Поэты о Великой Отечественной Войне

Размещено на http://www.allbest.ru/

Поэты о Великой Отечественной Войне

Отечественная война составила новый исторический период. Отвечая требованиям времени, литература перестроилась на военный лад…

Во вторую половину тридцатых годов неотвратимо надвигавшаяся война стала осознаваемой многими исторической реальностью, едва ли не главной темой тогдашней пропаганды, породила большой массив так называемой «оборонной» литературы. Стоит перечитать стихи молодых поэтов той поры: «Слышишь как порохом пахнуть стали Передовые статьи и стихи!» (К. Симонов); «Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь» (П. Коган); «Военный год стучится в двери Моей страны. Он входит в дверь» (М. Кульчицкий); «А если скажет нам война: «Пора» - Отложим недописанные книги...» (Б. Смоленский), - чтобы убедиться, что молодые поэты тогда остро и отчетливо слышали «далекий грохот, подпочвенный, неясный гуд» приближающейся войны, «последнего решительног» - так это тогда воспринималось, - видели в военном противоборстве с фашизмом историческую миссию своего поколения.

Надо отметить, что в рамках этой «оборонной» темы сразу же наметились два противоположных подхода (трансформируясь и видоизменяясь, они давали себя знать и вовремя войны, и долгие годы после Победы, создавая поле высокого идеологического и эстетического напряжения). «На чужой территории», «малой кровью», «могучим молниеностным ударом», «и в воде мы не утоним, и в огне мы не сгорим» - это стало браворным лейтмотивом выходивших романов и повестей, это показывали в кино, декламировали и пели по радио, записывали на грампластинках.

Выступая с докладом перед московскими писателями 22 июня 1942 года, через двенадцать месяцев после начала войны, А. Сурков с неслыханной тогда прямотой и резкостью говорил о том вреде, который принесла фанфарная поэзия и барабанная литература (разумеется, разговор об их военно-политических и пропагандистких источниках был невозможен: «...До воны мы часто дезориентировали читателя насчет подлинного характера будущих испытаний. Мы слишком «облегченно» изображали войну. Война в нашей поэзии выглядела как парад на Красной площади. По чисто подметенной брусчатке рубит шаг пехота, идут танки и артиллерия всех калибров. Идут люди веселые, сытые. Звучит непрекращающееся «ура»... До войны мы читателю подавали будущую войну в пестрой конфетной обертке, а когда эта конфетная обертка двадцать второго июня развернулась, из нее вылез скорпион, который больно укусил нас за сердце, - скорпион реальности, трудной большой войны. 'Никем непобедимым пришлось долго и унизительно пятится. Воюющему соотечественнику пришлось справлятся не только с танками, которые на него лезли, с самолетами, которые валили на его голову тысячи тонн рваного железа, но и вытравлять из души конфетную 'идеологию', которой мы его обкормили».

Война в Испании, наши 'малые' войны - халкин-голский конфликт, финская компания, в которых выявилось, что мы вовсе не так могучи и умелы, как об этом громко трубили с самых высоких трибун, что победы даже над явно более слабым противником даются нам отнюдь не 'малой кровью', настроили некоторых писателей, главным образом тех, кому довелось побывать под огнем, понюхать пороха современной войны, на серьезный лад, вызвали у них отталкивание от шапкозакидательства, от победных литавр, от угодливой лакировки. Эта тендеция отчетливо проявилась в написанных К. Симоновым после Халкин-Гола книге стихов 'Соседям по юрте' и пьесе 'Парень из нашего города', ставшей самым популярным сценическим произведением первого года Отечественной войны, в стихах А. Суркова и А. Твардовского, навеянных впечатлением финской кампании. Другое дело, что даже эти писатели, не отворачившиеся от суровой правды войны, никто из них, - не могли себе представить, каким тяжелым и жестоким испытанием будет надвигающееся на нас испытание, в самом страшном сне не могло им привидеться, что война будет продолжаться долгих, казавшихся бесконечными четыре года, что враг дойдет до Москвы и Ленинграда, до Сталинграда и Кавказа. Хлебнув в первые дни войны во время отступления на Западном фронте горячего до слез, Симонов напишет полные тоски и боли строки, которые будут опубликованы только через четверть века: «Да, война не такая, какой мы писали ее, - Это горькая шутка...».

Так страшно началась для нас война, на таком краю, в двух шагах от пропасти, мы оказались, что выбраться можно было только прямо глядя жестокой правде в глаза, до конца осознав ту всю меру своей ответственности за исход войны. В ноябре сорок первого года И. Эренбург писал: «...Многие у нас привыкли к тому, что за них кто-то думает. Теперь не то время. Теперь каждый должен взять на свои плечи всю тяжесть ответственности. Во вражеском окружении, в разведке, в строю каждый обязан думать, решать, действовать». Лирическая поэзия, самый чуткий сейсмограф душевного состояния общества, сразу же обнаружил эту жгучую потребность в правде, без которой невозможно, немыслимо чувство ответственности. Вдумаемся в смысл не стертых даже от многократного цитирования строк «Василия Теркина» - они направлены против утешающеуспокающей лжи, тогда эта внутренняя полемика воспринималась особенно остро, выглядела вызывающей:

А всего много пуще Не прожить наверняка - Без чего? Без правды сущей, Правды, прямо вдушу бьющей, Да была б она погуще, Как бы ни была горька.

Литература наша немало сделала для того, чтобы в грозных, катастрофических обстоятельствах пробудить у людей чувство ответственности, понимание того, что именно от них, от каждого из них-ни от кого другого - зависит судьба страны. Отечественная война не была "разборкой" между двумя кровавыми диктаторыми - Гитлером и Сталиным, как это внушают нынче некоторые склонные к изобретению сенсаций литераторы. Какие бы цели ни преследовал Сталин, советские люди защищали свою землю, свою свободу, свою жизнь - на это посягали фашисты. «...Правота была такой оградой, Которой уступал любой доспех», - писал в ту пору Борис Пастернак.И даже те, кто не испытывал ни малейших симпатий к большевикам и советской власти, - большинство их, - заняли после гитлеровского вторжения безаговорочно патриотическую, оборонческую позицию."Мы знаем, что нынче лежит на весах И что совершается ныне", - это Анна Ахматова, у которой был очень большой счет к советской власти.

Уровень правды в литературе военных лет по сравнению с бравурнотягостной второй половиной тридцатых годов, временем опустошительных массовых репрессий духовного оцепенения и мрака, казенной унификации в искусстве, резко вырос. Жестокая, кровавая война потребовала духовного раскрепощения, сопровождалась стихийным освобождением от душивших живую жизнь и искусство сталинских догм, от страха и подозрительности.Об этом тоже свидетельствует лирическая поэзия. В голодном, вымирающем блокадном Ленинграде в жуткую зиму тысяча девятсот сорок второго года Ольга Берггольц писала:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали, где смерть как тень тащилась по пятам, такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною дышали, что внуки позавидовали б нам.

Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать «жандармов любезности». Но это ощущение обретаемой, расширившейся свободы возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много лет фронтовую юность, Василь Быков писал, что во время войны мы «осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства». Война все подчиняла себе, не было у народа болле важной задачи, чем одолеть захватчиков. И перед литературой со всей остротой и определенностью встали задачи изображения и пропаганды освободительной войны, они служили им по доброй воле, по внутренней потребности, честно, искренне, эти задачи не были навязаны извне - тогда они становятся губительными для творчества. Война против фашизма была для писателей не материалом для книг, а судьбой - народа и их собственной. Их жизнь тогда мало отличалась от жизни их героев.

Каждый третий из ушедших на фронт писателей - около четырехсот человек - с войны не вернулся. Это большие потери. Может быть, они были бы меньшими, но очень часто писателям, большинство из которых стали фронтовыми журналистами, приходилось заниматься не только своими прямыми обязанностями (впрочем, пули и осколки бомб и снарядов не щадили и тех, кому не случалось этого делать), а многие просто оказались в строю - воевать в пехотных частях, в ополчении, в партизанах.

Поэзии приходилось преодолевать прочно утвердившиеся представления о том, что гражданственное и интимное, общественное и личное - противостоящие, полярные понятия. Она избавлялась от предубеждения к частному, «домашнему», хотя по «довоенным норма» эти качества - общественное и частное, гражданственность и человечность - были очень далеко разведены друг от друга, никак не совмещались, не сливались. Сейчас, когда мы говорим о лучших произведениях военных лет, рядом с «Теркиным», произведением, которое по праву называют энциклопедией солдатской жизни на войне, не задумываясь, без тени сомнений, ставят интимнейшие «Землянку» и «Жди меня». А тогда сами поэты и думать не хотели печатать эти затем неожиданно для них получившие неслыханную популярность стихи, публикации состоялись по воле случая, авторы же были уверены, что сочинили нечто камерное, лишенное гражданского содержания, не представляющее никакого интереса для широкой публики. Нет, не сразу стало ясно, что по-настоящему на внимание читателей может рассчитывать лишь «души откровенный дневник» (С. Кирсанов).

Чем только не приходилось заниматься писателям в дни войны - вплоть до наставлений по борьбе с танками противника! Если в этом была нужда - а она возникала постоянно в армейских газетах - поэты писали репортажи, драматурги - международные обзоры, прозаики и критики - стихотворные фельетоны. Никто не мог уклониться от повседневной «черной» газетной работы - не имел права. «Я писал, - вспоминал Твардовский , - очерки, стихи, фельетоны, лозунги, листовки, песни, за метки - все». Можно долго рассказывать, в каких условиях приходилось писателям работать, как доставался им материал, когда они хотели непременно получить его из первых рук. В таких мало располагающих к сосредоточенной творческой работе условиях были созданы книги, которые не потускнели за прошедшие десятилетия, не перечеркнуты временем: из поэзии - это 'Василий Теркин' Твардовского, 'Сын' Антокольского, 'Февральский дневник' Берггольц, лирика Ахматовой, Симонова, Суркова, Сельвинского, Алигер, Шубина, Гудзенко. Высокого уровня правды достигла литература - такого, что в мирное время, а первые послевоенные или последние сталинские годы, в пору нового идеологического помрачения, она так или иначе, вольно или невольно проверяла себя. Конечно, писатели не все тогда знали, не все понимали в обрушевшимся на страну хаосе горя и доблести, мужества и бедствий, жестоких приказов и безграничной самоотверженности, малой частицей которого они были сами, но их взаимоотношения с правдой, как они ее видели и понимали, не были, как в предыдущие годы столь осложнены внешними обстоятельствами, тупыми государственными рекомендациями и запретами. Все это - беспрекословные указания и показательные, запугивающие проработки - начало возникать, как только проступили зримые контуры победы, с конца сорок третьего года. И не только в литературе. Вспомним гулявшую в войну в офицерской среде бесшабашную поговорку: "Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут". Такое упоение своей независимостью - пусть в тех пределах, которые ставила война, - могло возникнуть лишь у молодых людей, почувствовавших вкус свободы, осознавших, что они не пешки, не "винтики", как назовет их сразу после войны Сталин. Потом, когда ход войны их усилиями, кровью и жизнями солдат и офицеров переломился и не было сомнений в ее исходе, когда Верховному главнокомандующему уже не приходило в голову обращатьтся к спасителям Отечества с заискивающим "Братья и сестры!.. Дорогие мои!.." и стакан с нарзаном не дрожал в его руке, эту фронтовую вольницу стали прибирать к рукам, укрощать, показывая что чересчур независимые, чрезмерно полюбившие свободу, настроенные критически могут оказаться не на фронте, а загреметь и в сторону, противоположную передовой, куда-нибудь далеко на восток или север под конвоем, и не взводом будут командовать, а лес валить (вспомним хотя бы судьбу Александра Солженицына).

Снова начились гонения в литературе. Разгромная критика очерков и рассказов Платонова, "Перед восходом солнца" Зощенко, стихов Сельвинского не была случайной, как могло казаться и многим казалось тогда, то был первый звонок, первое предупреждение: политические и идеологические кормчие страны оправились из шока, вызванного тяжелыми оражениями, почувствовали себя снова на коне и принимаются за старое, восстанавливают прежний курс. Только что вышел составленный молодым историком Д. Бабиченко сборник впервые публикующихся секретных документов ЦК "Литературный фронт. История политической цензуры. 1932- 1946 гг.", который обнажает подноготную этого процесса, завершившегося принятием печально известных постановлений ЦК сорок шестого года о литературе и искусстве, на долгие годы подморозивших духовную жизнь в стране. Но в ту пору все это мало кому было понятно, надеялись и верили, что после того, как литература столь самоотверженно сражалась, защищая страну, столько сделала для Победы, возвращение к старому невозможно. И народ, заканчивая так трудно ему давшейся, стоившей стольких жертв Победой эту кровавую войну, надеялся и верил, что завоевал неоспоримое право на свободу, добро и правду... Страна пришла к победе на последнем дыханиии, разоренной, обезлюдевшей - почти полностью были скошены целые поколения. Ужасные зияния бросались в глаза куда ни глянешь. Тысячи сел были сожжены дотла, сотни городов превращены в руины. Великая - действительно великая, определившая судьбу страны и мира, - победа была нестерпимо горькой. Свидетельствует лирическая поэзия. Вот какой виделась Родина и Победа тогда очень разным поэтам - совпадение поразительное.

Илья Эренбург:

Она была в линялой гимнастерке, И ноги были до крови натерты. Она пришла и постучалась в дом. Открыла мать. Был стол накрыт к обеду. "Твой сын служил со мной в полку одном, И я пишла. Меня зовут Победа". Был черный хлеб белее белых дней, И слезы были соли солоней. Все сто столиц кричали вдалеке, В ладоши хлопали и танцевали. И только в тихом русском городке Две женщины, как мертвые молчали.

Константин Симонов: творчество война поэт литература

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок, Не той, что была по учебникам пройдена, А той, что пылала в глазах восполенных, А той, что рыдала, - запомнил я Родину. И вижу ее, накануне победы, Не каменной, бронзовой, славой увенчанной, А очи проплакавшей, идя сквозь беды, Все снесшей, все вынесшей русской женщиной.

Стихотворение Симонова было напечатано лишь через двадцать лет после того, как было написано. Это было в порядке вещей. Удивляться надо тому, что стихотворение Эренбурга проскочило в печать. Ведь Сталин совершенно по-иному оценивал положение дел, за несколько дней до Победы - 1 мая 1945 года - он внушал советским людям, что "наша социалистическая экономиа укрепляется и растет, а хозяйство освобожденных областей, разграбленное и разрушенное немецкими захватчиками, успешно и быстро возрождается". А возрождалось в основном очень активно и целеустремленно, - и в отношении к итогам войны, и к только-только наступившей мирной жизни, - то государственное самодовольство и шапкозакидательство, которое привело нас к катастрофе в сорок первом. Похоже у Сталина не было никакого желания вспоминать войну. Сталин не жаловал победителей. Боялся, что воздух свободы, которым надышались солдаты и офицеры переднего края, будет кружить им головы и в мирное время. И старался все это пресечь в корне. Был отменен День Победы: прекрасно понимавший, сколь важен ритуал для создания и поддержания казарменного характера (в ту пору - характерный факт - многих ведомствах была введена форма), Сталин пренебрег этим обстоятельством, для него куда важнее было, чтобы в мыслях своих фронтовики пореже обращались к войне, чтобы для этого поменьше было поводов.

Трудно приходилось в ту пору писателям: для многих война была настоящим потрясением, они были переполнены увиденным и пережитым. Сразу же после окончания войны темы, с ней связанные, официальная критика объявила неактуальными, больше того, отвлекающими от важных современных задач, от строительства мирной жизни. Произведения о войне вытеснялись с журнальных страниц, вычеркивались из издательских планов. Уничтожающей критике были подвергнуты стихи О. Берггольц, М. Алигер, даже прописанного на вершине официального литературного Олимпа М. Исаковского. За "грусть", переходящую в "нытье", были осуждены сильные, обратившие на себя внимание стихи начинавших тогда С. Гудзенко, А. Межирова, С. Орлова. Это о них: "Как плакальщицы, разместились поэты нажурнальных страницах и на все лады выводят свои мотивы". Особенно тяжело все это сказалось на судьбе молодых поэтов "фронтового поколения" (следует назвать еще Е. Винокурова, К. Ваншенкина, Ю. Друнину, М. Дудина, Ю. Левитановского, М. Луконина, М. Львова, С. Наровчатова, Г. Поженяна) - ни о чем другом они писать тогда не могли, у большинства из них просто не было никакого, кроме фронтового, жизненного опыта - одни надолго замолчали,другие занялись переводами, третьи и вовсе сломались - стали писать не то, что их волновало, а то, что от них требовали. Здесь объяснения того, что такие яркие и крупные звезды, как Б. Слуцкий, Д. Самойлов, Б. Окуджава, появились на поэтическом небосколне лишь в послесталинские годы, а столь много обещавшим К. Левину и И. Дгину, чьи стихи "Нас хоронила артиллерия" и " Мой товарищ, в смертельной агонии..." несколько десятилетий существовали изустно, без имени авторов, стали легендарными, дорога в литературу вообще оказалась заказана.

Но все эти произведения были островками в море совершенно иной литературы, образованном произведениями художественно беспомощными, державшимися на плаву лишь благодаря теме, материалу и нередко, если мягко сказать, вполне сознательно пренебрегавшими реальной действительностью. Это от них у читателей возникла оскомина: "А, про войну... Не буду, сыт по горло..." И самое дурное, такие сочинения - никто их уже давно не помнит - задавали тон в литературной жизни, выдвигались идеологическими службами как эталон правды и художественного совершенства. Они становились трудноодолеваемой преградой - и цензорской, и издательски-редакторской, и даже психологически-творческой - для той правды о войне, которую хотели рассказать ее участники.

В конце января сорок пятого И. Эренбург писал: " Будущий историк изучит освобождение Польши и сражение за Восточную Пруссию. Если нашим детям повезет, будущий Толстой покажет и душу молодого советского офицера, который сейчас умирает под зимними звездами".Слова И. Эренбурга имеют самое непосредственное отношение к писателям фронтового поколения, к их творчеству, о котором они тогда, в дни войны, вряд ли думали.

Характерно, что один из тогдашних ревнителей декламции и глянца в литератре, перечслив добрый десяток произведений, в которых, "так или иначе "окопная правда" пересиливает человеческую правду" (это был странный, перевернутый мир, где белое называлось черным и наоборот), главным источником всех идеологических пороков "лейтенантской литературы" объявлял К. Симонова, его "Живые и мертвые", хотя это был не "окопный", а панорамный роман с широкой картиной трагического сорок первого года.

Четверть века с лишним продолжалась эта воинственная идеологическая кампания по искоренению "окопной правды", она дорого стоила литературе, за нее было плачено изуродованными цензурой и невышедшими книгами, драматическими писательскими судьбами, а закончилась она - таков закономерный финал всех подобного рода мракобесных походов - полным поражением прислуживающих властям литераторов. Книги, состряпанные по указаниям и установкам этих властей и превозносимые до небес, оказались мертворожденными и давно канули в лету. В такой душной атмосфере, под таким прессом литература, однако, продолжала нелегкое дело осмысления трагических событий войны.

Как бы ни отличались друг от друга лучшие книги о войне, одно объединяло без исключения: тведое убеждение, что эту кровавую, ужасную войну выиграл не Сталин, как бы его ни превозносили в свое время, да и нынче, на митингах "крано-коричневых"; не группа талантливых полководцев, как бы велики ни были их заслуги, а народ, он вынес на своих плечах неимоверную ее тяжесть, заплатив и по тем страшным счетам, которые возникли из-из банкротства сталинского руководства, подставившего разваленную им перед войной армию под сокрушительный удар хорошо отлаженной гитлероской машины.

В одном из выступлений А. Твардовский заметил, что действительность - даже героическая действительность - нуждается в подтверждении и закреплении искусством, без этого "она как бы еще не совсем полна и не может с полной силой воздействовать на сознание людей". В качестве примера Твардовский привел сначала "Войну и мир": "Разве война и победа русского оружия в 1812 году означала бы столько для национального патриотического самосознания русских людей, если бы они знали о ней только по учебникам истории и даже многотомным ученым трудам, если бы, допустим на минуту, не было бы гениального творения Толстого "Война и мир", отразившего этот исторический момент в жизни страны, показавшего в незабываемых по своей силе образах величие народного подвига тех лет!" Вторым примером Твардовскому послужила наша литература о войне: "То же самое можно сказать о литературе, которую вызвал к жизни беспримерный подвиг советских народов в Отечественной войне 1941-1945 годов. Он подтвержден в нашем сознании, в том числе и в сознании самых непосредственных носителей этого подвига, средствами правдивого слова". Пожалуй, это самая высокая из всех возможных оценка того, что сделала за полвека наша литература о войне...

Размещено на Allbest.ru