Жуковский как яркий представитель романтизма

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Содержание

Романтический мир Жуковского

Элегический жанр в поэзии Жуковского-романтика

«Теон и Эсхин» (1814)

Романтический мир Жуковского

Ещё В.Г. Белинский обратил внимание на то, что «романтизм - принадлежность не одного только искусства, не одной только поэзии: его источник в том, в чем источник искусства и поэзии, - в жизни… В теснейшем и существеннейшем своем значении романтизм есть не что иное, как внутренний мир души человека, сокровенная жизнь его сердца».

В русскую литературу Жуковский внес «первое пробуждение духа», сознавшего себя «духом». Он прямо связал поэзию с жизнью и утвердил принцип - «живи, как пишешь, и пиши, как живешь». Одновременно он закрепил новый, Более высокий взгляд на поэзию. Писатели XVIII века часто видели в ней забаву. Г. Р. Державин в оде «Фелица» сравнивал ее с «вкусным лимонадом». Жуковский, напротив, считал поэзию «связующим эвеном между миром земным и миром идеальным». Поэзия - отражение идеального мира, к которому стремится и о котором тоскует на земле человеческая душа. Поэзия дает нам прозрение в этот идеальный, родной для сердца мир. В минуту поэтического вдохновения в душу поэта нисходит «гений чистой красоты» как вестник из лучшего мира, как мечтанье «о небесном, о святом»:

Ах! Не с нами обитает

Гений чистой красоты;

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты;

Он поспешен, как мечтанье,

Как воздушный утра сон;

Но в святом воспоминанье

Неразлучен с сердцем он!

Он лишь в чистые мгновенья

Бытия бывает к нам

И приносит откровенья

Благотворные сердцам;

Чтоб о небе сердце знало

В темной области земной,

Нам туда сквозь покрывало

Он дает взглянуть порой…

Поэзия у Жуковского -- «религии небесной сестра земная», она «есть Бог в святых мечтах земли». Столь же возвышенно, идеально и представление Жуковского о поэте: им может быть лишь человек с чистым сердцем. Отсюда его постоянное стремление к самоусовершенствованию. Программа всей жизни Жуковского -- «жить для души». «Лучшее наше добро есть наше сердце и его чистые чувства»,-- говорит он. «Из всех людей, которых я знавал,-- писал о Жуковском Н. И. Тургенев,-- я не видал другой души, столь чистой и невинной».

Русская литература обязана Жуковскому приобщением к миру христианского идеала. «Жуковский был,-- по словам Белинского,-- переводчиком на русский язык романтизма средних веков, воскрешенного в начале XIX века немецкими и английскими поэтами, преимущественно же Шиллером». Если классицисты тосковали по Элладе и в качестве образца гармонически развившейся природы человека указывали на искусство Древней Греции, то романтики обратили внимание на христианство. «Древние,-- утверждали они,-- имели как бы телесную душу, но сердце, повитое христианством, совершенно иное и требует иной поэзии. Древняя душа проста. Душа нового человека нуждается в бесконечных оттенках в передаче всего, что в ней происходит. И когда в наше время искусство подражает простоте древних, оно теряет внутренние бесчисленные эмоции в изображении христианской души».

Литература романтизма ответила тайной религиозной неудовлетворённости европейского общества в эпоху кризиса просветительской веры в разум, наступившего после Великой французской революции, обманувшей надежды просветителей. В русских условиях этот возврат к христианским ценностям совпал с завершением становления новой русской литературы, национально-самобытной, восстанавливающей нарушенную в Петровскую эпоху преемственную связь с культурой отечественного православно-христианского средневековья. Во всех своих произведениях Жуковский открывал красоту христианских идеалов, и в этом главным образом заключается его национальное своеобразие. Однако возникает вопрос, почему Жуковский для поэтического удовлетворения христианских чувств обращался к Западу, к немецкой и английской поэзии?

«Переимчивость» Жуковского была обусловлена историческими потребностями становления и развития языка молодой русской литературы, нуждавшейся в опоре на образцы более зрелой и разработанной литературы Запада для передачи глубин психологии христиански одухотворенной души. Жуковский и своих переводам Жуковского иностранцы отмечали, что стихи русского поэта казались им порой оригиналами, а оригиналы, с которых делались эти переводы, - копиями. Сам Жуковский говорил, что в поэзии переводчик не раб, а соперник переводимого писателя: «Я часто замечал, что у меня наиболее светлых мыслей тогда, когда их надобно импровизировать в выражение или в дополнение чужих мыслей. Мой ум, как огниво, которым надобно ударить об кремень, чтобы из него выскочила искра. Это вообще характер моего творчества; у меня иго или чужое, или по поводу чужого -- а все, однако, мое».

О том, что переводы Жуковского демонстрируют в себе искусство «перевыражения» чужого в свое, наглядно свидетельствует сопоставительный анализ выдающегося филолога С.С. Аверинцева подлинника баллады Шиллера «Рыцарь Тогенбург» и перевода Жуковского. Исследователь обратил внимание, что Шиллер в своей балладе выступает как поэт-историк: он стремится к достоверной передаче нравов рыцарских времен. Он точно воссоздает «средневековый этикет», связанный с «культом прекрасной дамы», и совсем не собирается представлять изображаемое кик некий идеал для своих современников.

Жуковский, сохраняя шиллеровский сюжет, наполняет его интимным, сердечным содержанием. Он стремится, чтобы русские читатели приняли историю платонической любви рыцаря как образец, достойный подражания, как идеал одухотворенных христианских чувств.

У Жуковского героиня с самого начала заменяет вежливое «Вы» на доверительное «ты», этикетную учтивость на живое чувство:

Сладко мне твоей сестрою,

Милый рыцарь, быть;

Но любовию иною

Не могу любить.

«Милый рыцарь»-- так могла бы обратиться к любящему православная русская боярышня, но в устах дочери владельца средневекового замка подобная нежность невозможна. Шиллер по католической традиции ставит в центр волю, Жуковский по православно-христианской -- сердце. «Смысл слов,-- пишет С.С. Аверинцев,-- отказ от любви, но поэтическая энергия слов говорит о другом: первая строка начинается словом «сладко» («сладкий мой» -- обращение, допустимое и распространенное в русской простонародной среде.-- Ю.Л.), вторая -- словом «милый», вторая фраза (после союза «но») заключена между «любовию» и «любить». Любовь как бы разлита, растворена в самом звучании: «любовию иною...». У Шиллера будущая монахиня предлагает взамен отвергаемой земной любви отстраненное, беспорывное благорасположение. У Жуковского она предлагает -- где-то за словами -- едва ли не мистическую любовь, не духовный брак». И в финале монахиня не «появляется», как у Шиллера, а воистину «является», как видение, без слов подтверждая, что все, что нам померещилось за ее словами в первой строфе,-- правда:

Чтоб прекрасная явилась,

Чтоб от вышины

В тихий дол лицом склонилась,

Ангел тишины…

У Шиллера дева наклоняется над долиной -- долина внизу, под ней. У Жуковского она склоняется «от вышины». Долина, над которой наклоняются,-- это часть ландшафта; «тихий дол», в который склоняются,-- это едва ли не «юдоль», не «дольнее». Лицо, никнущее в этот дол,-- вне земных масштабов».

Столь интимное ощущение средневековой культуры у Жуковского связано, конечно, с особенностями православия, где на первом плане, как мы заметили, стоит не волевое, а сердечное начало. Но дело, думается, еще и в другом. Шиллера отделяют от эпохи средневековья по крайней мере три века существования в Западной Европе светской культуры. У Жуковского дистанция короче. Светская литература лишь вступает в России в стадию своего завершающегося оформления. Начало ему положили петровские преобразования, столь недалекий для Жуковского XVIII век. Причем светская культура у нас еще достояние очень узкой прослойки просвещенных людей из дворянского общества, которую .окружает мощная стихия народной жизни, всецело остающейся в лоне православно-христианского сознания. Романтизм Жуковского, в отличие от романтизма на Западе, выполняет несколько иную историческую миссию. В случае с Жуковским это миссия воссоединения «дворянской» и «общенародной» культур в единую русскую национальную культуру. Эта устремленность к синтезу и придает романтизму Жуковского вневременную общенациональную значимость, которую проницательно чувствовал Пушкин, завершивший дело, начатое Жуковским. Не случайно в поэтической миниатюре «К портрету Жуковского» Пушкин сказал:

Его стихов пленительная сладость

Пройдет веков завистливую даль,

И, внемля им, вздохнет о славе младость,

Утешится безмолвная печаль,

И резвая задумается радость.

Элегический жанр в поэзии Жуковского-романтика

Элегия стала одним из ведущих жанров в поэтическом творчестве Жуковского. Интерес к ней побуждался стремлением сентименталистов и романтиков сосредоточиться на внутреннем мире человеческой личности. При этом жанр элегии у них существенно изменился по сравнению с классицистами. В элегии XVIII века тоже преобладало грустное содержание: поэты сокрушались по поводу смерти друга или измены возлюбленной, тосковали при долгой разлуке с ними. Но все эти несчастия воспринимались ими как единичные факты, нисколько не подрывавшие веры в добрую природу человека и разумную, гармоническую организацию мира. Тоскуя по возлюбленной, классицист Сумароков, например, рассуждал так:

Но тщетен весь мой гнев. Кого я ненавижу?

Она невинна в том, что я ее не вижу.

Сержусь, что нет в глазах: но кто виновен тем?

Причина днесь случай в несчастии моем.

Он писал: «Мое несчастье отнюдь не свидетельствует о том, что мир трагичен в своих основах и что всем людям суждено страдать и бедствовать. Такая грустная случайность выпала лишь на мою долю». «Такой мне век судьбою учредился» или «Судьба, за что ты мне даешь такую честь?».

Поэт-романтик грустит иначе и по другому поводу. Его грусть касается самих основ мироустройства, в ударах судьбы он склонен видеть не случайность, а проявление самой сущности жизни: неверность земного величия и счастья, скоротечность бытия, несовершенство смертной человеческой природы... Личность и поэзии романтиков, утверждая себя, сталкивается с коренными проблемами бытия: человек и общество, человек и Бог, смерть и бессмертие.

В элегической поэзии Жуковского содержатся в сжатом виде те проблемы, над которыми будут биться герои Пушкина и Гоголя, Лермонтова и Некрасова, Тургенева и Чехова, Толстого и Достоевского. Не случайно Белинский видел в элегиях Жуковского «целый период нравственного развития русского общества». 'Их можно находить односторонними,-- замечал он,-- но в этой-то односторонности и заключается необходимость, оправдание и достоинство их».

Литературная известность пришла к Жуковскому в конце 1802 года, когда Карамзин опубликовал в «Вестнике Европы» элегию «Сельское кладбище» -- вольный перевод произведения английского поэта-сентименталиста Томаса Грэя. На исходе XIX века русский поэт и философ В.С. Соловьев посвятил этой элегии Жуковского стихи под названием «Родина русской поэзии». Он заметил, что наша литература явилась на свет не на гранитных набережных Петербурга, не на Красной площади в Москве,--

А там, среди берёз и сосен неизменных,

Что в сумраке земном на небеса глядят,

Где праотцы села в гробах уединённых,

Крестами венчаны, сном утомлённым спят…

На сельском кладбище явилась ты недаром,

О, гений сладостный земли моей родной!

Хоть радугой мечты, хоть юной страсти жаром

Планета после ты, -- но первым лучшим даром

Останется та грусть, что на кладбище старом

Тебе навеял Бог осеннею порой.

О чем же поведал в стихах юный поэт? Элегия Жуковского открывается описанием наступающего вечера, когда все исчезает в туманном сумраке, когда над уединенным человеком не довлеет «злоба дневи» -- суетные заботы шумного дня оставляют его. Тогда среди таинственной тишины засыпающей природы обостряются все человеческие чувства, пробуждается внутреннее зрение, душа откликается на самые существенные, вековые вопросы бытия. На сельском кладбище, под ощутимым дыханием смерти, перед юным поэтом встает вопрос о смысле жизни. Смерть в восприятии Жуковского -- это великий уравнитель:

На всех ярится смерть -- царя, любимца славы,

Всех ищет грозная... и некогда найдет;

Всемощныя судьбы незыблемы уставы;

И путь величия ко гробу нас ведет!

Одновременно смерть еще и великий учитель, проясняющий истинные и мнимые ценности жизни. Она обнажает тщетность погони за мирскими благами, за богатством и славой, она зовет человека к библейской морали сдержанности и простоты: не раболепствуй перед сильными мира сего, не пресмыкайся в лести, не служи своей гордыне, не будь жестоким к страдальцам, цени в жизни не успех, не славу, не наслаждения, а добросердечие, скромный труд, отзывчивость, чуткость к чужому страданию. На сельском кладбище становится понятным, что ближе к Богу и его вечным заветам не сильные мира сего, а простые, безвестные труженики, хранящие в своей душе «глас совести и чести», «румянец стыдливости», далекие «от мирских погибельных смятений»:

Как часто их серпы златую ниву жали

И плуг их побеждал упорные поля!

Как часто их секир дубравы трепетали

И потом их лица кропилася земля!

Вдохновляясь нравственной красотой и праведной жизнью сельских тружеников, голос поэта обретает обличительные, ораторские интонации при обращении к сильным мира сего:

А вы, наперсники фортуны ослепленны,

Напрасно спящих здесь спешите презирать

За то, что гробы их непышны и забвенны,

Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.

Вотще над мертвыми, истлевшими костями

Трофеи зиждутся, надгробия блестят,

Вотще глас почестей гремит перед гробами --

Угасший пепел наш они не воспалят.

Затем и сам юноша-поэт мнит себя умершим, похороненным здесь, на сельском кладбище, воспринимает свой уход глазами своих друзей с чувствительной душой, в воспоминаниях которых он останется живым. Он говорит о себе, умершем, устами сельских жителей, приглашающих пришельцев посетить его могилу и прочесть на ней надгробную эпитафию:

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,

Что слава, счастие, не знал он в мире сем.

Но музы от него лица не отвратили,

И меланхолии печать была на нем.

Он кроток сердцем был, чувствителен душою --

Чувствительным Творец награду положил.

Дарил несчастных он -- чем только мог -- слезою;

В награду от Творца он друга получил.

Прохожий, помолись над этою могилой;

Он в ней нашел приют от всех земных тревог;

Здесь все оставил он, что в нём греховно было,

С надеждою, что жив его Спаситель-Бог.

Обостренное нравственное чувство поэта, прорывающееся за грани земного бытия, подсказывает ему, что и в земной юдоли есть такие ценности, которые не подлежат уничтожению и гибели, которые вечно сохранит бессмертная человеческая душа.

Элегия «Сельское кладбище» еще очень органично и глубоко связана с сентиментализмом Карамзина. Однако в ней уже появляются признаки нового направления--романтизма. Если в поэзии сентименталистов на первом плане был культ ощущений, чувствительного сердца, то у Жуковского психологический анализ сливается с решением глубоких этических вопросов, мировоззренческих проблем. Душевное здесь перерастает в духовное, подчиняется ему и контролируется им.

Окончательное торжество романтизма проявляется у Жуковского в элегии «Вечер» (1803), две строфы из которой были положены на музыку П.И. Чайковским и вошли в его оперу «Пиковая дама»:

Уж вечер... облаков померкнули края,

Последний луч зари на башнях умирает;

Последняя в реке блестящая струя

С потухшим небом угасает.

По наблюдению Г.А. Гуковского, эти стихи напоминают словесный поток, качающийся на волнах звуков и эмоций». «Вечер», «померкнули», «последний», «умирает», «последняя», «потухшим», «угасает»... Нагнетание эмоциональных повторений, нанизывание однотонных слов, выдвижение на первый план качественных признаков за счет предметных приводит к тому, что «облака», «лучи», «водные струи» одухотворяются. Поэтическое слово становится емким и многозначным, богатым психологическим подтекстом. В стихотворении «Весеннее чувство»:

Я смотрю на небеса...

Облака, летя, сияют

И, сияя, улетают

За далекие леса --

эпитет «сияя» приобретает двойственный смысл: предметно-вещественный -- облака, озаренные солнцем; психологический -- радость возносящегося, легкого, весеннего чувства. Основной пафос поэзии Жуковского -- утверждение романтической личности, человеческой души, утонченное исследование внутреннего мира. «У Жуковского все душа и все для души»,-- сказал П.А. Вяземский. Поэзия отказывается у него от точного называния понятий, сознательно разрушает рационалистический подход к поэтическому слову, свойственный классицизму. Слово у Жуковского не используется как общезначимый термин, а звучит как музыка, с помощью которой он улавливает в природе какую-то незримую таинственную жизнь, трудноуловимые излучения и импульсы, которые природа посылает чуткой и восприимчивой душе. Жуковский склонен думать, что за видимыми вещами и явлениями окружающего нас природного мира скрывается образ Творца. Видимый образ природы в его восприятии -- это символ невидимых божественных энергий.

В элегии «Невыразимое» (1819) Жуковский сетует на бедность человеческого языка, способного схватывать лишь видимое очами и неспособного уловить «Создателя в созданье». Когда неизреченному поэт стремится дать название, его искусство обнаруживает свою слабость и «обессилено безмолвствует»:

Что видимо очам-- сей пламень облаков,

По небу тихому летящих,

Сие дрожанье вод блестящих

Сии картины берегов

В пожаре пышного заката--

Сии столь яркие черты--

Легко их ловит мысль крылата,

И есть слова для их блестящей красоты.

Но то, что слито с сей блестящей красотою--

Сие столь смутное, волнующее нас,

Сей внемлемый одной душою

Обворожающего глас,

Сие к далёкому стремленье,

Сей миновавшего привет

(Как прилетевшее внезапно дуновенье

От луга родины, где был когда-- то цвет,

Святая молодость, где живо упованье),

Сие шепнувшее душе воспоминанье

О милом, радостном и скорбном старины,

Сия сходящая святыня с вышины,

Сие присутствие Создателя в созданье--

Какой для них язык?.. Горе душа летит,

Все необъятное в единый вздох теснится,

И лишь молчанье понятно говорит.

В этих стихах, глубоко философичных по своей природе, уже предчувствуется Тютчев с его знаменитым стихотворением «Silentium!» («Молчание!» -- лат.). Примечательно в «Невыразимом» сближение чистых, как райский сад, воспоминаний прошлого со святыней, сходящей с вышины,-- обетованной райской жизнью, даруемой праведным душам за пределами земного бытия.

У Жуковского в элегиях есть целая философия воспоминаний. Он убежден, что все чистое и светлое, что дано пережить человеку на этой земле, является предуготовлением будущей вечной жизни. В элегической «Песне» (1818), которая предвосхищает пушкинское «Я помню чудное мгновенье...», Жуковский писал:

Минувших дней очарованье,

Зачем опять воскресло ты?

Кто разбудил воспоминанье

И замолчавшие мечты?

Шепнул душе привет бывалой;

Душе блеснул знакомый взор;

И зримо ей минуту стало

Незримое с давнишних пор.

О милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать: живи надежде?

Скажу ль тому, что было: будь?

«Можно некоторым образом сказать, что существует только то, чего уж нет! -- замечал Жуковский.-- Будущее может не быть; настоящее может и должно перемениться; одно прошедшее но подвержено переменяемости: воспоминание бережет его, и если это воспоминание чистое, то оно есть ангел-хранитель нашего счастия; оно утешает наши горести; оно озаряет перед нами неизвестность будущего». Воспоминания Жуковский называл «двойниками нашей совести»: благодаря им не разрывается в этой жизни живая цепочка добра, невидимые звенья которой уходят в вечность, в тот идеальный мир, вера в который поддерживала Жуковского во всех жизненных испытаниях.

Жуковский не уставал повторять, что истинная родина души не здесь, а там, за гробом, что в земной жизни человек странник и залетный гость. Земные испытания приносят ему немало бед и страданий, но счастье и не может быть уделом, целью жизни человека на земле:

Ты улетел, небесный посетитель;

Ты погостил недолго на земле;

Мечталось нам, что здесь твоя обитель;

Навек своим тебя мы нарекли…

Пришла судьба, свирепый истребитель,

И вдруг следов твоих уж не нашли:

Прекрасное погибло пышном цвете…

Таков удел прекрасного на свете! --

так говорит поэт в элегии «На кончину ее величества королевы Виртембергской». Мысль о непрочности и хрупкости земного бытия, о неверности земного счастья, о неизбежности трагических испытаний вносит в элегии Жуковского устойчивый, повторяющийся мотив грусти и печали. Но это не «мировая скорбь» Байрона с нотами отчаяния, неверия, дерзкого вызова Творцу. Печаль в элегиях Жуковского -- грусть с оттенком светлой радости, сладкого упования. Поэт называет такую печаль «меланхолической», а само чувство -- меланхолией. Оптимизм его грусти основан на глубокой христианской вере. В страдании он видит великую школу жизни и не устает повторять, что «несчастие -- великий наш учитель», что главная наука жизни -- «смирение и покорность воле Провидения».

«Теон и Эсхин» (1814).

«На это стихотворение,-- писал Белинский,-- можно смотреть как на программу всей поэзии Жуковского, как на изложение основных принципов ее содержания».

В стихотворении сопоставляются разные жизненные судьбы двух друзей -- Теона и Эсхина, а действие происходит в Древней Греции в эпоху зарождения христианства. Эсхин возвращается к своим пенатам, под родимый кров, после долгих жизненных странствий в погоне за земными благами. Все изведал он: и роскошь, и славу, и вино, и любовные утехи. Но счастье так и не далось ему в руки: как дым, как тень от него улетало. Цвет жизни был сорван, но при этом «увяла душа»: «в ней скука сменила надежду».

Друг Эсхина, Теон, с юности был скромен в желаниях и надеждах.

Он остался дома, и вот теперь Эсхин навещает его. С безоблачных небес светит солнце, тихо горит море в его лучах, сыплется розовый блеск на хижину Теона. Неподалеку от нее блестит мраморная гробница, а сам Теон сидит на пороге дома, погруженный в меланхолические думы. Теон приветствует Эсхина, обнимает его и замечает, что лицо друга скорбно и мрачно. Эсхин развертывает перед Теоном безрадостную историю своей жизни, которая привела его к выводу, что «надежда -- лукавый предатель». Замечая грусть на лице Теона, Эсхин спрашивает: «Ужель и тебя посетила печаль при мирных домашних пенатах?» Вздыхая, Теон указывает на гробницу и говорит, что «боги для счастья послали нам жизнь, но с нею печаль неразлучна». Он не ропщет на Бога, но земное блаженство надо искать не в том, в чем искал его Эсхин: земные блага, земные радости преходящи и тленны, они всякий раз изменяют человеку:

Что может разрушить в минуту судьба,

Эсхин, то на свете не наше;

Но сердца нетленные блага: любовь

И сладость возвышенных мыслей --

Вот счастье; о друг мой, оно не мечта.

Эсхин, я любил и был счастлив;

Любовью моя осветилась душа.

И жизнь в красоте мне предстала.

При блеске возвышенных мыслей я зрел

Яснее великость творенья;

Я верил, что путь мой лежит по земле

К прекрасной, возвышенной цели.

И даже теперь, когда любимая умерла, сладость возвышенной любви хранится в памяти сердца: «Страданье в разлуке есть та же любовь; над сердцем утрата бессильна». Поэтому и скорбь о погибшем для Теона -- «обет неизменной надежды, что где-то в знакомой, но тайной стране погибшее нам возвратится». Все земное и плотское гниет и превращается в прах. Но все, что возвышает нас над бездуховной тварью, что делает нас людьми, по замыслу Творца о человеке, никогда не умрет и будет с нами вечно -- и здесь, и там, за гробом:

романтическая поэзия жуковский

С сей сладкой надеждой я выше судьбы,

И жизнь мне земная священна;

При мысли великой, что я человек,

Всегда возвышаюсь душою.

Размещено на Allbest