Творчество Некрасова совпало с эпохой расцвета русской фольклористики. Именно в ту пору, под влиянием общественных сдвигов, происшедших в пятидесятых--шестидесятых годах, народ оказался в самом центре внимания читательских масс.

Из опубликованного каталога библиотеки Некрасова видно, что фольклористика занимала в ней центральное место. Кроме сборников Афанасьева, Гильфердинга и проч., там были и «Материалы для этнографии России», и «Труды сибирской экспедиции» и мн. др.

Источниками знаний фольклора у Некрасова были не только книжные, но и жизненные наблюдения. Вот что об этом пишет к. Чуковский: «когда мы ссылаемся на книжный источник тех или других его крестьянских стихов, мы не должны забывать, что и помимо книжных источников он мог заимствовать эти стихи из какой-нибудь песни, прибаутки, поговорки, пословицы, услышанной им либо в детстве, либо во время его деревенских скитаний». [c. 333]

Стремясь к наиболее полному и всестороннему изучению народа, Некрасов естественно не мог ограничиться данными своего личного опыта, почерпнутыми в двух-трех губерниях (Ярославской, Костромской).

Он постоянно пытался расширить, укрепить, углубить этот опыт при помощи всех доступных ему литературных источников, благо в тогдашних фольклористических сборниках был очень богато представлен олонецкий, вологодский, архангельский, тульский, рязанский фольклор.

Некрасов не был бы народным поэтом, если бы не проявил живейшего интереса к этим правдивым свидетельствам о духовных и творческих силах народа, живущего в менее знакомых ему областях.

Не было, кажется, в ту эпоху писателя, который изучал бы с таким неутомимым и жадным вниманием сборники Даля, Афанасьева, Рыбникова и использовал бы в таком обильном количестве содержащиеся там материалы о русском народе.

Эти сборники были для Некрасова настольными книгами, и он черпал из них, как из богатейшей сокровищницы, не только десятки и сотни драгоценных народных речений, но порою целые фабулы, целые сюжетные схемы.

Но, изучая творческую работу Некрасова над добытыми из этих источников песнями, пословицами и другими произведениями народной поэзии, мы никогда не должны забывать, что, сколько бы фольклорных материалов ни заимствовал оттуда Некрасов, все эти заимствования были бы убоги, бесплодны и шатки, если бы они не опирались на прочный фундамент его огромного личного опыта. Личный опыт дал ему точное знание подлинных крестьянских стремлений и чаяний. Личный опыт помог ему выработать надежный критерий для идейной оценки тех или иных материалов фольклора, в которых, как мы ниже увидим, нередко заключалась тенденциозная ложь, привнесенная (зачастую невольно!) тем или иным собирателем.

Некрасов подошел к изучению этих книжных источников уже зрелым поэтом, со сложившимся мировоззрением, с твердо установленным отношением к народу, подошел не как подражатель или робкий подделыватель, а как уверенный и взыскательный мастер.

Именно потому, что Некрасов был идейно близок народу, фольклор никогда не был для него фетишем. Поэт распоряжался им совершенно свободно, творчески подчиняя его своим собственным -- некрасовским -- идейным задачам, своему собственному -- некрасовскому -- стилю, ради чего и подвергал его, в случае надобности, решительной и энергичной трансформации, по-новому переосмысляя его.

Фольклор Некрасова

У Некрасова были свои, особые принципы классификации. Встречая среди фольклорных материалов ту или иную народную песню, пословицу, поговорку, он пытался представить себе, из каких кругов крестьянской массы может она исходить.

Он видел, что русский фольклор отнюдь не отражает в себе целостного круга воззрений монолитного, сплошного народа.

Для него, если можно так выразиться, было несколько разных фольклоров. Был фольклор, выражавший мысли и чувства «в рабстве спасенного» Якима Нагого, а был фольклор Климки Лавина или той деревенской старухи, которая пела Еремушке свою «безобразную» песню. К каждому из этих фольклоров Некрасов относился различно.

Некрасов ценил в фольклоре, прежде всего то, что выражало силу революционного протеста народа, и энергично боролся с проявлениями «патриархальной мягкотелости крестьянства».

Отсюда четыре приема в его работе над материалами народного творчества, особенно четко сказавшиеся в поэме «Кому на Руси жить хорошо».

Во-первых, даже в самых «благонамеренных» сборниках Некрасов тщательно выискивал редкие, разбросанные по разным страницам проявления народного недовольства и гнева, вызванные тогдашней действительностью (то есть те элементы фольклора, которые вполне соответствовали идейным позициям революционной демократии), и, почти не внося в них никаких изменений, концентрировал их в своей эпопее.

Во-вторых, он брал те фольклорные тексты, которые, украшая и подслащая действительность, находились в вопиющем противоречии с ее реальными фактами, и либо изменял эти тексты, переделывая их так, чтобы они правдиво отражали реальность, либо тут же полемизировал с ними, опровергая их фактами противоположного рода.

В-третьих, он брал такие фольклорные образы, которые могли показаться нейтральными, поскольку в них не нашла отчетливого отражения классовая оценка действительности, и так видоизменял эти образы, чтобы они могли послужить целям революционной борьбы.

В-четвертых, он, опираясь не на букву фольклора, а на его дух, его стиль, сам создавал гениальные народные песни, проникнутые чувством вражды к существовавшему порядку вещей и звавшие к революционному действию («Песня убогого странника», «О двух великих грешниках» и др.). [c. 346]

В соответствии с первым методом поэт выбирал из существующих фольклористических сборников такие песни, причитания, поговорки, пословицы, которые неопровержимо свидетельствовали о созревании народного гнева, и сосредоточивал их в своей эпопее, внося в этот материал только то, что было необходимо для усиления экспрессии.

Среди произведений народной поэзии было немало таких, которые многими своими чертами резко противоречили реальной действительности, и вследствие этого Некрасов не считал возможным использовать их для осуществления своих боевых задач.

Прежде чем ввести эти материалы фольклора в поэму, ему предстояло очистить их от множества нежелательных примесей, искажавших реальную правду.

В таком очищении традиционной народной поэзии и заключался второй метод его работы над фольклорными текстами.

Каковы были эти отвергаемые Некрасовым примеси, можно видеть хотя бы из «Свадебных песен», собранных П. Н. Рыбниковым в конце пятидесятых годов. Песни записаны в беднейших уездах беднейшей в то время Олонецкой губернии, но если вслушаться в них, то покажется, что дело идет не о задавленных нуждою, закабаленных крестьянах, а о каких-то богачах и вельможах, окруженных блистательной роскошью, ворочающих грудами золота. Невеста, например, в этих песнях поет о гостях, приехавших в ее избу на телегах или в деревенских дровнях:

У моей-то нонь у маменьки

Полон двор карет наехано,

Полны горницы сидят гостей. (Р, III, 21)

Крестьянские телеги или сани в столь торжественный день получают пышное название карет. Точно так же крестьянская изба в этих песнях почти никогда не зовется избою, а либо горницей, либо светлицей, либо теремом, либо «хоромным строеньицем», либо «палатой грановитоей».

Все признаки убогого крестьянского быта в этих обрядовых песнях систематически отстраняются один за другим.

В русских обрядовых песнях художественный гений народа выразился во всей полноте.

Следы увлечения Некрасова обрядовыми народными песнями можно найти в его поэме «Мороз, Красный нос» (1863), где приводится надгробной причитание родственников умершего Прокла:

Сплесни, ненаглядный, руками,

Сокольим глазком посмотри,

Тряхни шелковыми кудрями,

Сахарны уста раствори!

(II, 175)

Там же --сочувственные отголоски свадебных обрядов:

Выди навстречу проворно --

Пава-невеста, соколик-жених! --

Сыпь на них хлебные зерна,

Хмелем осыпь молодых!..

(II, 187)

Но, восхищаясь красотою и поэтичностью этих обрядовых песен, Некрасов начисто отверг их фантастику, направленную на то, чтобы скрыть, затушевать, приукрасить хоть на самое короткое время нищенски убогую жизнь крестьян.

Не ритуала искал он в фольклоре, но живого свидетельства о быте родного народа. Поучительно следить, как, встречая в фольклорных источниках те или иные «ритуальные» тексты, он переводит их в бытовой, реалистический план. Это случилось, например, с фольклорными песнями, посвященными торжественному омовению невесты накануне венчания и брачного пира.

Таков был его второй метод художественной обработки фольклора: извлекать из устного народного творчества подлинную правду о русском крестьянстве, отвергая те пышные выдумки, которыми оно пыталось приукрасить свою скорбную жизнь.

Но, выбрасывая из этих песен условно-обрядовое, изготовленное по старинным канонам, не соответствующее истинным фактам о тяжком крестьянском житье, Некрасов в то же время в большом изобилии извлекал из них все жизненное, все, что свидетельствовало о духовной красоте, человечности, нравственной силе и стойкости «всевыносящего русского племени», то есть выискивал в этих песнях то самое, что впоследствии, через несколько лет, дало ему право воскликнуть:

Золото, золото --

Сердце народное.

Некрасов проверял показания песни подлинными фактами крестьянского быта и, если приходил к убеждению, что в песне эти факты приукрашены, что действительность не такова, какою она представлена в песне, вносил в эту песню свои коррективы, дабы она не противоречила жизненной правде.

Так поступил он с обрядовыми свадебными песнями, вычеркнув из них фантастические «кареты», «терема», «жемчуга» и «брильянты». Так поступил он с песней «Отдал меня батюшка не в малую деревню», отбросив ее бойкую концовку, из которой можно сделать совершенно неправильный вывод, будто женщина, которую честят людоедицей, имеет полную возможность постоять за себя и отплатить своим обидчикам. Так поступил он с песней «Спится мне, младешеньке, дремлется», в концовке которой представлен слишком уж идиллический случай, противоречащий прочно сложившимся нравам тогдашней деревни.

Некрасов переделывал официально признанные солдатские песни. Его песня «Солдатская» тоже является антитезой тех песен, которые печатались под этим заглавием в тогдашних песенниках и фольклористических сборниках.

Конечно, в солдатском фольклоре было много героических песен (о Суворове, Кутузове), но Некрасов противопоставлял свою «Солдатскую» тем якобы фольклорным фальшивкам, которые с давних времен навязывались солдатской массе дворянскими писателями и военным начальством в качестве обязательного казарменного репертуара. Тем самым он выступил против ревнителей «казенной народности», одно время полновластно хозяйничавших в русской фольклористике. Цель этих официозных «народолюбцев» заключалась в приспособлении фольклора к нуждам феодального строя.

Некрасов использовал также пословицы и поговорки.

Есть, например, в сборнике Даля одна поговорка, льстящая сословному чувству дворян: «Бары кипарисовые, мужики вязовые». Кипарис -- редкостное, ценное дерево, вяз -- самое простое, заурядное. Кроме того, считалось, что из кипариса был сделан крест, на котором, согласно христианской легенде, распяли Иисуса Христа, и что вследствие этого, кипарис есть самое священное дерево христианского мира. А «вязовая дубина»-- сердитая кличка крестьянина, бытовавшая в дворянской среде. Но Некрасов и эту обидную для крестьян поговорку, созданную по всем видимостям подхалимским лакейством, заставил служить своим, некрасовским, целям: он вложил ее в уста лукавого льстеца и пройдохи Климки Лавина, который самым бессовестным образом пресмыкается перед придурковатым помещиком и в то же время смеется над ним.

Всё ваше, всё господское,--

говорит этот плут сладким голосом, сохраняя в то же время потаенную «мужицкую» иронию:

Живем за вашей милостью,

Как у Христа за пазухой...

Куда нам без господ?

Бояре -- кипарисовы

Стоят, не гнут головушки!

Над ними -- царь один.

А мужики вязовые --

И гнутся-то и тянутся,

Скрипят!

(111,333)

Так использовал Некрасов в своих политических целях враждебную им поговорку. Указав ту пошлую среду, в которой она родилась, он тем самым дискредитировал и унизил ее. Это--среда развращенных холопов, угодливых барских прихвостей, которых Некрасов неоднократно клеймил на страницах той же эпопеи.

Русский народ, как известно, создал мудрые изречения о величии и непобедимости правды, но есть где-то на задворках фольклористических сборников (например, у того же Даля) пословицы о житейских невыгодах правды, о преимуществах кривды и лжи.

Среди этих пословиц имеется между прочим такая:

«За правдивую погудку смычком по рылу бьют» (Д, 193).

Некрасов ввел в поэму и эту пословицу, причем опять-таки счел необходимым отметить, что она чужда коренному крестьянству и что ею пользуется все тот же бахвал и бродяга, хотя сама по себе эта пословица ве была похвалою кривде:

Нахвастает с три короба, А уличишь -- отшутится

Бесстыжей поговоркою, Что «за погудку правую Смычком по роже бьют» (III, 322)

Таков был один из методов борьбы Некрасова с враждебными ему фольклорными текстами: он влагал эти тексты в уста отрицательным своим персонажам, отколовшимся от трудового крестьянства, отпавшим от истинных народных устоев, и таким образом демонстрировал непричастность своей любимой «вахлачины» к этим стихам и пословицам.

Второй метод, применявшийся Некрасовым при использовании фольклорных источников, сводился к систематической борьбе с чуждыми революционной демократии идеями, образами, надеждами, верованиями, находившими в этих источниках свое выражение. Борьба велась очень разнообразными способами, но все они служили одной цели: придавали оппозиционную направленность тем элементам фольклора, которые являлись порождением крестьянской «мягкотелости» и «косности».

Третий метод работы Некрасова над фольклорными текстами заключался в переосмыслении таких материалов, которые сами по себе казались нейтральными, не имевшими отношения к происходившей тогда социальной борьбе. Подобных материалов было мало, так как каждый художественный образ (конечно, не сам по себе, но в сочетании с другими) отражает в себе тенденции определенного класса.

Поэтому в данном случае речь идет не столько о поэтических образах, сколько об отдельных словах, воспринятых вне всякого контекста.

Наиболее ярким примером такого переосмысления слов может служить та трагическая притча о трех петлях, которую в одной из глав «Крестьянки» рассказывает своей измученной внучке Савелий, богатырь святорусский.

Взяв из пословиц, песен или «потешных» стишков какую-нибудь краткую словесную формулу, казалось бы чуждую его идейным задачам, он подчинял эту формулу своей собственной некрасовской теме, наполнял ее другим содержанием, заставлял ее выражать те идеи, которые вполне соответствовали его революционно-демократическим принципам.

Так, например, он поступил с поговоркой, которая, в силу своей идейной нечеткости, могла иметь ряд применений, одинаково далеких от демократической тематики:

«Ему, как свинье, век на небо не глядеть» (Д, 36).

Поэт придал ей новый смысл, применив ее к представителям того «культурного» слоя, который чужд интересам крестьянства:

Разумной-то головушке

Как не понять крестьянина?

А свиньи ходят по земи --

Не видят неба век!..

(III, 198)

Характерно, что Некрасов очень скудно использовал сказочные элементы фольклора, ту многообразную фантастику, которая занимала такое заметное место во множестве волшебных русских сказок.

Правда, с первых же страниц поэмы «Кому на Руси жить хорошо» он ввел в ее текст большое количество образов, созданных народной фантазией: и сказочную говорящую птицу, и сказочную скатерть-самобранку.

Как велико было его мастерство в области сказочных элементов фольклора, можно судить по гениально воссозданному им образу «Мороза-воеводы» в поэме «Мороз, Красный нос». Но этот образ все же представлен им лишь как сновидение замерзающей Дарьи; в поэме он стоит особняком, на отлете, никак не сливаясь с ее прочими образами, относящимися к реалиям крестьянского быта.

Словом, хотя Некрасов и не отверг целиком сказочных элементов фольклора, он довел их в своем творчестве до минимума.

Решительнее всего Некрасов отверг обрядовые элементы фольклора, изобилующие традиционно-ритуальными словами и действиями. Всякий раз, когда ему случалось использовать в своей поэме какую-нибудь ритуальную песню, относящуюся к свадебным или похоронным обрядам, он переводил ее в лирический план, придавая ей эмоциональную силу непосредственного, свежего чувства.

И была в русской народной словесности еще одна сторона -- чрезвычайно обширная, которая не нашла почти никаких прямых отражений в некрасовском творчестве. Я говорю о так называемых «старинах», богатырских былинах, изображающих подвиги Добрыни Никитича, Ставра Годиныча, Соловья Будимировича, Дюка Степаныча и других героев нашего древнего эпоса.

В то время как, например, «баллады» А. К. Толстого, часто отражавшие реакционные позиции автора, нельзя и представить себе без Дюка Степаныча и Алеши Поповича, без опричников, баянов, тиунов, ушкуйников, заздравных ковшей, гуслей, панпырей, кольчуг, шишаков,-- Некрасов ни разу не соблазнился этой стилизованной бутафорской архаикой, которая у А. К. Толстого одновременно отдает и маскарадом и оперой.

И еще один -- четвертый -- элемент фольклора остался чужд некрасовскому творчеству: непонятные простонародные слова и речения, которыми любили щеголять как экзотикой сочинители «мужицких» повестей в шестидесятых и семидесятых годах, например Е. Данковский, Илья Селиванов, В. Лазаревский, Мартынов.

Из диалектизмов Некрасов признавал только те, которые приобрели такое широкое хождение в народе, что стали общими для просторечия чуть ли не всех областей и губерний, то есть, в сущности, утратили диалектный характер. Подобные словесные формы, придавая речам простонародных героев Некрасова -- а порою и его собственной речи -- подлинный крестьянский колорит, делают их в то же время доступными каждому русскому. Нельзя не удивляться великому художническому такту Некрасова: он создавал целые поэмы из жизни крестьян, почти все время оставаясь в пределах общенародной поэтической речи.

В общем же, если принять во внимание весь объем работы Некрасова над русским фольклором, можно всюду заметить стремление очистить общенародную речь от местных, случайных, наносных элементов. Процентное отношение диалектизмов к общелитературным словам в его крестьянских стихах выражается ничтожнейшей дробью.

Любование народным юмором, народным умом и многообразной народной талантливостью чувствуется на каждой странице поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Некрасов расцветил, испестрил, раззолотил всю поэму самыми нарядными словами и образами, взятыми из народных загадок, причитаний, поговорок, пословиц и песен. В условиях шестидесятых -- семидесятых годов это тоже имело большой политический смысл: нужно было влюбить передовую молодежь в «мужика» -- в главную, как верили тогда, революционную силу. Лозунгов и деклараций о духовном величии народа было в то время достаточно, по насколько убедительнее, сильнее и действеннее должно было оказаться слово самого «мужика», взятое из его обихода и свидетельствующее о его светлом уме и могучем поэтическом чувстве, то слово, о котором еще Гоголь писал: «Нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово!» [c. 387]

Восхищаясь русскою народною речью, Некрасов утверждал, что в отношении ее меткости, ее выразительности никому из так называемых культурных людей не под силу сравниться с крестьянами.

Некрасов, особенно в первых частях поэмы «Кому на Руси жить хорошо», то и дело прерывал течение собственной повествовательной речи, чтобы возможно чаще вставлять в нее хоть по нескольку строк, взятых из подлинных песен, пословиц и сказок народа.

Это широкое использование фольклора лишь потому оказалось художественно оправданным, что и собственные тексты Некрасова (то есть такие, которые созданы им независимо от фольклорных источников) были по всей своей словесной фактуре столь же народны, как и лучшие произведения фольклора.

Всмотримся, например, в его работу по использованию народных загадок.

В загадках изумительная зоркость крестьянина, в отношении окружавших его стихийных явлений и обиходных предметов, обнаружилась во всей своей силе. Его вековые наблюдения над вещами, людьми и природой спрессованы здесь в великолепные по своей лаконичности формулы.

Эти формулы до такой степени точны и художественны, что, если даже представить их не в виде загадок, а в виде простого перечисления особенностей того или иного предмета, они все равно не утратят своих высоких поэтических качеств.

Некрасов так и поступал в своей поэме: все загадки (за двумя исключениями) он вводил в ее текст уже в разгаданном виде. Вытравляя из них их загадочность, он пользовался ими для прямой характеристики вещей и явлений, которые встречались ему по ходу рассказа.

Существует, например, такая загадка о снеге:

«Летит -- молчит, лежит -- молчит; когда умрет, тогда ревет».

Загадка эта вся состоит из сказуемых, и тому, кто пытается ее отгадать, нужно найти подлежащее, которое и будет отгадкой. Но у Некрасова подлежащее дано раньше сказуемых: отгадка предваряет загадку, и благодаря этому загадка превращается в прямую характеристику снега:

Недаром в зиму долгую

Снег каждый день валил.

Пришла весна -- сказался снег!

Он смирен до поры:

Летит -- молчит, лежит -- молчит,

Когда умрет, тогда ревет.

(III, 166)

Наряду с загадками Некрасов использовал в поэме «Кому на Руси жить хорошо» и народные прибаутки, и поговорки, и пословицы, и отдельные фрагменты русских песен, чтобы буквально каждой страницей и каждой мельчайшей деталью поэма говорила о неиссякающих духовных богатствах русского трудового крестьянства.

У Даля есть два варианта одной прибаутки, изображающей крайнюю степень крестьянской нужды. Первый: «Скотины -- таракан да жуковица; посуды -- крест да пуговица; одежи -- мешок да рядно». Второй: «Медной посуды -- крест да пуговица; рогатой скотины -- таракан да жуковица» (Д, 63--64).

Некрасову достаточно было этих немногих иронических строк, чтобы создать на их основе следующую народную песню:

некрасов творчество фольклорный текст

Повенчавшись, Парасковье

Муж имущество казал:

Это стойлице коровье,

А коровку бог прибрал!

Нет перинки, нет кровати,

Да теплы в избе полати,

А в клети, вместо телят,

Два котеночка пищат!

Есть и овощь в огороде --

Хрен да луковица,

Есть и медная посуда --

Крест да пуговица!

(II, 258)

Прибаутка развернута в сюжетный рассказ, где выступают определенные лица и указаны те обстоятельства, при которых она воплотилась в подлинный случай из крестьянского быта.

Творческое использование материалов фольклора так блистательно удавалось Некрасову оттого, что он сам был народным поэтом и мог наравне с народом создавать подлинные народные песни, поговорки, пословицы, так что словесная ткань, в которую он вводил фольклоризмы, взятые из того или иного источника, ничем не отличались от созданных им.

Фольклор присутствует нередко даже в тех произведениях Некрасова, которые по своей теме далеки от ycтно-поэтического народного творчества.

Это присутствие мы не всегда замечаем, потому что в тех произведениях Некрасова, куда фольклорные тексты входят одним из основных элементов, они не являются какой-то обособленной категорией речи и не контрастируют с речью noaia. Напротив, они так прочно сливаются с ней, что далеко не всегда отличишь, где кончается голос Некрасова и где начинается голос народа.

Возьмем хотя бы его «Песни о свободном слове». Это сатирический отклик на журнально-злободневную тему--жанр, чрезвычайно далекий от фольклора. Однако в «Песнях» есть между прочим такие стихи:

Друг! ты стоишь на рогоже,

Но говоришь ты с ковра... (II, 237)

О том, что это фольклор, было бы трудно догадаться тому, кто в сборнике Даля не вычитал бы следующих народных пословиц:

Лежит на соломе, а говорит с ковра.

На рогоже сидя, о соболях не рассуждают. (Д, 1002)

В тексте Некрасова эти крестьянские поговорки так сливаются с авторской речью, что даже не производят впечатления цитат.

Фольклор присутствует нередко даже в тех произведениях Некрасова, которые по своей тематике далеки от устно-поэтического народного творчества.

Заключение

Таким образом, творчество Некрасова совпало с эпохой расцвета русской фольклористики. Обращение Некрасова к фоольклору не было случайным явлением, прослеживается закономерность: Некрасов стремился восстоздать дух русского народа, народное самосознание, а для этого необходимо было не только изучить фольклор, но и проникнуться народным духом, что возможно было сделать только при изучении фольклора.

Для Некрасова фольклор не бвл однородным, встречая среди фольклорного материала ту или иную народную песню, пословицу или поговорку, он пытался представить себе, из каких кругов крестьянской массы может она исходить.

Некрасов использовал такие фольклорные материалы, как песни, в том числе свадебные песни, плачи, солдатские песни («Народные легенды» А. Н. Афанасьева, «Песни» Киреевского, «Причитания Северного края, собранные Е.В. Барсовым, творчество Ирины Федосовой); загадки, пословицы, поговорки, прибаутки; в меньшей степени былины, «стaрины» и сказочные элементы фольклора.

Некрасов избегал местные просторечия и диалектизмы. Из диалектизмов Некрасов употреблял только те, что получили широкое хождение в народе.

В общем, если принять во внимание весь объем работы Некрасова над русским фольклором, можно заметить стремление очистить общенародную речь от местных, случайных, наносных элементов.

Восхищаясь русскою народною речью, Некрасов утверждал, что в отношении ее меткости, ее выразительности никому из так называемых культурных людей не под силу сравниться с крестьянами.

Литература