. Их переписка началась в 1907 г. В первых своих письмах, обращенных к известному мастеру, начинающий стихотворец ученически робок, но, поняв, что поэт воспринимает его всерьез и уважительно, более того, что он сам заинтересован в разговоре с человеком из глубины России, из глубины ее народа, Клюев избавляется от робости и ведет разговор с Блоком уверенно. Убежденно и страстно спорит с ним, ощущая себя «посвященным от народа». Клюев пишет Блоку не только о социальном протесте, зреющем в русской деревне, но и о глубинных художественных потенциях народа, о том, что творческие способности крестьянина не могут раскрыться, развиться в существующих условиях: «Простите мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление». Клюев считал себя вправе так говорить с прославленным поэтом, будучи преемником и продолжателем поэтических традиций северорусских сказителей и воплениц. Ведь именно в тех краях, поверенным которых он себя ощущал, Гильфердинг записал свод русских былин, братья Соколовы составили собрание сказок, эту землю прославили Крюкова и Кривополенова, Рябинины и Федосова. Письма Клюева произвели сильное впечатление на Блока. «Это -- документ огромной важности (о современной России -- народной, конечно), который еще и еще утверждает меня в моих заветных думах и надеждах»,-- писал он об одном из клюевских писем. Блок неоднократно цитирует письма олонецкого поэта в своих статьях. При его содействии клюевские стихи печатаются в журналах «Золотое руно», «Новая Земля» и в других изданиях. На стихи Клюева обращают внимание столичные поэты. С некоторыми из них ему удается познакомиться лично, в том числе с Валерием Брюсовым.

Литературное признание

С предисловием Брюсова в 1911 г. (в выходных данных указан 1912 г.) выходит первый сборник стихов Клюева «Сосен перезвон». Книга была с интересом и одобрением встречена в литературных кругах России. На ее выход откликнулись Сергей Городецкий, Николай Гумилев, другие известные поэты. Стихотворения первой поэтической книжки Клюева поразили читателей своей необычностью, отсутствием нивелирующих индивидуальность упорядоченности ритмов, образов, тропов. Валерий Брюсов, представляя молодого поэта, писал, что его стихи -- как дикий лес, который разросся как попало по полянам, по склонам, по оврагам. Ничего в нем не предусмотрено, не предрешено заранее, на каждом шагу неожиданности-- то причудливый пень, то давно повалившийся, обросший мхом ствол, то случайная луговина, но в нем есть сила и прелесть свободной жизни... Поэзия Клюева похожа на этот дикий свободный лес, не знающий никаких «планов», никаких «правил». Николай Гумилев в рецензии на «Сосен перезвон» со свойственной ему прозорливостью отметил, что клюевская книжка лишь начало нового, свежего и сильного движения не только в поэзии, но и во всей отечественной культуре: «На смену изжитой культуре, приведшей нас к тоскливому безбожью и бесцельной злобе, идут люди, которые могут сказать про себя: «Мы предутренние тучи, зори росные весны...» Гумилев цитирует строку клюевского стихотворения «Голос из народа» (1910). Стихотворение это можно считать в определенной степени программным. Здесь впервые столь четко и определенно заявляется неприятие «книжной», «бумажной» литературы, да и в целом культуры, отошедшей от народных истоков, лишившейся животворной связи с существующей параллельно, почти бесписьменно, анонимно, но неистребимо, традиционной крестьянской культурой. В последующие годы эта тема будет одной из главных в клюевской поэзии. Пожалуй, наиболее ярко она выразилась в стихотворении «Вы обещали нам сады...» (1911). Полемический пафос этого произведения подчеркивается тем, что Клюев предпосылает своим стихам тот же эпиграф, что и Константин Бальмонт (к стихотворению «Оттуда»),-- строку из Корана «Я обещаю вам сады». Надеясь на то, что его поэзия способна увести человека от проблем, конфликтов, потрясений реальной жизни в возвышенно-прекрасный мир дивных грез, Бальмонт обещает:

Я призываю вас в страну,

Где нет печали, ни заката,

Я посвящу вас в тишину,

Откуда к бурям нет возврата.

Клюев же убежден, что жильцы таких садов -- «Чума, Увечье, Убийство, Голод и Разврат». Настоящее очищение, по его представлению, в другой, поистине «освежительной» силе -- силе, идущей из глубины крестьянского мира, подкрепляемой неразрывной связью с природой и народным укладом жизни, народной моралью и искусством.

Вскормили нас ущелий недра,

Вспоил дождями небосклон,

Мы валуны, седые кедры,

Лесных ключей и сосен звон.

Эти мысли Клюев развивает и в стихотворениях последующих своих сборников «Братские песни» (1912), «Лесные были» (1912).

Николай Клюев и Сергей Есенин

Вести полемику с «бумажными» поэтами Клюеву пришлось чуть ли не в одиночку. И поэтому он с воодушевлением воспринял полученное в начале 1915 г. письмо от начинающего стихотворца из Рязанской губернии:

«Дорогой Николай Алексеевич!

Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке... Я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь «Через быстру реченьку, через темненький лесок не доходит голосок».

Так произошло знакомство, пусть пока заочное, Николая Клюева и Сергея Есенина, поэтов, вокруг которых объединились вскоре лучшие литераторы «крестьянской» направленности. В их поэзии действительно было так много общего, что они, живя в одно время, в одной стране, просто не могли не почувствовать это, не потянуться друг к другу душой. Одной из начальных, родимых примет есенинской поэзии была негромкая, задушевная, но возвышающая идеализация крестьянского быта. Его стихотворение «В хате» («Пахнет рыхлыми драченами...») оказалось художественным открытием для русской поэзии. У Клюева же изба становится к тому времени не только символом надежности и созидательности крестьянского жизненного устройства, но и центром его поэтического мира. В 1915 г. он создает одно из лучших своих стихотворений «Рожество избы», в котором процесс строительства крестьянского дома уподобляется акту высокого творения:

Тепел паз, захватисты кокоры,

Крутолоб тесовый шеломок.

Будут рябью писаны подзоры

И лудянкой выпестрен конек.

По стене, как зернь, пройдут зарубки:

Сукрест, лапки, крапица, рядки,

Чтоб избе-молодке в красной шубке

Явь и сон мерещились -- легки.

Объединяла поэтов и песенная, фольклорная стихия, оказавшая решающее влияние на формирование их поэтики. Не случайно многие свои стихи и Клюев, и Есенин называют песнями. Оба сначала овладевают приемами стилизации «под фольклор», а затем осваивают формы фольклорного поэтического мышления, создавая оригинальные произведения, близкие фольклорным не только по форме, но и по существу мысли, образа, идеи. Общим для них был и интерес к героическим страницам русской истории, легендарным образам богатырей и подвижников.

Клюеву и Есенину был дан поэтический дар создания словесных живописных картин русской природы. В их песенных стихах органично сочетались психологическое состояние человека и эмоциональный настрой пейзажа. Каждый, хотя бы раз читавший есенинские стихи, навсегда запоминает и снежную бахрому на ветках березы, и мягкую грусть задремавшей дороги, и капли утренней росы на зарослях крапивы. Клюев же не только мастерски живописует родной северный пейзаж. Он, как потомок неистовых проповедников, негодующе обличает тех, кто рожден с холодным, равнодушным сердцем, а потому враждебен природе:

В хвойный ладан дохнул папиросой

И плевком незабудку обжег,

Зарябило слезинками плесо,

Сединою заиндевел мох...

...Заломила черемуха руки,

К норке путает след горностай...

Сын железа и каменной скуки

Попирает берестяный рай.

Но уже в ранних стихах Есенина явно отличие от клюевской поэзии. Есенинский стих более легок, подвижен, восприимчив к интонациям быстро меняющегося времени, более открыт к контакту с другими поэтическими мирами и системами. Это, безусловно, почувствовал Клюев и постарался взять талантливого рязанца под свое крыло, предостеречь от влияния «городских» литераторов. Уже в одном из первых своих писем к Есенину «олонецкий ведун» предостерег юного собрата: «Особенно я боюсь за тебя: ты как куст лесной шипицы, который чем больше шумит, тем больше осыпается. Твоими рыхлыми драченами объелись все поэты, но ведь должно быть тебе понятно, что это после ананасов в шампанском. Слова мои оправданы опытом. Ласки поэтов -- это не хлеб животный, а «засахаренная крыса», и рязанцу и олончанину это блюдо по нутру не придет, и смаковать его нам прямо грешно и безбожно».

После чтения подобных предостережений у современного читателя может возникнуть впечатление, что Клюев был противником цивилизации, «городской» культуры вообще. Конечно же, это не так. Клюев был человеком широко образованным. Он великолепно знал не только древнерусскую книжность, народное искусство, но и европейскую литературу, живопись, музыку. На языке оригинала он читал Гейне и Верлена, как свидетельствуют современники, неплохо исполнял Грига на фортепиано. Предостерегая Есенина, он опасался потерять талантливого поэта, продолжающего традицию крестьянской культуры, устного народного поэтического творчества. Опасался, что влияние «городской» поэзии нивелирует его «крестьянскую» самобытность. Диапазон есенинского дарования оказался шире пределов, в которых его пытался удержать Клюев. Оба поэта начали это понимать. К середине 1917 г. в их дружеских отношениях наступил период охлаждения. И осенью 1917 г. Клюев публикует стихотворение «Елушка-сестрица...», в котором есть строки:

Белый цвет Сережа,

С Китоврасом схожий,

Разлюбил мой сказ.

Но это было в семнадцатом, а в 1915--1916 гг. был пик их творческой дружбы. Клюев и Есенин постоянно появлялись вместе на литературных вечерах, выступали с чтением произведений. Они привлекают к пропаганде своего литературного направления других талантливых поэтов. «Тем не менее Клюев оставался первым в группе крестьянских поэтов,-- свидетельствует в своих воспоминаниях Сергей Городецкий,-- группа эта все росла и крепла. В нее входили кроме Клюева и Есенина... Сергей Клычков и Александр Ширяевец. Все были талантливы, все были объединены системой песенно-былинных образов». Эта группа стала заметным явлением в культурной жизни России. С симпатией и интересом отнеслись к ней представители творческой интеллигенции, увлеченные изучением русской старины, поэтикой древнерусской литературы и традиционного фольклора, магической силой фольклорного образа (писатели Алексей Ремизов, Вячеслав Иванов, художник Николай Рерих). На какое-то время даже произошло объединение их в группу «Краса». В дневнике А. Блока читаем запись: «25 октября 1915 года Вечер «Краса» (Клюев, Есенин, Городецкий, Ремизов) -- в Тенишевском училище». Это было практически единственное (хотя и получившее большой резонанс) публичное выступление «Красы». Группа распалась, едва возникнув. Вероятно, среди причин этого была и аввакумовская непримиримость Клюева. Городецкий вспоминал: «В общем, «Краса» просуществовала недолго. Клюев все больше оттягивал Есенина от меня».

В спорах с пролетарской поэзией

Октябрьская революция застала Клюева в его родных местах, в Вытегре. Революцию он воспринимает с воодушевлением (как и февральскую), но, как и Есенин, своеобразно, «с крестьянским уклоном», с мечтой о «мужицком рае». В начале 1918 г. поэт вступает в партию большевиков. Ведет лекционную работу, выступает в Вытегре с чтением революционных стихов. Активная пропаганда революционных идей глубоко религиозным человеком производила особенно сильное впечатление на слушателей. Так, один из них, А. К. Романский, вспоминал: «Все лето 1919 года я жил в городе Вытегре... Примерно в июне мне пришлось непосредственно слышать выступление Клюева... Однажды расклеенные афиши известили, что в местном театре состоится его выступление. Я пришел в театр, когда все места в зале были заняты, и оказался в толпе стоящих у бокового выхода, близко к сцене... На ней никого, кроме Клюева, не было, никто не объявлял тему речи. Зал притих. Мне трудно теперь вспомнить, о чем конкретно тогда говорил, но помню, что революцию он образно сравнивал с женщиной, размашисто шагающей по Руси. Сравнения и сопоставления поэта были неожиданны и своеобразны. Он умел к тому же позировать, привлекать к себе внимание. Как сейчас помню: стоит Клюев, одна рука прижата к сердцу, другая взметнулась вверх, воспаленные глаза сияют. Я никогда до этого не слышал, что могут говорить так горячо и убедительно. Но многие его слова заставляли думать, что Клюев несомненно человек религиозный. Казалось странным, что он мог совмещать в себе, с одной стороны, большие, широкие, современные идеи, а с другой -- веру в Бога». Что ж, многим современникам поэта тогда казались несовместимыми вера в Бога и «большие, широкие... идеи». Борцы с «опиумом народа» быстро разглядели то, что Клюев пропагандирует какую-то «не ту» революцию. Весной 1920 г. его исключают из партии. Почти перестают печатать. Клюев не только стал неугоден своей религиозностью, но и начал раздражать новые литературные власти непримиримым несогласием с самыми революционными, самыми пролетарскими поэтами. Клюев восстает против подмены истинной поэзии с высоким смыслом, красивым вымыслом, самоцветным словом, лозунгами на злобу дня, сиюминутными агитационными поделками типа шумно популярной, но потом надежно забытой пьесы «Марат -- друг народа». Обращаясь к известному пролетарскому поэту Владимиру Кириллову, он терпеливо убеждает:

Поэзия, друг, не окурок,

Не Марат, разыгранный понаслышке.

Караван осетинских бурок

Не согреет муз в твоей книжке...

Убегай же, Кириллов, в Кириллов,

К Кириллу -- азбучному святому,

Подслушать малиновок переливы,

Припасть к неоплаканному, родному.

Еще более резок олонецкий поэт в споре с Владимиром Маяковским, городская, урбанистическая поэзия которого была чужда Клюеву. Раздражали Клюева чрезмерно смелые эксперименты в области словообразования и ритмики, ломающие песенный лад русского языка.

Но более всего Клюева пугало, что поэзию души, чувства, сердца многие поэты пытались заменить словесной индустриально-идеологической атрибутикой:

Песнотворцу ли радеть о кранах подъемных,

Прикармливать воронов -- стоны молота?

Только в думах поддонных, в сердечных домнах

Выплавится жизни багряное золото.

Клюев вступил в неравный бой. На вышедший в конце 1918 г. (в выходных данных -- 1919) его сборник «Медный кит» обрушились защитники пролетарской поэзии. Они язвительно предполагали, что «книга эта издана Петроградским советом, вероятно, с научной целью, чтобы знали, как преломилась современность в голове человека, который отстал от жизни ровно на 30 столетий». Вас. Князев поспешил заявить о литературной смерти Клюева. Созданные поэтом в 20-е гг. поэмы «Мать-Суббота», «Заозерье», «Деревня», с обилием фольклорных мотивов и этнографических подробностей, которые он любовно выписывает, подбирая самые дорогие, самые заветные слова, вызвали противоречивые отклики критиков. Добрые слова о самобытном мастерстве Клюева -- поэта, изографа, хранителя дивно украшенного поэтического слова -- были сказаны Вс. Рождественским и Вяч. Полонским, некоторыми другими литераторами. Но слов одобрения было мало, очень мало. Много и громко звучали обвинения поэта в приверженности патриархальному, старому, уходящему. В клюевских живописно-ярких картинах деревенского быта углядели пропаганду кулацких представлений о крестьянской зажиточной жизни.

Поэт пытался восстать против примитивной, вульгарно-классовой оценки его произведений. Он не терял надежды объяснить смысл своего творчества сокрушающим его критикам. В письме, направленном во Всероссийский Союз писателей, Клюев отстаивал правомерность избранного им пути в литературе: «Просвещенным и хорошо грамотным людям давно знаком мой облик художника своих красок и в некотором роде туземной живописи. Это не бравое «так точно» царских молодцов, не их формы казарменные, а образы, живущие во мне, заветы Александрии, Корсуня, Киева, Новгорода от внуков Велесовых до Андрея Рублева, от Даниила Заточника до Посошкова, Фета, Сурикова, Нестерова, Бородина, Есенина. Если средиземные арфы живут в веках, если песни занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему же русский берестяный Сирин должен быть ощипан и казнен за свои многопестрые колдовские свирели -- только лишь потому, что серые, с невоспитанным для музыки слухом обмолвятся люди, второпях и опрометью утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз?..»

Но основной формой проповеди взглядов на смысл творчества, значение искусства в жизни человека и всей страны оставалась чля Клюева сама поэзия. В конце 20-х гг., когда все явственнее предугадывалось трагическое будущее русского крестьянства, его этических и художественных ценностей, поэт создает одно из вершинных своих произведений -- поэму «Погорелыцина».

Поэма «Погорелыцина»

«Погорелыцина» -- сложнейшее лироэпическое произведение Клюева. В ней самым причудливым образом переплетены различные потоки времени. Обращение к русскому средневековью, временам, когда творил Андрей Рублев, вдруг перебивается ритмами, звуками, фразами 20-х гг. XX столетия, эпохи создания самой поэмы, затем действие переносится во внеисто-рическое время, которое сменяется видениями поэта, они, в свою очередь, неожиданно и резко прерываются прорывами современности. Композиция поэмы, ее символика, явная перекличка и полемика с «Двенадцатью» А. Блока и «Анной Снегиной» С. Есенина пока не исследованы в должной мере. Это будет сделано, надо думать, в недалеком будущем. Но даже при первом знакомстве с «Погорельщиной» поражает удивительная поэтическая сила необычного сплава гимна и плача, величальной песни и похоронного причета. Величальной песни крестьянской Руси, с ее бытом, моралью, искусством. Плача по ней же, погибающей.

Богато изукрашен словесной вязью, солнечными бликами зачин поэмы:

Порато баско весной в Сиговце,

По белым избам на рыбьем солнце!

А рыбье солнце -- налимья майка,

Его заманит в чулан хозяйка,

Лишь дверью стукнет -- оно на прялке

И с веретенцем играет в салки.

Не случайно так дружно с людьми, населяющими деревню Сиговый Лоб, солнце. Люди эти, на удивление, работящи и талантливы. Посмотрите, какие мастерицы-искусницы Степанида, Настя, Проня:

У Степаниды, веселой Насти

В коклюшках кони, живых брыкастей,

Золотогривы, огнекопытны,

Пьют дым плетеный и зоблют ситный.

У Прони скатерть синей Онега --

По зыби едет луны телега,

Кит-рыба плещет, и яро в нем

Пророк Иона грозит крестом.

Клюевский живописный, пластически осязаемый стих перевоплощает в слова мастерство иконописцев и резчиков по дереву.

Резчик Олеха -- лесное чудо,

Глаза -- два гуся, надгубье -- рудо,

Повысек птицу с лицом девичьим,

Уста залиты потайным кличем.

И сегодня мы нередко читаем на журнальных страницах слова умиления в адрес народных умельцев: «Ах, они искусники! Ах, простой иглой! Ах, одним долотом!» У Клюева же совсем иное. Он восторгается не столько виртуозностью исполнителей, сколько возвышающей одухотворенностью творимых ими образов. К сожалению, большинству современных читателей, и особенно молодых, многие клюевские стихи будут непонятны. Что это за птица с лицом девичьим, вышедшая из-под резца Олехи? Да ведь это сладкоголосая птица Сирин, изображение которой часто встречается в народных вышивках, в резных наличниках и карнизах! Для Клюева Сирин был поэтическим символом народного искусства. Помните его слова о русском Сирине в цитированном выше письме во Всероссийский Союз писателей? В письме поэт призывал не допустить казни русского Сирина с его многопестрыми колдовскими свирелями. В поэме же показана эта гибель. Прежде всего погибают творцы красоты: «В тот год уснул навеки Павел, / Он сердце в краски переплавил...»; «Не стало резчика Олехи...»; «Не стало кружевницы Прони...». Покидает людей и вера: «И с иконы ускакал Егорий -- /На божнице змий да сине море!» Но почему изображаемое поэтом мы пытаемся отнести к двадцатым годам нашего века? Ведь первые советские исследователи поэмы делали упор на то, что поэма эта историческая, изображающая судьбу старообрядческого поселения в XVII--XVIII вв. Есть здесь и это. Но первотолчком «Погорельщины» была неисторжимая сердечная боль поэта, вызванная современными ему событиями. Уж очень узнаваемы в поэме приметы далеко не древней эпохи:

Не стало кружевницы Прони...

С коклюшек ускакали кони,

Лишь златогривый горбунок

За печкой выискал клубок,

Его брыкает в сутемёнки...

А в горенке по самогонке

Тальянка гиблая орет --

Хозяев новых обиход.

Ушла из деревни высокая мастеровитость, целомудренная стыдливость, несуетная уважительность. Осталась надрывная тальянка, расхристанность да пойло-зелье самогонка. Тут уж не надо особенно напрягать память, чтобы понять, какие такие времена-эпохи воспроизвел поэт.

Конечно же, такая поэма не могла быть напечатана в годы «великого перелома», более того -- она не могла быть прощена автору. Не удивительно, что Николай Клюев стал одной из первых жертв репрессий 30-х гг. 2 февраля 1934 г. он был арестован. Поэт считал, что поэма стала причиной его ареста. «Я сгорел на своей Погорелыцине, как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском»,-- писал он в письме Сергею Клычкову. Конечно же, «Погорельщина» слишком дерзка в оценке настоящего и будущего России. Но если бы и не было этой дерзости, судьба Клюева все равно была предрешена. Иго русский Сирин мешал «делу строительства новой культуры». Мешала вся крестьянская поэзия. И за это она была репрессирована. Перестали печатать Есенина, были арестованы, а затем расстреляны Сергей Клычков, Павел Васильев, Петр Орешин, Алексей Ганин...

Страшна и мучительна была ссылка поэта в Западную Сибирь, сначала в поселок Колпашев, а затем в Томск. Свидетельства тому -- письма Клюева С. Клычкову, его жене В. Горбачевой, артистам Н. Обуховой, Н. Христофоровой-Садомовой, Н. Голованову, художнику А. Яр-Кравченко и другим друзьям и знакомым. Многие из этих писем опубликованы. Поражает в них рассказ о жесточайших испытаниях, выпавших на долю немолодого и больного человека: «Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами. Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего раньше не было. Поселок Колпашев -- это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому...»

Поэма «Песнь о Великой Матери»

И все же у Клюева хватило сил не сломаться духовно, не сосредоточиться лишь на физическом выживании. Даже в условиях ссылки он следит за тем, что происходит в литературе: «С болью сердца читаю иногда стихи фанерных знаменитостей в газетах. Какая серость! Какая неточность! ни слова, ни образа. Все с чужих вкусов. Краски! Голый анилин, белила да сажа. Бедный Врубель, бедный Пикассо, Матисс, Серов, Гоген! Верлен, Ахматова, Верхарн. Ваши зори, молнии и перлы нам не впрок». Более того, Клюев в ссылке продолжал творить. Переписывавшийся со ссыльным поэтом литературовед Р. В. Иванов-Разумник свидетельствует: «Там он жил в самых ужасных условиях, но продолжал заканчивать «Песнь о Великой Матери» и написал такие стихи, выше которых еще никогда не поднимался...»

Поэма «Песнь о Великой Матери» так и осталась незавершенной. Многие десятилетия считалось, что текст поэмы безвозвратно утрачен. В письме из томской ссылки поэт писал с болью и горечью: «Пронзает мое сердце судьба моей поэмы «Песнь о Великой Матери». Создавал я ее шесть лет. Собиралпо зернышку русские тайны... Нестерпимо жалко...» Но возвращение Николая Клюева продолжается. В конце 1991 г. любители поэзии были потрясены сенсацией: журнал «Знамя» опубликовал текст поэмы, пролежавшей почти шесть десятков лет в архивах КГБ с грифом «Совершенно секретно». Вероятнее всего, поэт приступил к работе над поэмой сразу же после завершения «Погорельщины». «Песнь о Великой Матери» во многом схожа с «Погорелыциной» -- та же свободная лирическая композиция при эпической широте охвата времени, пространства, событий. Тот же восторженный гимн русской культуре, уходящей истоками в седую древность, те же страшные предчувствия и пророчества о будущем России. Но, в отличие от «Погорелыцины», «Песнь...» -- поэма во многом автобиографическая. Первая часть ее посвящена матери Прасковье Дмитриевне. История ее жизни щедро изукрашена поэтом легендами, снами, видениями. Известно, что Клюев был мастером устного рассказа, современники вспоминают, что он так искусно переплетал в своих автобиографических рассказах правду и вымысел, что усомниться в истинности рассказанного было невозможно -- так красиво и поэтично, но и поверить тоже было нельзя -- слишком неправдоподобно. Таков и рассказ о судьбе Прасковьи в поэме. Нелегкий быт северной русской деревни возвышен до полыхающей жаркими красками живописности волшебной сказки. Повествование густо насыщено метафорами, образами древней книжности, обрядовой поэзии. Даже бег времени показан через смену образов и имен народного календаря:

На постные капели, Глядь -- Алексей-калика

На дымчатые ели Из бирюзы и лыка

Не улыбнется Сплетает неводок.

Плющиха Евдокия, И веткой Гавриила

Снежинки голубые В оконце к деве милой

Сбирает в решето. Стучится ветерок.

Здесь же, в первой части поэмы, звучит и предсказание судьбы самого поэта:

Он будет нищ и светел Но бесы гнусной грудой

Во мраке вещий петел Славянской песни чудо

Трубить в дозорный рог. Повергнут у дорог.

Самое сильное воздействие на читателя производят строки пророчеств о трагической судьбе России (не случайно поэма имела в черновиках и другое название -- «Последняя Русь»):

Запела птица рощ цесарских:

«К нам вести горькие пришли,

Что зыбь Арала в мертвой тине,

Что редки аисты на Украине,

Моздокские не звонки ковыли,

И в светлой Саровской пустыне

Скрипят подземные рули...»

Откуда мог знать Клюев о трагедии Арала более шестидесяти лет назад? Может, и вправду он обладал даром провидения? А подземные рули под Саровской обителью? Не знал же он, что Сэров превратится в сверхсекретный Арзамас-16. А вот еще:

Тут ниспала полынная звезда,--

Стали воды и воздухи желчью,

Осмердили жизнь человечью.

А и будет Русь безулыбной,

Стороной нептичной и нерыбной!

Достаточно вспомнить, что полынь называют на Украине чернобылем, чтобы еще раз поразиться силе и верности поэтических предсказаний Николая Клюева. Суровы и беспощадны провидения поэта, но взор его проникает дальше, он ведает и о преодолении бед Русской земли. С космических высей обозревает он и постыдное настоящее, и ожидаемое будущее страны и народа, путь к которому лежит через муки и обретение веры:

Безбожие свиной хребет Стоят у китежских ворот!

О звезды утренние чешет, Но дивен Спас! Змею копытя,

И в зыбуны косматый леший За нас, пред ханом павших ниц,

Народ развенчанный ведет, Егорий вздыбит на граните

Никола наг, Егорий пеший Наследье скифских кобылиц!

В Томске, если верить Р. В. Иванову-Разумнику, Клюев продолжал работу над поэмой. Пока томские строфы «Песни...» неизвестны. Пока...

Долгие годы жила легенда о смерти поэта на станции Тайга от сердечного приступа и пропаже его чемодана с рукописями. В действительности же Клюев был расстрелян в Томске 23--25 октября 1937 г.

Поэзия его вернулась к читателям через несколько десятилетий.

А когда поэт пытался изменяться, шагать в ногу с революцией, «неистовые ревнители» его не понимали, называли «кулацким поэтом» («А стая поджарых газет / Скулила: кулацкий поэт» -- «Плач о Есенине»), каковым он не был. А политика ликвидации кулачества как класса имела прямое отношение и к «кулацкому поэту» Клюева: в 1928 г. вышла его последняя книга «Изба и поле», после этого было опубликовано всего четыре стихотворения, в 1934 г. он был арестован и сослан в поселок Колпашево Нарымского края, затем жил в Томске, где и умер.

Размещено на Allbest.ru