Критика о Некрасове

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Уральский государственный колледж имени И. И. Ползунова

ДОКЛАД

на тему: «Критика о Некрасове»

выполнила: студентка 1 курса

гр. PR-121 Кириченко К. Ю.

проверила: Дурницина Н. М.

Екатеринбург, 2012

Талант Некрасова-критика созрел и получил признание необычайно быстро. Несмотря на большое количество «поденщины» -- обзоров и рецензий, написанных на скорую руку с единственной целью заработка, -- среди первых же работ Некрасова попадались и такие, которые обличали твердое и искусное перо критика. Известно, что это даже стало причиной небольшого литературного qui pro quo. В. Боткину, как сообщает А. Панаева, очень понравилась одна рецензия. «...Тонко, умно Белинский разобрал книгу, живо, остроумно, прекрасно!» -- восхищался Боткин и «при свидании стал хвалить Белинскому его разбор». Но тот в ответ рассмеялся и сказал: «Передам вашу похвалу Некрасову, это он разобрал книгу». Возможно, это был не единственный случай, когда в разборах Некрасова «узнавали» Белинского. Показательно, что именно критическая деятельность Некрасова, а не его стихи и пьесы, пробудила первоначальный интерес к нему Белинского и привела к сближению двух писателей. «Мысли наши в отзывах отличались замечательным сходством, -- писал Некрасов в автобиографии, -- хотя мои заметки в газете по времени часто предшествовали отзывам Белинского в журнале. Я сблизился с Белинским». Но вот что интересно: со временем, когда все ярче раскрывался поэтический гений Некрасова, его критические опыты не потеряли, в глазах Белинского, своей цены. «Некрасов -- это талант, да еще какой!» Это сказано Белинским в 1847 году, после того как он уже признал в Некрасове «поэта истинного». Однако напомним, что непосредственный повод этого восхищенного отзыва -- некрасовская рецензия на сочинения Булгарина.

Интересен и другой эпизод, относящийся уже к следующему десятилетию, в ноябре 1856 года Чернышевский настойчиво просит Некрасова написать статью для «Современника», говоря о том, что его статьями всегда «восхищаются»: «...так что, пожалуйста, кончайте эту статью и присылайте поскорее». Это то самое письмо, в котором Чернышевский сообщает о неслыханном успехе некрасовского сборника стихотворений, выражает свое восхищение его поэтическим талантом, письмо, в котором есть такие торжественные слова: «Вы теперь лучшая -- можно сказать, единственная прекрасная -- надежда нашей литературы». Тем не менее, Чернышевский считал возможным занимать время «первого русского поэта» писанием статей и настаивает на значении Некрасова именно как критика.

Значение критика не всегда равно его популярности, и Некрасов может служить примером такого несовпадения. Ибо широкой, выходящей за рамки литературного круга известностью Некрасов-критик, судя по всему, никогда не пользовался. И дело не только в том, что его статьи появлялись, как правило, без подписи. Сам же Некрасов (в «Заметках о журналах за ноябрь 1855 год») прекрасно объяснил, что в России всегда возникала незримая связь между читателем и ведущим критиком журнала, даже «если лицо, влекущее симпатию публики, само не сказывалось», то есть выступало анонимно. Дело, видимо, в некоторых особенностях критической деятельности Некрасова.

По самой своей специфике критика должна быть непрерывной и систематической, Эпизодичность -- противопоказана авторитету критика. Как писал еще Белинский в 1836 году в статье о «Московском наблюдателе», критика «у нас должна являться многоречивою, говорливою, повторяющею саму себя, толковитою», это значит, что читателям настоятельно необходимо видеть критика из месяца в месяц, из журнала в журнал. Необходимо привыкнуть к его излюбленным идеям, темам, стилистическим оборотам, самому его душевному складу и наклонностям -- всему тому, что, по сегодняшней терминологии, составляет образ автора, то есть образ критика. Белинский не считал обидным для критика сравнение с «гувернером», упорно и терпеливо просвещающим общество. Именно на постоянстве деятельности и, так сказать, на суггестивности этих «уроков», а также их нерасторжимой слитности с образом автора базировался огромный авторитет критики Н. Полевого, Н. Надеждина, не говоря уже о Белинском и революционерах-шестидесятниках.

Критическая деятельность Некрасова охватывает тридцать с лишним лет -- период немалый! Однако в продолжение этого времени он никогда (или почти никогда) не был тем, кого можно назвать систематическим, повседневным оценщиком литературы. В 40-е и в начале 50-х годов среднее количество его выступлений в год примерно равняется десяти. Надо еще учесть, что это в большинстве мелкие рецензии и заметки.

Самый интенсивный период критической деятельности Некрасова -- двухлетие: 1855-1856 годы (фактически даже меньше одного года -- с июля 1855 по апрель 1856). Но в это время более или менее регулярно, из номера в номер Некрасов публикует свои «Заметки о журналах», ведя на правах ведущего обозревателя «Современника» постоянный разговор с читателем. Именно к этому периоду относятся слова Чернышевского: «Вас узнают даже в мелких журнальных статьях...» Хотя едва ли число посвященных могло даже отдаленно сравняться с той массой публики, которая в это же время с восхищением читала первый поэтический сборник Некрасова. Со второй же половины 1856 года Некрасов почти совсем оставляет поприще критики, и все его последующие выступления носят в полном смысле эпизодический характер. Не удивительно, что после смерти поэта, в конце 70-х годов, литературной науке пришлось заново открывать Некрасова-критика. Первым, кто это сделал, был В. Горленко. В своей статье «Литературные дебюты Некрасова», охарактеризовав многие произведения поэта, исследователь коснулся и его критических статей, и в частности «Заметок о журналах». «Эти «Заметки»... обличают в поэте беспредельную любовь к литературе и удивительные художественное чутье и вкус, качества, отличавшие его редакторскую деятельность, В них поклонник поэта найдет много для себя интересного: там есть превосходные страницы о Пушкине, Гоголе, о графе Льве Толстом, только что появившемся тогда с своими несравненными «Севастопольскими рассказами», и в особенности много отзывов о поэтах, характеристик, в нескольких строках рисующих художественную индивидуальность каждого из них». Придя к выводу, что Некрасов -- замечательное лицо в истории русской критики, исследователь писал, что его статьи и рецензии «не будут обойдены, если когда-нибудь, приступлено будет к изданию избранной прозы Некрасова».

Предположение В. Горленко оправдалось, но -- через семьдесят с лишним лет! Понадобилась большая текстологическая и литературоведческая работа, прежде чем удалось собрать в 1950 году в специальном (девятом) томе Полного собрания сочинений Некрасова его критическое наследие. С тех пор выявлены новые материалы, проведены новые исследования. Сегодняшние наши представления о Некрасове-критике - это результат работы многих ученых: М. Гина, А. Максимовича, М. Блинчевской, И. Твердохлебова и др.

Тем не менее, голос Некрасова-критика еще недостаточно изучен, даже еще недостаточно отличен в хоре других голосов Голос же этот обладает своим неповторимым обаянием. Были такие ноты, которые удавались ему больше, чем другим, звучали у него чище и проникновеннее... Но вначале о том, что объединяет Некрасова с другими.

Некрасов-критик, несомненно, принадлежит к школе Белинского. Тот могучий поток новых идей и импульсов, который Аполлон Майков впоследствии удачно назвал «бурей Белинского» («Вдруг налетела буря Белинского...»), захватил и Некрасова-критика. Сам поэт достаточно полно рассказал об этом и в своих стихотворениях, посвященных Белинскому, и в незаконченном романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» -- в известном описании предметного урока, который преподал начинающему поэту критик «Бука»: последний учил, «что поэт настоящей эпохи... должен быть человеком глубоко сочувствующим современности, что действительность должна быть почвою его поэзии...». Но школа Белинского не ограничивалась общегуманным, социально-содержательным воспитанием -- она формировала в своих учениках определенное эстетическое мироощущение, определенный тип понимания искусства.

В рецензии 1847 года Некрасов, пытаясь понять, в чем главный недостаток одной повести, писал: «Недосозданность повести скрывается в случайности столкновения таких, а не других событий жизни... Миллион лиц, набросанных на полотно без необходимой между ними связи, не составит группы. Эта-то необходимость и составляет одну из тайн искусства, если художественное произведение понимать как нечто целое, органически развившееся из одной идеи. Как из яблочного зерна вырастает необходимо яблоня с ее сердцевидными листьями и яблоками, а не сосна с иглами и шишками, так и из задуманной идеи должны необходимо вырастать определенные лица и события». В этих словах схвачен главный нерв отстаиваемого Белинским эстетического мироощущения, и не случайно в статьях последнего можно найти массу параллелей к приведенной цитате. Ну, например, в 1838 году Белинский писал: «Всякое произведение искусства только потому художественно, что создано по закону необходимости, что в нем нет ничего произвольного, что в нем ни одно слово, ни один звук, ни одна черта не может замениться другим словом, другим звуком, другою чертою». критика литературный стиль некрасов

Белинский, по его собственным словам, говорил Некрасову: «Вы писывали превосходные рецензии в таком роде, в котором я писать не могу и не умею». Можно подумать, что отличие некрасовской критики, ее «род» Белинский видит только в ее внешней манере -- в журнальной и фельетонной свободе и легкости. Но это не так. В том же письме к Тургеневу, откуда взята эта цитата, Белинский заметил, что Некрасов «никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер», то есть на манер Тургенева и самого Белинского. Качество, непосредственно определившее «род» некрасовской критики.

Возьмем его статью 1847 года, посвященную разбору нескольких поэм. Давно отмечено сходство двух выступлений против романтизма: Некрасова -- в этой статье и Белинского -- во «Взгляде на русскую литературу 1847 года» (в связи с характеристикой им «Обыкновенной истории»)! И действительно: с красноречием, достойным Белинского, передает Некрасов повадки и странности некогда многочисленного племени «идеальных юношей», их надуманные страдания, неглубокие чувства и увенчивает свое описание блестящей классификацией различных типов романтиков. «Одни на всю жизнь остаются «в утешительном убеждении, что они не поняты», и, коснея год от года, превращаются в ожесточенных гонителей всего нового; из других романтиков выходят со временем люди вполне деловые и даже «тончайшие плуты»; наконец, третьи сменяют высокие мечты юности на помещичий халат, скуку, прозу и лень деревенской жизни.

У Белинского в неприятии романтика Адуева-младшего нет никакой абсолютизации: Адуев смешон, пошл, но только потому, что несовременен. Он искусственно задержался на одном «моменте» развития, не пройти через который нельзя, но ограничиться которым -- противоестественно. Для Некрасова «идеальный юноша» плох, так сказать, изначально. Романтизм -- род духовного недуга, и его плоды достойны паноптикума. «...Наша цель, -- говорит Некрасов, -- была сохранить для потомства с каждым годом забывающиеся черты покойных русских поэтов». Обратите внимание: не раскрыть духовную драму «поэта» (что в данном случае -- синоним романтика), хотя бы заключительную ее фазу, а «сохранить для потомства», зафиксировать интересующую наблюдателя особь, подобно тому как сохраняют растение в гербарии или насекомое в энтомологической коллекции.

Для Некрасова 40-х годов проблема романтизма как будто бы проще. Он подходит к нему со стороны, с мощным зарядом отрицания, как к чему-то чуждому и архаичному. Он романтиков не описывает, а сечет. Связь сегодняшнего дня литературы со вчерашним для Некрасова-критика не так явна, как для людей предшествующего поколения. В этом отношении Некрасов -- вполне сын своего времени: более трезвых и положительных 40-х годов. Для Валериана Майкова, например, почти ровесника Некрасова, романтизм -- синоним мистицизма. Некрасов как будто бы идет еще дальше: для него романтизм чуть ли не синоним своекорыстия, нечистых помыслов. Одна из его статей даже строится на намеренном и, надо сказать, виртуозном обыгрывании заглавия рецензируемой повести, на сближении двух его частей: «Человек с высшим взглядом, или. Как выйти в люди». Некрасов доказывает, что «высший взгляд», считавшийся некогда признаком идеального, философски мыслящего юноши, оборачивается тривиальной идеей обогащения, женитьбой по расчету, беззастенчивым карьеризмом, угодничеством перед силой и властью. Некрасов делит с молодым поколением литераторов стремление к разумной положительности, трезвости и деятельности.

Однако есть в некрасовской позиции нечто такое, что побуждает к осторожности и что мешает всегда и во всем верить ему на слово. Белинский писал о другом критике (Н. Надеждине): в его выходках против романтизма «можно было заметить, что противник романтизма понимал романтизм лучше его защитников и был... не совсем искренним врагом романтизма». Ситуация повторилась: вправе ли мы утверждать исконную чуждость романтизму автора недавней книжки «Мечты и звуки», этой квазиромантической энциклопедии некогда модных, расхожих образов? Поэта, воспевавшего и рок, и чужбину, и свод небес, подобный опрокинутой урне, и «тоски крушительное семя», и «чашу радостей», из которой довелось отхлебнуть ему не нектар, но «лишь пену», а вместе с нею принять в себя все недуги современного поколения:

Узнали мы тоску, страданья,

Мятеж страстей, волненье дум,

Узнали дружбу -- без участья,

Привет и ласку -- без любви.

Узнали то, что в мире счастья

Не уловить, как ни лови...

Одно из первых выступлений Некрасова -- яркая и убежденная защита Поль де Кока. «Журналы наши прокричали Поль де Кока безнравственным, тривиальным, грязным...» Между тем это совсем не так: «Покажите нам хоть один роман Поль де Кока, в основании которого лежала бы мысль безнравственная? Вы не найдете такого».

Некрасов отказывается упрекать Поль де Кока «в излишней свободе веселости, в шутках слишком вольных», полагая, что не может быть безнравственным писатель, который смеется над людскими пороками «оригинально, колко, бесчеловечно, резко».

Некрасов больше всего ненавидит небесно-голубую идеальность, прекраснодушие, церемонность, чувствительность. На них направлено жало его сарказма. Мера недостатков произведения -- количество «чувствительности». В «Двух призраках», например, ее «вдвое больше, чем в «Мирошеве», а потому и роман вдвое скучнее». Понятие «церемонность» продуцирует в критике Некрасова каскад метафор: «Тут начинается сцена, написанная по всем правилам десяти тысяч китайских церемоний». Или еще проще, сокращеннее: «По обыкновению всех китайских романов...» и т. д. и т. д. Характерно, что в тех же «Двух призраках» «остряк, веселый малый, материалист» Смельский -- единственный, кому Некрасов не отказывает в достоверности. Лучше уж неприкрытая правда грубости, цинизма, чем «чувствительность».

Рядом с разоблачением «церемонности» кругов высших и средних критик требует полной правды изображения и кругов низших. Современная литература, по его понятиям, «не гнушается темных дел, страстей и страданий низменного и бедного мира, освещенного лучиной». Материальная нужда, страдания не должны вести к идеализации бедняков, скрывать их язвы и «темные дела». И в своих художественных произведениях, создаваемых одновременно с критическими статьями, Некрасов шел тем же путем. Автор «Повести о бедном Климе», «Петербургских углов», обнаживший мир городского дна, столичных притонов, не опустивший своего пера перед зловещей фантасмагорией старух-нищенок, воров, пьяниц, проституток, вымогателей, аферистов, требует от современной литературы такой же трезвости и бесстрашия.

Здесь уместно напомнить, что само название нового явления -- «натуральная школа» -- возникло в качестве обозначения предельной наготы и нелитературности. Ф. Булгарин, впервые употребивший это выражение в фельетоне 1846 года, не мог предвидеть, что он даст в руки Белинского и его сторонников готовый термин, способный перейти в другой контекст и наполниться противоположным, то есть позитивным, смыслом. Однако прочитаем это место из фельетона Булгарина «Журнальная всякая всячина», ставшее в своем роде историческим: «Из разбора «Физиологии Петербурга» читатели наши знают, что г. Некрасов принадлежит к новой, т. е. натуральной литературной школе, утверждающей, что должно изображать природу без покрова. Мы, напротив, держимся правила... «Природа тогда только хороша, когда ее вымоют и причешут».

Отвечая любителям вымытой и причесанной природы, Некрасов писал в статье «Музей современной иностранной литературы» (1847): «...забвения подавляющей действительности, обмана хотят они» -- а литература и не дает его; «напротив, она как нарочно взялась возмущать их спокойствие, портить пищеварение». Никакой причесанности, скрадывания противоречий, смягчения порока. Никаких прикрас и никакого камуфляжа. Все должно быть предельно откровенно, бескомпромиссно и честно.

Поза подсматривания, разглядывания, целенаправленного наблюдения играет исключительно важную роль в художественной философии и поэтике «натуральной школы», нередко при этом фиксируется неудовольствие и протест самого персонажа -- невольного объекта изучения (особенно у Достоевского: напомню отношение Макара Девушкина к «сочинителям», которые выведывают, «как ты себе там по-домашнему»). Жест Тихона Тростникова, захлопнувшего ставни перед носом «наблюдателя нравов», вполне символичен, причем и для некрасовской критики тоже. Фигурально говоря, Некрасов слил точку зрения человека, лично прошедшего школу нужды и бедствий, с точкой зрения своей критики. Но это не должно быть понято узкобиографически: у молодых критиков 40-х годов -- Валериана Майкова, А. Плещеева, А. Галахова не было такого опыта, как у Некрасова, но их всех отличало стремление максимально полно и точно запечатлеть в художественном слове язвы действительности. Некрасов только выразил это стремление полнее, лиричнее и проникновеннее.

Завершила выступления Некрасова 40-х годов статья «Русские второстепенные поэты», которая в то же время явилась прологом его деятельности следующего десятилетия (опубликована статья в первом номере «Современника» за 1850 год). Эта работа -- высшее достижение Некрасова-критика. Если бы он больше не написал ни одной статьи или рецензии, то и тогда бы его имя заняло почетное место в истории русского литературного и эстетического сознания.

В этой статье, за которой давно и по справедливости признана заслуга открытия одного из величайших русских поэтов, мысль Некрасова развивается в трех направлениях. Первое можно назвать собственно историко-литературным: его цель -- вырвать «из мрака забвения» крупное имя, восстановить в поступательном ходе поэзии утраченное звено и тем самым, как говорит критик, оказать услугу «будущему историку русской литературы». Второе -- насквозь современное и злободневное: пробудить погаснувший было интерес к поэзии, к стихам. И, наконец, третье направление, разумеется связанное с предыдущими, -- оригинальная интерпретация тютчевского творчества.

Трудно сказать, ставил ли специально Некрасов перед собою цель -- побудить умолкнувшего поэта вернуться в литературу, поскольку лично о Тютчеве критику в это время известно было очень мало. Некрасов даже не называет его полного имени, довольствуясь инициалами, фигурировавшими в «Современнике», -- Ф. Т. Косвенным путем доказывает критик, что обладатель этих инициалов -- поэт русский: «Подпись Ф. Т. -- в вместо Ф. Т. ... окончательно подтвердила, что автор их наш соотечественник». Биограф Тютчева И. Аксаков говорил, что Некрасов «как бы впотьмах, ощупью старается добраться до личности поэта», не зная, что тот живет с ним в одном городе. Однако в результате статья Некрасова именно вернула Тютчева в поэзию. «...Тютчев, хоть и на 4? году жизни, дождался наконец оценки своему таланту; статья Некрасова, напечатанная в журнале, пользовавшемся тогда большим успехом, произвела в публике сильное впечатление».

О Тютчеве заговорили, его стихи -- на этот раз уже с полным именем -- стали появляться и в «Москвитянине», и в «Современнике», и других изданиях; при содействии И. Тургенева вышел сборник стихотворений поэта (1854). Все это было следствием статьи Некрасова.

Что же открыл Некрасов в Тютчеве? Мы видим, что все его комментарии стягиваются к одному ядру. Перед нами некое тревожное, дисгармоничное состояние, вызванное утратой -- под ударами жизни -- первоначально-цельного, радостного мироощущения. Возвратить его нельзя, как нельзя возвратить детство. Можно призвать его лишь «на миг» -- как воспоминание или как страстную мечту, что еще более утяжелит бремя настоящего. Некрасов впервые и с большой силой раскрыл личностно-драматический план поэзии Тютчева.

Видел ли критик собственно философский план, сложную диалектику дня и ночи, мотивы бездны, первоначального («родимого») хаоса и его движения и т. д.? Еще А. Лаврецкий заметил, что «все эти «переливы и переходы» тютчевской поэзии не осознаны Некрасовым, хотя смутно ощущаются им, доходя к нему как-то издалека. Так, приведя стихи «Как океан объемлет шар земной...», Некрасов замечает: «Последние четыре стиха удивительны: читая их, чувствуешь невольный трепет». То есть трепет -- от стихов «...И мы плывем пылающею бездной Со всех сторон окружены...» Поэтому мы бы уточнили вывод Лаврецкого в том смысле, что Некрасов не только «смутно ощущает» философский план, но подходит к нему, так сказать, со стороны драматической. Например, стихотворение «Silentium!» с его ситуацией глубокой конфликтности человеческого высказывания, «неизглаголанности наших страданий» (слова В. Одоевского) воспринималось Некрасовым в ряду произведений, запечатлевших печальный исход борьбы с обстоятельствами и выражавших концентрированное одиночество, отъединенность разочарованной и измученной души. «Мерещится мне всюду драма», мог бы сказать Некрасов о своих разборах, в том числе и разборах стихов философских.

Опровергая в заключение статьи ее заглавие, Некрасов называет Тютчева «первостепенным поэтическим талантом». Заодно он сообщает, что «крепко не любит» разделения писателей на разряды, выступив таким образом против классификации талантов у Белинского (в его статье «О жизни и сочинениях Кольцова»). Тем не менее сам Некрасов, как мы видели, не отказывается от систематизации, деля стихотворения Тютчева на группы: просто картина, картина с мыслью и т. д. Классификация Некрасова примечательна как попытка установить различные типы художественного мышления. Картина, в его представлении, это, конечно, не механический слепок (Некрасов или берет слово «картина» в кавычки, или же говорит, что в ней, «по-видимому, нет никакого содержания, никакой мысли»). Это лишь более свободная организация смысла. Затем «присоединяющаяся» «мысль» или «воспоминание» локализуют, проявляют смысл. Систематизация Некрасова в какой-то мере продолжает его критическую манеру 40-х годов, деление на типы и виды (например, при описании «романтиков»); в то же время своей гибкостью и осторожностью она предвосхищает систему литературных критериев, определенную позднее в полемике с А. Дружининым.

В 50-е годы мысль Некрасова была занята уяснением историко-литературной роли Гоголя, особенно в его соотношении с Пушкиным. Поводом для этого явился выход из печати сохранившихся глав второго тома «Мертвых душ» (1855) и отклик на них А. Писемского.

Полемика Некрасова с Писемским развивалась на довольно высоком уровне, я ее нельзя представлять себе так, будто бы один писатель совершил какие-то тривиальные ошибки, а другой его поправил. Дело касалось сложных проблем, в которых Некрасов вновь показал замечательное критическое чутье и ум.

Например, такой с первого взгляда случайный вопрос, как оценка одержимого бюрократическим недугом помещика Кошкарева. Писемский считал, что «лицо это совершенно не удалось» и «чтобы придать ему хоть сколько-нибудь человеческую форму, автор называет ею сумасшедшим». Писемский, не без основания считавшийся одним из «учеников Гоголя», разумеется, понимал цену гиперболы. Однако Кошкарев среди других персонажей Гоголя представлял некую новую ступень этой гиперболизации, доходившей до самых больших высот, до маниакальности персонажа, помешавшегося на своей идее (или близкого к помешательству).

Можно, правда, вспомнить, что и страсть Плюшкина далека от всякой разумной меры и порою окрашивалась в маниакальные тона. Но в Кошкареве мерещится «идея», стремление определенным образом организовать жизнь близких своих, до конца подчинить их единому и жесткому уставу. Щедринские герои такого рода, например, его градоначальники, еще не появились, а мировая гротескная традиция, питаемая и Свифтом, и Брантом, а в XIX веке, скажем, Диккенсом, видимо, живо не ощущалась Писемским» во всяком случае, он совершенно не понял особой природы маниакальности гоголевского героя. И не он один!

Что же такое глубоко воспринятый критиком «гоголевский лиризм»? Писемский ставил знак равенства между лиризмом и изображением идеалов. На это спровоцировал критику сам Гоголь, который в лирическом отступлении первого тома обещал в будущем более значительных характеров. «Теперь мы можем определить, что именно разумел Гоголь под словом лиризм»[20], -- писал другой рецензент -- А. Рыжов по поводу поучений Костанжогло.

Некрасов переводил спор в другое русло. Не защищая гоголевских «идеалов» и «поучений», он видел положительное начало в самой, если можно так сказать, тоске по положительности, скорби по поводу ее отсутствия. Это, говоря языком Гоголя, единственное «честное лицо», но под другим именем. Это неразрывно слитый с обыкновенными событиями, с прозой глубоко личный тон, вобравший в себя всю тоску, боль, томление художника (к созданию этого тона Некрасов с помощью родственных образов стремится и в собственных произведениях). Здесь уместно добавить также, что в знаменитых стихотворениях «О погоде» мир буквально просматривается через дождь, слякоть, туман: «Мы глядим на него через тусклую сеть, что как слезы струится по окнам домов...» Неброскость, неэффектность, простота лиризма превращают творчество Гоголя в один из самых поразительных феноменов в мировой литературе, который «невозможно подвести ни под какие теории, выработанные на основании произведений, данных другими поэтами».

В 1855 году, когда Некрасов полемизировал с Писемским в связи с «Мертвыми душами», в русской критике закипал спор о «пушкинском» и «гоголевском» началах. А. Дружинин, выступив против крайностей «сатирического направления», противопоставлял Гоголю Пушкина. С другой стороны, Чернышевский и Добролюбов, защищая традиции гоголевской школы, не всегда достаточно объективны были по отношению к Пушкину. Для Некрасова антиномии: Пушкин -- Гоголь не существовало. Он видел в них развивающиеся явления русской литературы -- живые и плодоносные. В отношении Гоголя это уже ясно из сказанного выше. Что же касается Пушкина, то по поводу упрека в несовременности и неглубокости, брошенного поэту критиком К. Полевым, Некрасов писал: «...не слушайте ни г. Полевого, ни подобных ему... Читайте биографию Пушкина, написанную Анненковым... Поучайтесь примером великого поэта любить искусство, правду и родину, и если бог дал вам талант, идите по следам Пушкина...»

«Образ автора» в критике -- это в известном смысле путь, которым он идет, методика, которую он применяет. Невольно эта методика бросает свет на облик самого критика, выявляя его характерные черты, его физиономию. Склад речи, ее мера и тон нередко бывают глубоко личны; так же как излюбленные обороты и формулы на поверку оказываются осознанными или не вполне осознанными автопризнаниями.

Об одной из глав «Фрегата «Паллада» Гончарова Некрасов писал: «...статья прекрасна, отличается живостью и красотой изложения, свежестью содержания и той художнической умеренностью красок, которая составляет особенность описаний г. Гончарова, не выставляя ничего слишком резко, но в целом передавая предмет со всею верностью, мягкостью и разнообразием тонов». Можно применить эту характеристику и к Некрасову, к его умению мягко и со всем богатством оттенков передать сам предмет.

У Некрасова-критика есть постоянная черта: к глубоким пластам смысла он идет обычно с художнической стороны. Говоря об одном из «Севастопольских рассказов», критик писал: «В самой мысли провести ощущения последних дней Севастополя и показать их читателю сквозь призму молодой, благородной, младенчески-прекрасной души, не успевшей еще засориться дрянью жизни, видим мы тот поэтический такт, который дается только художникам». Некрасов проницательно определяет то, что в современной поэтике называют point of view (точкой зрения). Вместе с известным рассуждением Чернышевского о «диалектике души» некрасовское замечание может быть положено в фундамент наших знаний о поэтике Л. Толстого. Но, с другой стороны, очевидна смысловая функция «точки зрения»: сквозь призму молодой честной души открывается грязь и жестокость окружающей жизни. Словом, налицо связь частного и как будто бы чисто технического замечания критика с его же выводом о том, что Толстого отличает «строгая, ни перед чем не отступающая правда».

Критике Некрасова свойственны та соразмерность и такт, которые в сегодняшнем словоупотреблении называют корректностью. Это полная верность предмету, умение представить его со всех сторон и объемно. Это сдержанность выражения, искусство говорить ровно столько, сколько нужно, многое упомянуть, но еще больше оставить неназванным, пробуждающим силу мысли и фантазию читателя. Но корректность -- это и умение дать себе волю, быть резким, когда это необходимо, не бояться столкновения, казалось бы, взаимоисключающих понятий, если оно вытекает из самого явления.

«Удивительный поэт г. Бенедиктов! -- писал, например, критик. -- Непостижимое сочетание дарования (не подверженного ни малейшему сомнению) с невероятным отсутствием вкуса...» (IX, 246). И как всегда у Некрасова, воспринимающего факты с художнической стороны, вкус, отсутствие вкуса означают, некий органический порок в самой художественной мысли. И поэтому, когда Бенедиктов отождествил патриотизм с любовью к «хмельной с присядкой тряске казачка и трепака», Некрасов уже без обиняков, «открытым текстом» заметил: «Можно не любить трепака или квасу -- и умереть за отечество... И наоборот. Любя и квас, и трепака, и очищенную, можно дойти до забвения своих обязанностей, если сознание долга в человеке слабо и любовь к родине не имеет основы разумной».

Критика Некрасова неговорлива и скромна по своим изобразительным средствам. Сравнения и метафоры встречаются нечасто. Но те образы, к которым прибегает критик, неожиданны и живописны. Говоря «о неверности языка с точками после каждого слова», рецензент прибавляет, что «это делает печатную страницу похожею на то, как будто на нее просыпали горсть пороху». Ремесленные стихи, от которых «никому не было, нет и не будет ни теплее, ни холоднее на свете», напоминают критику «тот сорт грибов, который не употребляется ни на пользу и в удовольствие людям, ни на погибель мухам…»

К особенностям Некрасова принадлежало умение цитировать. Свойство как будто бы немудреное, а на самом деле довольно трудное и в критической практике -- необходимое. Некрасов владел им в совершенстве. Он умел увидеть самое характерное описание, фразу, слово. Он безошибочно находил все то, что звучало выспренне, претенциозно и в конце концов обличало внутреннюю пустоту или заведомую ложь. И, наконец, еще одна черта критической манеры Некрасова. В статье «Русские второстепенные поэты», мотивируя необходимость бережного отношения к поэтам, критик говорит: «...поэтический талант, хоть и не обширный... стоит десяти талантов повествовательных, потому что такие таланты редки во всех литературах. В доказательство приведем хоть нашу...» (IX, 192). Еще раньше, в рецензии на «Холостяка», касаясь универсальности таланта Тургенева, критик с одобрением отмечает, что тот пишет «комедии, а не рассказы и повести»: «Русская повесть еще имеет на своей стороне несколько дарований, а хорошие комедии... появляются у нас так редко».

Все это говорит уже редактор, для которого умение оценивать литературное движение в целом, распределять силы, направлять дарования в наиболее важное русло превратилось в повседневную привычку. И разборчивость вкуса, тактичность оценки словно перешли из сферы поведения в сферу творчества, став неотъемлемыми свойствами некрасовского литературного стиля.

Список литературы

1. Манн Ю. В. «Верность, мягкость и разнообразие тонов» (О Некрасове-критике) // Вопросы литературы. 1986, № 8. С. 128-152.

Размещено на Allbest.ru