Начала поэзии. Эпос: Гомер и Гесиод

Размещено на http://www.allbest.ru/

НАЧАЛА ПОЭЗИИ. ЭПОС: ГОМЕР И ГЕСИОД

Мы имели возможность проследить, как изобразительные искусства в борьбе с неподатливым материалом шаг за шагом освобождались от чужих образов и, постепенно прогрессируя, достигли воплощения наивысшей человеческой красоты и божественного величия. Что же касается воплощения греческого духа в слове и в песне, то первые проявления его покрыты для нас мраком. При самом вступлении в историю греческой литературы мы встречаемся с двумя произведениями, которые представляют собой не начало, а уже полный расцвет эпической поэзии, а в некоторых частях даже упадок ее - с "Илиадой" и "Одиссей".

Прежние поколения восхищались ими как таинственными и необъяснимыми откровениями эллинского народного духа; современная наука научила нас понимать постепенный рост этих поэм и на невольно возникающий вопрос, что им предшествовало, находить ответ в них самих. И результаты получились поразительные. Та форма, в которой дошли до нас гомеровские песни, указывает нам на то, что для развитие греческой повествовательной поэзии требовалось несколько столетий, прежде чем она была в силах произвести эти грандиозные эпопеи греческого рыцарства. Но и тут мы еще далеки от первоисточников поэзии.

Древнейшие гимны. Первый полет поэтического воображения у всех народов направлялся к небесным силам, которые властвовали над человеческой жизнью; также и в Греции первыми вылились в художественную поэтическую форму молитвы, которые возносились к богам. По крайней мере, предание называет первыми представителями искусства песнопений целый ряд певцов-священнослужителей. Личности их так же мало принадлежат истории, как и лица героического эпоса, но и те и другие имеют некоторое историческое основание. Всюду эти певцы близко стоят к известным культам богов, и в их искусстве поэзия тесно связывается с музыкой. Творчество некоторых певцов носит следы азиатского искусства, которое, несомненно, отразилось на греческой музыке, влияя на нее как родственными ей чертами, так и элементами, чуждыми эллинскому искусству. Как певцы аполлоновой религии нам известны лирики Олен в Делосе и Филаммон в Дельфах; Евмолпу ("сладкопевцу") и Мусею приписывались гимны в честь Деметры; Тамирис потерпел, по преданию, поражение в состязании с музами; Марсий, представитель игры на фригийской флейте, посвященной Кибеле, был побежден Аполлоном, богом кифары, так же как и Лин, который представляет собой не что иное как олицетворение жалобной песни того же имени. В лице Орфея, славного питомца муз и вдохновенного пророка Диониса, сила песни впервые нашла свое типическое воплощение, пережившее все последующие века. Его песней очаровывались птицы и лесные звери, скалы и деревья; нечто подобное сообщают германские и финские сказания о певцах-героях Горанде и Вейнемейнене. Нежные жалобы Орфея тронули даже суровую властительницу подземного царства, так что она готова была вернуть ему утраченную им жену Эвридику. Как Орфей, так и другие из упомянутых певцов называются фракийцами; и на самом деле фракийская область Пиерия у северного подножия Олимпа, этой всеэллинской горы богов, является исходной местностью, откуда по направлению к беотийскому Геликону, а далее и по всей Элладе распространился культ муз, к которым с древнейших времен и до наших дней обращаются поэты.

На первых порах эти гимны, вероятно, заключали в себе лишь мольбы смертных к божеству и призывание его со всеми приличествующими ему почестями, т. е. с многочисленными эпитетами. Древние стереотипные формулы, с которыми Гомер обращается к богам, - по-видимому, остаток этой религиозной поэзии. Дальнейшим шагом является краткий пересказ подвигов божества ему в угоду, а верующим - в назидание.

Песнь о предках. Здесь мы уже видим зародыши эпической песни; но дальнейшее развитие ее совершилось в другом, более узком кругу. Подобно тому как население города собиралось вокруг алтарей богов, так и члены семьи собирались за домашним очагом с целью почитания предков. За торжественными пиршествами в чертогах вельмож распевались песни, как и у древних германцев, и в этих песнях прославлялись подвиги предков, которые обращались с богами, как с равными себе, а то и сами были богами. И эти песни, исполняемые в царских чертогах, находили отзвуки во всем народе, так как они вызывали воспоминания, которыми все дорожили. Из

этих песен о предках вырос эпос. На первых порах его распевали не профессиональные певцы, а всякий, кого муза вдохновляла на песнь, В "Илиаде" не известны еще такие певцы, как Демодок и Фемий, встречающиеся в "Одиссее"; там Ахилл в своей палатке сам развлекается тем, что, чередуясь с Патроклом, поет о славных деяниях героев под звуки лютни. Дело в том, что и эти песни не обходятся без музыкального аккомпанемента, хотя о характере его до нас не дошло никаких известий.

Размер. Древнейшие песни не знали еще искусного гекзаметра, который и для нас теперь неразрывно связан с понятием об эпической поэзии. Размером для них служил простой короткий стих, который эллины вывезли из своей общей индоевропейской родины. Этот тип стихосложения сохранился еще в тех древних изречениях народной мудрости, которыми пользовались Гомер и Гесиод; в устах народа этот стих, кажется, жил еще долгое время. Лишь с началом художественной обработки поэзии создается дактилический гекзаметр, которым пользовались творцы древних гимнов в честь богов (вследствие чего в его размере во все времена составлялись изречения Дельфийского оракула). Оттуда гекзаметр проник в героический эпос, в котором подвергся тщательной отделке и остался навсегда нормальным стихом. Для ударяемых и неударяемых членов, из которых образовался древнейший "метр", было установлено известное соотношение, основанное на долготе и краткости слогов. Соединение двух стихов, из которых каждый заключал в себе три ударяемых (а первоначально, может быть, и четыре) слога, представляет собой следующую схему:

Слбвою светлый Атръд || повелитель мужйй Агамймнон.

Подобное же сочетание двух стихов представляют сатурнический стих римлян и размер немецкой песни о Гильдебранде. В прогрессивном совершенствовании этого необыкновенно гибкого эпического размера впервые сказывается чуткость эллина к красоте формы. Спокойное течение этого не слишком длинного, но и слишком короткого стиха как нельзя лучше подходило к равномерному ходу повествования. Благодаря усечению последнего дактиля при чтении получалась небольшая пауза, не особенно разительная и в то же время приятная как место некоторого отдыха. В гекзаметре не заметно никакого однообразия, которое легко могло бы возникнуть от бесконечного повторения одного и того же размера, так как разнообразие в цезурах, не известное трескучему александрийскому стиху, и свободное, но не беспорядочное чередование легкого дактиля с тяжеловесным спондеем придают каждому стиху своеобразие. Чуткий поэт, таким образом, имел в своем распоряжении средство согласовать форму с содержанием и при помощи разнообразных ритмов изображать спокойное или бурное движение, мрачную серьезность и резвое веселье.

Певцы. В художественной разработке поэзии народ в его совокупности участвовал пассивно, т. е. только воспринимал ее, потому что к этому времени уже образовалась особая корпорация певцов. К этим служителям муз, так называемым аэдам, всякий относился с предупредительностью, как мы видим на примере слепого певца Демодока в стране феаков. В этом образе Гомер создал идеального представителя того сословия, к которому принадлежал сам. Аэды обыкновенно находили убежище в царских и боярских палатах, и, может быть, поэтому в "Одиссее" и "Илиаде" заметна аристократическая точка зрения, несмотря на то, что они как нельзя лучше попали в тон и вкус народа. Но, конечно, певец, настроив свою лиру и покончив со вступительным восхвалением божества, не мог затем пройти весь бесконечный ряд сказаний; он выбирал из богатого их запаса, в общих чертах известного всем слушателям, отдельные эпизоды, распевая их в форме небольших баллад, наподобие немецкой эпической песни о Гильдебранде или наших былин. Так, Демодок поет о распре между Ахиллом и Одиссеем и о деревянном коне; и в "Илиаде" сохранилась подобная отдельная эпическая песнь в эпизоде о ночных разведках Долона.

Литературный язык. Среди этих-то певцов и сохранялась в устной передаче эпическая песнь; получая от предшественников более старинные песни, они вместе с тем становились творцами новых; таким образом постепенно возник эпический литературный язык с бесконечными стереотипными оборотами. Рассказ об обыденных происшествиях всегда облекался в одну и ту же форму; даже для подробного повествования повторяющихся событий, как-то: поединков, массовых битв, жертвоприношений, трапез - установился известный шаблон, который существенным образом облегчал работу поэта-импровизатора. Стремясь к большей наглядности, которая породила также и сравнения, певцы снабжали отдельные предметы поэтическими эпитетами; эти сочетания названия с эпитетом становились настолько постоянными, что употреблялись иногда и невпопад, например в том случае, когда герой среди белого дня простирает руки к "звездному" небу или Навсикая собиралась стирать "ослепительно белые" одежды. Эти свойства эпического стиля сообщали ему ровный и спокойный характер и вместе с тем служили для памяти певца-сказителя известными моментами отдыха.

Эолийская и ионийская эпическая поэзия. Вопрос, где и когда распевались эти древнейшие героические песни, освещается до известной степени благодаря исследованиям о языке и содержании гомеровских песен - конечно, лишь в той мере, в какой вообще возможно исследователю проникнуть в доисторические сумерки. Как известно, у Гомера мы находим своеобразное смешение эолийских и ионийских форм языка, причем основу его составляет ионийское наречие, пересыпанное, однако, эолийскими словами. Подобная смесь диалектов должна была бы показаться чудовищной, если бы в ней признать искусственное создание одного поэта; но она находит себе совершенно естественное объяснение в том факте, что героические песни созданы греками, говорившими на эолийском диалекте, а получили свое дальнейшее развитие у ионийцев. Передача эта совершалась на малоазиатской береговой полосе, обращенной к Греции; там ионийцы и эолийцы соперничали в основании колоний; будучи вынуждены тесно сплотиться против варваров, они поддерживали такое живое общение между собой, как нигде в самой Греции; там же находилось и место действия Троянской войны. Начатки же эпоса относятся к первоначальной родине эолийцев, Фессалии, которая была и родиной Ахилла. Вероятно, героические песни распевались также на Крите и в Арголиде в царских дворцах, откуда они затем перешли в Малую Азию. Необходимо отнести их начало к микенской эпохе, так как сколько бы позднейшие певцы сознательно и бессознательно ни вносили верований, обычаев и учреждении своего времени, но в эпосе сохранилась живая память о том отдаленном культурном мире, который после переселения дорийцев был забыт греками и исчез для них, возродился же лишь благодаря раскопкам Шлимана в Микенах. В то время еще не существовало глубокого различия между культурой Европы и Азии, между греками и варварами; и на изображениях мы видим микенских властелинов на таких же боевых колесницах, как и у Гомера; точно так же искусная работа микенских кинжалов сделала нам понятным описание Ахиллова щита в "Илиаде". В бурную эпоху переселения племен эпическая песнь замолкла на своей родине, между тем как в колониях она продолжала раздаваться и наполнялась новым содержанием.

Мы можем лишь догадываться о том, чем отличались друг от друга эолийский и ионийский эпические стили, так как они оба неразрывно соединились в гомеровском эпосе. Можно только в общих чертах утверждать, что "Илиада" носит эолийский страстный характер, сказывающийся в ярком изображении глубоких душевных волнений и жестоких битв; в позднейшей же по времени "Одиссее" отразилось то время, когда ионийцы спокойно владели своими колониями и достигали могущества и богатства, а в своих торговых путешествиях знакомились с чудесами чужих морей. В описании города счастливых феаков, которое дает Гомер, легко признать идеальное изображение крупного ионийского центра. Также и в двух главных героях - в неукротимом, прямодушном юноше Ахилле и в осторожном, хитроумном страдальце Одиссее - как нельзя лучше отразились характерные черты упомянутых племен. Что касается частностей, то древние эолийские и более новые ионийские элементы мирно уживаются друг с другом в обеих поэмах. В "Илиаде" Олимп представляется еще горной вершиной, покрытой снегом, на которую эолийцы на своей родине взирали с благоговением; в "Одиссее" же он служит блаженным жилищем богов, где не бывает ни снега, ни дождя. Из человеческой оболочки, в которую жизнерадостные ионийцы облекали своих богов, выглядывает иногда чуждый и для современников не совсем уже понятный первобытный облик неукротимых сил природы. Рядом с требованиями рыцарской культуры и обычаев, отдающих должное и героизму врага, рядом с известным правовым порядком, для которой личности послов и тела павших на войне считаются неприкосновенными, выступают, как и в песни о Нибелунгах, черты первобытной дикости и варварской жестокости. Ахилл несмотря на свой страшный гнев ласково встречает трепетно приближающихся к нему послов Агамемнона с их нерадостным поручением, а между тем в другом месте поэмы тот же Ахилл влачит труп Гектора вокруг стен Трои и немилосердно убивает пленников у костра в честь своего убитого друга.

Сюжеты. Сюжеты древнейшего эпоса не исчерпываются теми, которые нам известны из "Илиады" и "Одиссеи", так как и по содержанию своему эти последние лишь завершают продолжительный, многообразный процесс развития. Сказание о Фиванскои войне, которое, несомненно, возникло на своей родине, живет в памяти певцов "Илиады", и художественная разработка его предполагается знакомой всем, как об этом свидетельствуют наглядно изображенные ее эпизоды в "Илиаде". Поэтому не представляется случайностью то, что участники Троянской войны собираются в беотийской Авлиде, равно как не случайным является и заклинание тени Фиванского прорицателя Тиресия с целью предсказания Одиссею будущего. Поход аргонавтов в простейшей своей форме несомненно старше "Одиссеи", так как в этой последней судно "Арго" упоминается уже как общеизвестное; быть может, события этого похода послужили даже образцами для некоторых деталей в "Одиссее". Ядром этого сказания, так же как и троянского, являются первобытные мифы о богах; так и под Троей подвизаются многочисленные, спустившиеся на землю божества (таков, например, родственный германскому Зигфриду бог света, Ахилл), которые в сознании народа постепенно сливались с предками гoподствующих родов.

Кроме того, в песнях продолжают жить воспоминания о выдающихся исторических деятелях и событиях. Так, например, древнейшие завоевательные походы эолийцев на острова, расположенные у береговой полосы Малой Азии, перешли в сказания и, наконец, разрослись у певцов в грандиозное предприятие с участием в них греческих царей. Теперь только центральным пунктом сказания и вместе с тем главной пружиной действия стало похищение Елены троянским царевичем Александром, причем Елена уже больше не богиня, а супруга спартанского царя. Из соединения различных сказаний возник новый благодарный мотив: высокомерный дух не привыкших повиноваться ахейских вождей легко мог стать поводом раздоров в собственном лагере, которые должны были отодвинуть цель всего предприятия, т. е. завоевание неприятельского города. Тут мы уже находимся на той почве, на которой выросла "Илиада" Гомера.

Гомер

Гомер - это имя знакомо всем нам так, точно оно принадлежит родному поэту; а между тем не всякому известно, что под ним скрывается одна из труднейших проблем в истории литературы, полная разгадка которой вряд ли когда-либо удастся. Для наших отцов, как и для греков, Гомер считался творцом "Илиады" и "Одиссеи"; но мы в настоящее время уже знаем, что ему в древности приписывали с такой же уверенностью целый ряд других поэм и мелких стихотворений, что имя "Гомер" было, следовательно, собирательным именем для цветущего периода героического эпоса. Пробудившаяся у эллинов критика, правда, отняла у него одно за другим эти произведения, а некоторые представители ее зашли даже так далеко, что отказали ему и в авторстве "Одиссеи"; но никто не осмелился усомниться в реальности слепого старца-певца, о котором уже с ранних времен сложились многие легенды, и священные черты которого, каковыми они были в воображении многих, рука художника сумела закрепить в талантливо выполненном идеальном портрете. А между тем, по преданию, семь городов соперничали из-за чести считать его своим уроженцем; даты же его жизни, судя по разнообразным дошедшим до нас сведениям, растянуты на протяжении полутысячелетия, из чего мы ясно видим, что в древности о нем не существовало достоверного предания.

Гомеровский вопрос. Так как автор как истый эпический поэт скрывается за своим произведением, то это последнее должно само дать нам разъяснение своего происхождения. С тех пор как Ф.А. Вольф в 1795 году разрушил веру в единого Гомера и К. Лахман взялся подсчитать творцов бессмертного произведения, стараясь расчленить "Илиаду" на самостоятельные эпические песни, - с тех пор гомеровский вопрос долгое время внушал живой интерес научным и образованным кругам нашего общества. В настоящее время спор между "теорией мелких песен" и "теорией единства", который велся часто с излишней горячностью, замолк, и взгляд, примиряющий эти крайности, получает все большее и больше распространение. Продолжительная практика профессиональных певцов (аэдов) в деле разработки героического эпоса, как мы видели, должна была приготовить весь тот запас технических приемов, с помощью которого гениальный поэт мог уже создать свое творение. Из пространного и все еще растущего эпического материала о Троянской войне он выделил один эпизод, гнев Ахилла, который заключал в себе законченное единое действие и разом выдвинул на место коллективного действия индивидуальный мотив рокового столкновения между двумя благородными героями. Возникновение этого гнева, его последствия и развязку он изобразил в одной связной поэме, которая, вероятно, настолько же была далека от древнейшей эпической песни, как далека она и от ныне известной нам "Илиады", разросшейся до размеров 15693 стихов. Эта поэма, несомненно, была делом одного поэта, и этот-то поэт и есть настоящий Гомер. Что он блестяще выполнил свою задачу - это мы видим из того, что его поэма из времени вытеснила все остальные песни, которые распевались о Троянской войне. При этом действие в его поэме оказалось весьма удобным для введения новых эпизодов: отсутствие Ахилла в борьбе побуждало к тому, чтобы вплести подвиги других героев, пока, наконец, каждое племя не захотело видеть своих героев в этом пантеоне греческого эпоса. Дальнейшей переработке его содействовало то обстоятельство, что песни еще долгое время продолжали распространяться главным образом устно при помощи аэдов, а впоследствии - рапсодов. Мы не в состоянии с определенностью указать, когда и где последовала первая запись песен; во всяком случае и при и записи оказалось необходимым ввести некоторые эпизоды, которые соединяли бы отдельные песни. Таким образом, дошедшее до нас произведение состоит из ряда наслоений, которые, группируясь около определенного ядра, в некоторых частях своих еще довольно ясно отделяются друг от друга. Все же мы не в состоянии целиком выделить это ядро, т. е. первоначальную "Илиаду", так как древние элементы частью вытеснены новыми вставками.

"Илиада". Как вся война, так и ссора между Ахиллом и Агамемноном, разгорается из-за женщины. Ахилл заставил Агамемнона возвратить пленную Хрисеиду ее отцу, жрецу Аполлона Хрису, чтобы спасти войско от чумы. Разгневанный царь оскорбляет героя, несправедливо отнимая у него Брисеиду, предложенную ему раньше в виде почетного дара от войска. Оскорбленный в своей чести, Ахилл удаляется с поля сражения. На пустынном берегу моря он жалуется на свое горе матери, выплывающей из морской глубины. Зевс, хотя и неохотно, обещает полное удовлетворение матери Ахилла, явившейся к нему на Олимп и с мольбой обнимающей его колени. На следующее утро Агамемнон под влиянием сновидения, посланного Зевсом, ведет войско, которое было уже готово отказаться от безуспешной войны, из корабельного лагеря навстречу троянцам. Но вместо ожидаемого сражения предлагается поединок между Менелаем и Парисом, который должен решить, кому из них обладать Еленой. Как вторая книга наглядно изображает нам настроение и порядки в лагере ахейцев, так теперь (в 3-й книге) перед нашими глазами является осажденный город, в котором происходят приготовления к поединку. Однако решительного исхода не наступает, так как Афродита спасает своего Париса от ударов Менелая. Только когда последний ранен вероломным троянцем (4 кн.), начинается общая битва, в которой перед всеми отличается Диомед (5 кн.), вдохновляемый и защищаемый Афиной. Как тут, так и в других местах боги не только помогают своим любимцам, но и сами вступают в бой. Первый день сражения (кн. 5-7) не приносит никакого решения, равно как и второй день, не заключающий в себе ничего особенного (кн. 8). Ночью, пока оба войска стоят в поле лагерем друг против друга, цари посылают Одиссея и Аякса, сына Теламона (к которым позднее был присоединен Феникс, седовласый воспитатель Пелида) к Ахиллу, чтобы добиться его помощи для стесненных ахейцев (кн. 9), но попытка их не имеет успеха. Третий день битвы представляет собой нечто совершенно беспорядочное благодаря обширным позднейшим вставкам. Когда троянцы, предводимые Гектором, уже приближаются к отстаиваемым Аяксом кораблям (кн. 15), Ахилл, наконец, решается в момент крайней нужды послать им в помощь Патрокла. Облаченный в вооружение Ахилла, он отражает врагов, успевших уже поджечь корабли. Но когда он вопреки предостережениям Ахилла до самого города преследует бегущих троянцев, его постигает злая судьба: Гектор его убивает с помощью Аполлона (кн. 16). Горе Пелида не знает границ, и гнев его против Агамемнона исчезает перед жаждой отомстить за друга (кн. 18). Следующее затем описание роскошного вооружения, выкованного Гефестом по просьбе опечаленной Фетиды для ее сына, составляет известное место отдыха в стремительном ходе действия. Теперь начинается решительная борьба (кн. 19). Ахилл неистовствует среди троянцев (кн. 20), которые, преследуемые им, бросаются в бурные волны Скамандра (кн. 21).

Оставшиеся в живых спасаются в городе, лишь Гектор ждет противника, готовый пожертвовать собой для своих. Но и он обращается в бегство перед страшным натиском врага, пока, наконец, введенный в заблуждение Афиной, не останавливается, чтобы встретить Ахилла и по воле судьбы погибнуть на глазах плачущих родителей (кн. 22). Ha этом оканчивалась, по мнению некоторых, первоначальная "Илиада". Но не меньший интерес внушают нам столь прославляемые Шиллером похоронные торжества в честь Патрокла (кн. 23) и выкуп тела Гектора (кн. 24). Тело Патрокла предается торжественному погребению; труп Гектора предполагается бросить на съедение собакам и птицам. Но седовласый Приам, охраняемый божеством, осмеливается ночью отправиться в неприятельский лагерь, где он, обхватив колени того человека, который убил его сына, трогательными мольбами смягчает жестокое сердце победителя. Надгробный плач о Гекторе, намекающий на близкое падение Трои, сообщает заключительной части "Илиады" соответствующее настроение.

"Одиссея". После того как завоевание Трои, на которое "Илиада" лишь слегка намекает, получило в сказаниях определенную форму, интерес греков, страстных мореплавателей, обращается к возвращающимся героям и сосредоточивается на образе многострадального Одиссея. Этот последний в борьбе с опасностями на море и с чудесами незнакомых стран, преследуемый любовью и ненавистью, после десятилетних блужданий вступает, наконец, на землю дорогой родины и возвращает себе царство и жену. Таким образом, получился центр, вокруг которого сгруппировались жившие в народе многочисленные сказания о морских чудесах. Кроме того, этот сюжет давал материал для изображения родных нравов, так что "Илиада" и Одиссея", взятые вместе, представляют собой довольно полную картину культуры гомеровского века, если не принимать в расчет различное время происхождения того и другого эпоса.

Из разрушенной Трои поэт выводит своего героя на море. Однако повествование не следует по прямому пути, как в "Илиаде"; искусно распланированный сюжет складывается из нескольких более или менее обширных частей, что легче всего объясняется происхождением "Одиссеи" из нескольких отдельных поэм. Поэт приступает к рассказу с того знаменательного момента, когда в совете богов было решено о возвращении Одиссея. Но прежде чем повествовать об осуществлении этого решения, поэт первой части ("Телемахия", кн. 1-4) изображает события на Итаке, вызванные отсутствием Одиссея: бесстыдные происки женихов, сватающихся к покинутой Пенелопе, и беспомощное положение молодого Телемаха. Сама Афина посылает его разведать о пребывании отца. В Пилосе и Спарте Телемах встречает счастливо вернувшихся героев; видит Нестора, окруженного славными сыновьями, и Менелая, вновь обретшего свою Елену. Здесь мимоходом певец удовлетворяет любопытство слушателей, пожелавших узнать о судьбе прочих героев. Наконец мы встречаем самого многострадального Одиссея, в то время как он на скалистом берегу острова Огигии изнывает в тоске по родине (кн. 5). В течение семи лет нимфа Калипсо держала его здесь; теперь по настоянию Гермеса она должна его отпустить. Хотя судно его разбивается во время бури, посланной Посейдоном, но морская богиня Левкофея доставляет его к берегу феаков, и с этих пор, по определению рока, вражеские силы утрачивают свою власть над ним. Он обретает доверие прелестной царевны Навсикаи (кн. 6), которую Афина направляет к пустынному берегу, и находит гостеприимную встречу во дворце царя Алкиноя (кн. 7). Здесь Одиссей своим личным обаянием приобретает участие и уважение всех еще прежде, чем они узнают, что такой прославленный герой нашел приют в их городе. Песнь Демодока способствует разоблачению тайны (кн. 8), и только теперь собравшиеся в царском чертоге феаки, равно как и слушатели поэмы, узнают из собственных уст Одиссея весть о его приключениях (кн. 9-12). Оказывается, что после сражения с киконами он благополучно доехал почти до Пелопоннесского мыса Малеи, но поднявшаяся буря занесла его в незнакомую сказочную страну. Ни сладкие плоды лотоса, которыми его угощают лотофаги, ни страшные опасности, грозящие ему в пещере уродливого Циклопа, не в состоянии оторвать его мысли от возвращения на родину. Направляемый попутным ветром, посланным Эолом, он уже видит издали горы Итаки, но тут его товарищи, ослепленные жадностью, вновь удаляют его от цели. Благодаря присутствию духа ему удастся спасти один из своих 13 кораблей от разрушительной ярости людоедов лестригонов. С помощью Гермеса он уничтожает чары Цирцеи и проводит у нее целый год. После этого ему приходится спуститься в подземное царство, чтобы вопросить тень Тиресия. Там от умершей матери он получает первую весть о родине, а также встречает тени бывших своих соратников. Предостерегаемый Цирцеей, он благополучно минует сирен, а также Сциллу и Харибду. После этого его постигает несчастье, вызванное преступлением товарищей над стадом Гелиоса. Судно разбивается, и Одиссея, только чудом избежавшего Харибды, море выбрасывает на берег Огигии. Таковы рассказы Одиссея в собрании феаков. Алкиной отпускает его с богатыми дарами, и таинственный корабль феаков приводит его в одну ночь на родину, которую он, проснувшись утром, не узнает, пока Афина не открывает ему глаза (кн. 13). Превращенный в нищего, он в хижине честного свинопаса Эвмея узнает о предстоящих ему новых страданиях (кн. 14). Затем он заключает в свои объятия вызванного Афиной сына (кн. 16). Терпеливо переносит он в своем дворце насмешки и оскорбления женихов (кн. 17) и неузнанный сидит напротив своей ничего не подозревающей жены; лишь верная собака его и старая кормилица признают вернувшегося господина (кн. 18-20). Наконец наступает час возмездия. Выйдя победителем из состязания в стрельбе из лука (кн. 21), он направляет стрелу в надменного Антиноя и после неравной борьбы побеждает всех женихов, поддерживаемый Афиной и немногими верными рабами (кн. 22). Только теперь, когда он опять стал господином в своем собственном доме, он дает себя узнать изумленной Пенелопе (кн. 23). Встреча со старым отцом, Лаэртом, представляет собой уже позднейшее прибавление (кн. 24).

Критический вопрос. Часто высказывался взгляд, что критический анализ гомеровских песен, отнимающий у нас поэта и разрушающей единство его произведений, должен парализовать живой интерес к ним у интеллигентных читателей. Но разве этот призрачный образ слепого Гомера не бледнеет перед той возвышающей идеей, что над созданием этих произведений веками работали лучшие силы народа? Несмотря на разногласия исследователей, для нас важны конечные результаты их критических работ: мы научились отличать настоящее золото от шлака, и перед нами вновь засияли блестящие образы эпоса, освобожденные от вековой ржавчины, "чудные, как в первый день творения". Конечно, никто не отнимает у обыкновенного читателя его законного права бесхитростно наслаждаться Гомером, не обращая внимания на спор ученых; но в отношении тех мест, где недочеты произведения могут ему испортить впечатление, правильное понимание условий, при которых возникла поэма, даст ему большее удовлетворение, чем сомнительное утешение, что и старик Гомер мог вздремнуть.

Искусство Гомера. Характеры. Но на чем же основаны неувядаемая свежесть и привлекательность этих поэм? Внимательный читатель, вероятно, скоро заметит, что его, как и при чтении гетевского "Фауста", не столько захватывает ход действия, сколько простая, но потрясающая основная идея. Часто он даже теряет связующую нить благодаря отрывочным, неоконченным эпизодам, однообразным сценам резни и призрачным сражениям богов. Но зато неизгладимо запечатлеваются в памяти образы поэмы, стоящие как живые перед нашими глазами. Это не грубые дикари, как многие герои скандинавских саг, не изящные рыцари, искатели приключений в средневековом романтическом эпосе, - но настоящие истые герои, сильные и все же доступные мягким чувствам, стремительные и страстные в любви и ненависти, представляющие собой типы первобытной мужественности, сдерживаемой требованиями морали и воспитания. В их пламенном движении проявляются все силы; и потому от этих образов веет для нас еще первоначальной свежестью. В то время как в других сказаниях герои одного и того же рода удивительно похожи друг на друга, Гомер в своем неисчерпаемом искусстве характеристики выковывает вполне индивидуальные образы.

Останавливаясь на характерах "Илиады", отметим прежде всего Агамемнона, которого его могущество и влияние поставили во главе предприятия. Этот раздражительный и легко теряющийся вождь не стоит на высоте своего положения уже лишь потому, что он не способен подчинять личные выгоды общему благу. В его сопернике Ахилле воплотился тип благороднейшего рыцарства: его доблести служат нам мерилом, которое мы поневоле применяем и к другим героям. Храбрость его проявляется столь же бурно, как и другие страстные порывы его молодого сердца. Но этот светлый образ затуманен дымкой грусти: не на долгую жизнь родила его богиня-мать, и в течение этой жизни ему суждено выпить до дна всю ту чашу горестей, которая выпадает на долю человека. В Ахилле подтверждается основная истина греческого нравственного кодекса, что несоблюдение меры - корень всякого зла. Но мы видим, что именно благодаря этой его неуравновешенности в нем совершается нравственное перерождение и что его тяжкие страдания за короткое время превращают юношу в мужа. Его сверхчеловечество склоняется перед властью высших сил: Ахилл первых песен "Илиады" никогда добровольно не вернул бы тело своего смертельного врага его отцу. Перед Ахиллом другие герои отступают на второй план, но все же каждый из них на своем месте достаточно выделяется: мудрый советник Нестор, который в воспоминаниях своих (чрезмерно распространенных последующими поэтами) связывает настоящее время со славным прошлым, пережитым им самим; далее - Аякс, сын Теламона, и Диомед, оба одинаково храбрые, один - гордый, надменный, а другой - скромный и уступчивый; затем Менелай, несловоохотливый, как истый дориец, и прочие, кончая уродливым Ферситом, этим живым типом демократа, преломленным в призме аристократического миросозерцания эпоса.

С другой стороны, в осажденной Трое мы видим седовласого Приама, окруженного почтенными старейшинами города и цветущими сыновьями, среди которых Гектор представляет собой трогательную параллель к Ахиллу; поглощенный заботой об отечестве и родных, он не стремится жить, подобно Ахиллу, полной личной жизнью: "Победившим - честь победы, охранявшему - любовь". Нежность храброго героя к жене и ребенку вся вылилась в сцене прощания с Андромахой; эта сцена - одна из таких, которые создаются только раз в искусстве. Рядом с Андромахой стоит подавленная заботами мать Гектора, Гекуба, и наконец, сама Елена, невинная виновница войны, полная раскаяния в своем поступке, относящаяся с понятным для дорийской женщины негодованием к невоинственному характеру своего супруга - слабого, но обаятельного царевича Париса. Удивительные контрасты представляют собой эти три женских образа в "Илиаде"!

В характере Одиссея соединены прямо противоречивые качества. В "Илиаде" он представляется преимущественно умным и ловким оратором. Такое описание его с вполне индивидуальными чертами дает Антенор в одной из позднейших вставок, где он изображает Одиссея задумчиво стоящим с потупленным взором, пока вдруг с уст его не срываются слова, точно снежинки в зимнюю вьюгу. В "Илиаде" ничего еще не известно об участии Одиссея в завоевании Трои и о его странствиях. Лишь в "Одиссее" раскрываются все противоречивые свойства его удивительно изменчивой натуры, столь характерной для древних ионийцев, а отчасти и для современных греков. Никогда он не теряется в опасности; только один раз, когда будучи уже близок к цели, он вновь оказывается брошенным на произвол судьбы - он замышляет сам положить конец своим страданиям; но это продолжается только один момент. В борьбе со сверхчеловеческими силами он пользуется всякими средствами. С хитрым расчетом он улавливает слабую сторону циклопа и строит на ней план освобождения из пещеры своего гигантского противника, Победив, он осыпает его холодными насмешками и такую же безжалостность проявляет впоследствии, убивая с неумолимой жестокостью всех женихов Пенелопы. Не смущаемый никакими опасностями и никакими соблазнами, он неустанно преследует свою цель, которая, однако, все дальше и дальше уходит от него. И в то время как он томится на чужбине, верная супруга, своего рода Гудрун-вдова, ждет его год за годом, притесняемая наглыми женихами. Тщательно оберегает она сына Телемаха, представляющего собой один из тех типов привлекательных благовоспитанных юношей, которые впоследствии часто встречаются в произведениях изобразительных искусств Аттики. Что касается обитателей сказочных царств, в которые судьба заносит Одиссея, то они обрисованы лишь в общих контурах; исключение составляет Полифем - типичнейший людоед, которого когда-либо создавал сказочный вымысел.

Гомеровский быт. Все эти отдельные фигуры эпоса оставались бы для нас чуждыми, если бы поэт не сумел вместе с тем ввести нас в их жизнь. Дошедшие до него предания из микенской эпохи он соединяет с обычаями и идеалами своего века, так что мы получаем общую картину древнегреческой жизни, с которой по наглядности может сравняться лишь наше представление об афинской жизни в век Пеоикла. В этом смысле мы немало обязаны гомеровским поэтическим сравнениям. Мы видим, как солнце неустанно совершает свой путь по небу и как луна и звезды освещают своим светом одинокого пастуха. Перед нами ширится бесконечное море, то гладкое, мирное, то возмущенное бурей и бьющее волнами в береговые скалы. Мы следим за полетом журавлей и лебедей, наблюдаем животных в лесу как в мирной их жизни, так и в борьбе друг с другом и с человеком. Мы видим, наконец, людей за их ремеслом жнеца на поле, охотника и дровосека в лесу, пастуха среди своих стад, женщину за ткацким станком и слесаря в своей мастерской. В "Одиссее" изображаются благоустроенное молочное хозяйство и развитое скотоводство. Само собой разумеется, что с вооружением воинов и со способом ведения войны, равно как с горестями и радостями жизни моряков мы знакомимся из эпоса самым основательным образом. Идеал семейного быта, по Гомеру, зиждется на супружеской верности, материнской любви и почтительности детей. Хозяин и работник одинаково участвуют как в трудах, так и в радостях жизни, и даже бездомные нищие не отвержены обществом, так как они находятся под покровительством Зевса. Государством управляет царь Божией милостью, которому сам Зевс вручил скипетр. Но невозмутимое патриархальное государство сохранилось лишь у счастливых феаков; в действительной же жизни Греции аристократия заняла господствующее положение в государстве, как видно из распрей, происходящих в совете вождей, а еще больше из вызывающего поведения женихов во дворце отсутствующего государя. Поэт, который предостерегает от правления многих, очевидно, уже сам испытал его гнет. На Олимпе в облаках царят боги; но бесчисленные нити тесно связывают их с человеком. "Гомер сделал из людей богов, а богов превратил в людей", - говорит один остроумный греческий писатель. Только бессмертие и сравнительно большая власть дают преимущество богам перед людьми, в прочих же отношениях небожителям присущи все человеческие качества как добрые, так и дурные; иногда мысли и поступки у героев представляются нам даже более благородными и достойными, чем у богов. Трудно представить себе более поразительный по контрастам момент, чем тот, когда Зевс одним движением головы потрясает Олимп и в то же время боится объяснения со своей ревнивой супругой. В среду небожителей борьба из-за Трои тоже внесла разлад, и в этой борьбе они не по справедливости, а по личному расположению помогают сражающимся. Трудно представить себе, чтобы греки действительно веровали в этот легкомысленный мир богов.

Многие ученые поэтому вслед за Геродотом утверждали, что Гомер и Гесиод сочинили для греков богов, но это справедливо только отчасти. Дело в том, что если бы в массе греческого населения Малой Азии существовали более возвышенные воззрения на богов, то одно это обстоятельство послужило бы препятствием для всеобщего распространения эпоса. Мы можем теперь утверждать, что понятия о богах лишь со временем принимают все более и более бесцеремонный характер; так, например, недостойные и пошлые сцены из жизни богов, как доказано в настоящее время, представляют собой, несомненно, позднейшие вставки.

У самого Гомера никто не высказывает сомнения в существовании богов. Человек покорно преклоняется перед их волей и ему кажется, что он на каждом шагу чувствует их личное вмешательство. Обетами и жертвами он старается расположить их к себе; но все-таки можно уже уловить и высшую нравственную концепцию в словах Ахилла: "Кто послушен богам, тому и они охотно внимают".

Изображение человеческой природы. Наивность. Неотразимая сила гомеровской поэзии основывается на рельефном изображении истинной благородной человечности. Чем глубже мы вникаем в гомеровский эпос, тем менее мы сознаем, что перед нами греки и троянцы из эпохи, отделенной от нас тремя тысячелетиями, и тем сильнее мы поражаемся, с какой верностью Гомер изобразил общечеловеческую природу такой, какова она была всегда и будет вечно. Поистине, не слепой старец сочинил эти поэмы, но человек, который смотрел на мир широко открытыми глазами. Мы, люди столичной сутолоки, часто слепые и глухие к окружающим нас чудесам, можем поучиться у старика Гомера наблюдать мельчайшие детали жизни. Самым освежающим образом действует на нас гомеровская наивность, т. е. та непосредственность, с которой у него всюду проявляется свободная человеческая натура, еще не ведая условных границ утонченной культуры. "Как врата Аида, ненавистен мне всякий, кто высказывает не то, что скрывает в своем сердце". Этот девиз Ахилла в духе самого поэта и обусловливает речи и поступки всех его героев.

У Гомера еще не считается предосудительным называть вещи их именами, открыто высказывать свои самые сокровенные думы и желания, равно как не требуется боязливо маскировать свою здоровую чувственность, т. е. удовольствие от еды, питья и любви. Непривычен для нас в греческом эпосе ничем не прикрашенный естественный эгоизм, от которого и мы далеко не свободны, хотя считаем неудобным открыто сознаться в нем. У Гомера не считается предосудительным также то, когда человек беззастенчиво говорит о своей собственной славе; поэтому и Одиссей не смущаясь называет себя знаменитым героем, "слава которого доходит до небес". Но, с другой стороны, герои поэмы не стараются прятать свои слабости, а по отношению к чувствам других не всегда соблюдают деликатность. Только тогда, когда мы всецело переносимся в этот мир по-детски наивной непосредственности, мы с ужасом сознаем, до какой степени мы в наш просвещенный век порабощены громкой фразой и вежливой общественной ложью.

Эпическое искусство

Изумительно то верное чутье, которое проявил Гомер, созидая основные законы эпического искусства для всех времен. Повествование на всем протяжении своем ясно и прозрачно; в нем чередуются пространные описания со сжатым изложением главных моментов рассказа. С тонким тактом поэт избегает описания предметов, заменяя его действием. Так, например, вместо того чтобы описывать щит Ахилла и лук Пандара, он изображает процесс их выделки. Поэт часто одним лишь словом намекает на чувства действующих лиц и таким образом побуждает читателя постоянно дорисовывать остальное собственным воображением. Личность автора совершенно скрывается за его произведением, а между тем всюду чувствуется его направляющая созидающая рука; это особенно видно в искусном распределении эпического материала, благодаря чему события, совершавшиеся в течение 10 лет, легко и наглядно обозреваются как фон происшествий, обнимающих сравнительно небольшой ряд дней (в "Илиаде" - 51 день, в "Одиссее" - 41). То же самое искусство заметно и в описании деталей, и вдумчивый читатель проникается истинным удовольствием, убеждаясь в том, как последовательно и эффектно построены главные сцены и как тонко согласованы речи героев с их характером и настроением. Уже один из древних критиков хвалил Гомера за его способность переноситься в известные условия и в настроение лиц до такой степени, что повествование о событиях производит впечатление, точно мы сами их переживали.

Сравнения. Особенную прелесть греческого эпоса представляют собой сравнения, которые, точно яркие цветы, разбросаны на мрачном фоне сражений (в "Илиаде" 178 сравнений, в то время как в "Одиссее" всего 29). У поэта, поглощенного своим сюжетом, в памяти всплывают аналогичные происшествия, и его воображение тотчас же набрасывает немногими штрихами образ, который на мгновение отрывает слушателя от хода действий, и этим самым заставляет его еще рельефнее представить себе изображаемое. На нас, живущих под другим небом и по большей части - вдали от моря, эти картины производят более слабое впечатление. Но кто знаком с греческим морем, у того точно спадает с глаз завеса, и он, подобно Гете во время пребывания его в Сицилии, понимает искренность и правдивость, с которыми написаны гомеровские сравнения, обнимающие все области природы и человеческой жизни. Трогательно видеть, как певец великих сражений вместе с тем подмечает мельчайшие детали ежедневной жизни - как, например, маленькая девочка удерживает за платье спешащую куда-то мать и с глазами, полными слез, просит взять ее на руки, или как ребенок на берегу моря строит из песка домики и снова разрушает их. Для того чтобы понять, какая мудрость заключается в этих "украшениях повествования", стоит только сопоставить "Илиаду" с заключительными сценами Нибелунгов, где ни одна мирная картина не облегчает душу, угнетенную все возрастающей кровавой резней.

Значение Гомера. Ни один поэт не имел такого громадного влияния на свой народ и на мировую литературу, как Гомер. Хотя его песни сочинялись для господствующих классов Ионии, но они настолько отвечали чувствам и мыслям всего народа, что при помощи странствующих рапсодов быстро распространились по всему эллинскому миру и благодаря этому широкому распространению стали настоящим народным эпосом. Вместе с религией и языком эпос сознавался всеми греками как первое общее их достояние. Всякий находил в эпосе героя по своему вкусу: и пылкий эолиец, и стойкий дориец, и ловкий иониец. Гомер играл роль Библии для греков и, может быть, даже больше. Декламация его песен входила в церемониал государственных празднеств как твердо установленная составная их часть. Начало этому было положено Писистратидами в Афинах, где также по преданию последовала первая запись этих песен в более или менее законченном виде. Подрастающее поколение из произведений Гомера училось понимать истинно греческий дух. "Этому поэту Греция обязана своим духовным развитием", - говорит Платон коротко и верно. Во всех областях литературы мы можем проследить влияние Гомера. Римляне впервые заинтересовалось греческой письменностью благодаря "Odyssia Latina" Ливия Андроника несмотря на то, что эта последняя представляла собой довольно неуклюжее воспроизведение Гомера. Хотя в средние века имя Гомера также чтилось высоко, но лишь с эпохи Возрождения его стали вновь изучать, после чего началось его победоносное шествие по Европе, котороя достигло своего апогея в XVIII веке.

Эпический цикл. К 750 году "Илиада" получила более или менее законченный вид, а в 650 г. - и "Одиссея". После этого благодаря живительному влиянию гомеровских поэм снова всплывают на поверхность временно заглохшие остальные сказания о начале и конце Троянской войны. Эти песни в различных местах греческого мира перерабатывались гомеровскими певцами в более обширные поэмы, которые в свою очередь опять влияли на позднейшие наслоения "Илиады" и "Одиссеи". Прежде и эти поэмы целиком приписывались Гомеру, но потом отношение к ним стало более критическим, и хотя не всегда удавалось твердо установить настоящих авторов, однако особенно жалеть об этом не приходится, так как имена их все равно нам ничего бы не говорили. Поэма "Киприи" поэта Стасина повествовала о начале войны и о первых эпизодах ее, до начала "Илиады". В "Эфиопиде" Арктина VIII века повествование начинается с событий, последовавших за похоронами Гектора, и заключает в себе борьбу Ахилла с амазонками, с Мемноном и наконец смерть героя; в "Падении Трои" тот же поэт изображает развязку войны. Впоследствии славу этой поэмы затмила "Малая Илиада" поэта Лесха, очевидно больше отвечавшая вкусу современников своим грубоватым изложением, не свободным иногда и от комизма. К "Одиссее" примыкали сказания о возвращений прочих героев, собранные поэтом Гагием в его "Ностах", помимо которых, вероятно существовала еще отдельная поэма о "Возвращении Атридов". Конечная судьба Одиссея составляла предмет "Телегонии" Эвгаммона (после 600 года).

Тесно группируясь около гомеровского эпоса, эти поэмы тем самым отказывались от самостоятельной художественной композиции и от единства впечатления. Подобное самоотречение или недостаток творческих сил несколько озадачивает нас; все же мы не вправе пытаться приписать этим поэмам более широкую рамку действия ввиду определенных показаний Аристотеля и других авторов, что не ислючает, конечно, отдельных проспективных и ретроспективных эпизодов вроде гомеровских. Вообще на названных певцов великий образец влиял и благотворно, и пагубно. Позднейшие места в "Илиаде" и "Одиссее" показывают нам пример того, как при помощи готовых гомеровских оборотов создавались сносные изображсния новых событий, хотя гомеровского духа тут уже совершенно не было. Три всем том троянские сказания содержали в себе еще массу благодарных сюжетов, и у Арктина, например, встречались потрясающие сцены, о силе которых мы можем догадываться по позднейшим подражаниям. Но мы совершенно не в состоянии определить, до какой степени поэты самостоятельно разрабатывали сказания и в какой мере они сумели придать поэтическим образам индивидуальную жизнь, так как из 29 книг, в которых были собраны эти поэмы, до нашего времени сохранилось лишь 85 стихов. Популярность этих поэтов продолжалась до V века, и художники, особенно расписывавшие вазы, а также лирические и трагические поэты усердно черпали у них благодарные сюжеты. Но все-таки интерес к ним был вызван только содержанием, а не художественной формой, так как нигде не встречается выражение похвалы по ее поводу. Напротив, позднейшие критики отзываются с нескрываемым пренебрежением о "циклических поэмах". Такое название эти последние получили потому, что все песни, передающие, по образцу Гомера, героические сказания, вместе с его поэмами были впоследствии собраны в обширный свод эпических поэм, так называемый эпический цикл. Его потом вытеснили прозаические выдержки, которые заключали в себе наиболее важные сведения для изучения "Илиады" и "Одиссеи" и усердно списывались составителями руководств по мифологии, причем даже снабжались в начале I века н. э. целым рядом иллюстрированных сцен на небольших рельефных досках (особенно замечательна "Tabula Iliaca" в Риме). До нас дошел в сильно сокращенном и отчасти искаженном виде рассказ о троянских событиях, который был взят из хрестоматии Прокла (II в. н. э.) и служил введением в "Илиаду". Мы, конечно, еще в большей мере, чем греки, нуждаемся для понимания Гомера хотя бы в общем знакомстве с содержанием этих эпических поэм. Тогда мы будем иметь представление о том, как постепенно, шаг за шагом, расширялось сказание, как на месте действия появлялись сыновья убитых и герои других племен и как повторялись и трактовались знакомые из Гомера мотивы.