Традиции философской поэзии Ницше в творчестве С. Рамиева и К. Бальмонта

Традиции философской поэзии Ницше в творчестве С. Рамиева и К. Бальмонта

Ч. Зарипова-Четин

Статья посвящена анализу творчества поэтов, живущих на разных меридианах, но с общими философскими взглядами. Полученные результаты исследования являются релевантными и валидными для понимания языковой картины мира Ницше, Рамиева и Бальмонта.

Современный этап развития татарского литературоведения характеризуется повышенным вниманием к теоретическим и практическим вопросам исследования татарской литературы начала ХХ века. Однако большая часть проблем в этой области остается недостаточно изученной. В этом отношении обращение к проблеме демонизма в творчестве татарского поэта начала ХХ века Сагита Рамиева (1880-1926) в контексте восточноевропейской эстетики представляется актуальным.

Сагит Рамиев по типу мироощущения - романтик. В татарской литературе с его именем связано зарождение романтизма нового типа (Р.К. Ганиева, современный литературовед, определяет его романтизм «неоромантизмом европейского типа») [1].

Сагит Рамиев - явление уникальное, не имеющее аналогов в татарской литературе. Гисъяническо-демоническое в его творчестве - явление субъективное, личностное, выражающее его мироощущение, отношение к миру, жизни, человеку, человечеству. Именно по этому параметру он сближается с М.Ю. Лермонтовым, Ф. Ницше, Дж.Х. Джебраном, К. Бальмонтом, что дает нам возможность сравнительно сопоставительного анализа его творчества с творчеством вышеназванных поэтов.

В татарской литературе начала ХХ века появляются художники, по уровню таланта, по широте взгляда способные воспринимать идеи Шекспира и Гете, Байрона и Ницше и других. Как заметил современный литературовед Э.Г. Нигматуллин, в среде образованных татар накопилось достаточно знаний, чтобы иметь представление о мировой литературе и о самом мире [2]. Русский критик среди татар в начале ХХ века А. Пинкевич писал, что «некоторые произведения С. Рамиева по своим направлениям близки самым новым образцам европейских литератур [3]».

Как заметил Г. Халит, гисъянизм выдвинул на передний план образ «я» - условного лирического героя, неистово протестующего против проклятого прошлого, против зла земного и небесного. «По существу, - пишет далее Г. Халит, - гисъянистская поэтика очень близко стояла к идее «абсолютной свободы» личности» [4].

Термины «демонический», «демонизм» вошли в научный оборот в трудах Г. Халита, И. Нуруллина, Ш. Садретдинова (О демоническом пафосе лирического героя С. Рамиева пишет Г. Халит, а в начале столетия - Г. Рахим) [5].

В развитии татарской литературы начала ХХ века, конечно, большую роль сыграла русская литература. Во-первых, их объединяла общность событий и проблем, которые ставила сама история. Во-вторых, как уже было сказано, через русскую литературу происходило знакомство с литературой западноевропейской. Как пишут татарские литературоведы Х. Миннегулов и Р. Ганиева, татарская литература начала ХХ века складывается по образцу русской и западноевропейской литератур [6]. Однако, опираясь на лучшие традиции Востока и Запада, татарская литература шла своим путем. Творчество татарских поэтов начала ХХ века было глубоко самобытно и оригинально.

Как утверждают отечественные ученые Н. Конрад, В. Жирмунский, И. Неупокоева, Ю. Нигматуллина в своих фундаментальных трудах, писатель формируется в условиях влияния как национальных, так и мировых литературных традиций, на него действуют единые для всех стран законы социального и культурного развития. Это и приводит к типологическому сходству как в социальном сознании, так и в литературе [7].

Сагит Рамиев был одним из передовых татарских поэтов своего времени. Уже современники поэта (например, Г. Исхаки, Г. Касимов, Дардменд, З. Башири) ставили его в один ряд с Г. Тукаем [8, 9]. Его и больше никого. А Г. Ибрагимов, определяя современных ему поэтов, называет его имя первым. По замечанию Г. Исхаки, «стихотворения С. Рамиева были самыми любимыми на литературных вечерах, а сам Рамиев - королем гостиных» [8].

Русский литературовед Вл. Орлов писал, что Бальмонта действительно знала «вся читающая Россия». По словам В. Брюсова, Бальмонт в течение целого десятилетия нераздельно царил над русской поэзией. В первые десятилетия ХХ века, по утверждению другого современного литературоведа Евг. Иванова, чуть ли не все начинающие поэты были сплошь бальмонтистами и бальмонтистками [10]. После выхода стихотворного сборника «Будем как солнце» Бальмонта нарекли «королем поэтов».

Г. Сагди в «О символизме» писал, что стихотворения С. Рамиева находятся под влиянием русского символизма, тем самым определив одну из характернейших черт его поэзии [11].

Русские символисты прочно связали символизм с драматизмом и напряженностью эпохи рубежа ХIХ-ХХ веков. Гордая и независимая по отношению к среде, отрицающая буржуазный быт личность вместе с тем теряла самостоятельность, становилась объектом «космических стихий», чуждых метафизике добра и зла. Это придавало ей трагическое величие, но лишало действенности. Творчество символистов возродило и утвердило господство в поэзии лирического начала [12]. Современные литературоведы Е. Ермилова, А. Соколов пишут, что символизм не хотел ограничиваться постановкой чисто литературных проблем, а хотел быть прежде всего мироощущением и умонастроением [13].

Символисты хорошо усвоили новые эстетические и онтологические учения А. Шопенгауэра, Р. Вагнера, Ф. Ницше и по-своему откликнулись на коренную проблему новой эпохи - проблему судьбы личности в потрясенном мире.

Интерес теоретиков «нового искусства» к Ницше был закономерен. В. Брюсов воспринял у немецкого философа «любовь к судьбе», прославление сильного человека, который готов величественно и гордо к трагической судьбе. Литературовед Л. Колобаева пишет: «Эпоха катаклизмов, как правило, рождает разнообразные упования на силу, на волю». Русская литература рубежа веков и первой четверти ХХ века, по ее мнению, и явилась выразительницей такого рода надежд и упований [14].

Уже в 80-90-е годы прошлого столетия в России читали Ницше и Шопенгауэра, а в середине 90-х годов и Н.М. Минский, и Д.С. Мережковский, и З.Н. Гиппиус, а чуть позднее - К.Д. Бальмонт и В.Я. Брюсов были объявлены ницшеанцами [15]. «Властитель наших дум», - так назвал Ф. Ницше Вяч. Иванов в своей статье «Ницше и Дионис». Н. Бердяев считал Ницше самым сильным западным влиянием на русский Ренессанс. Об этом мы читаем и у В. Жирмунского [16].

Идеи Ницше, безусловно, оказали на Бальмонта сильное воздействие. На все лады варьирует поэт найденную им тему «стихийного гения», придавая ему черты «ницшеанского сверхчеловека», которому «все позволено», который стоит по ту сторону добра и зла, правды и лжи (24, 55):

Я ушел от родимой межи -

За пределы и правды и лжи (18, 62).

О том, что К. Бальмонт был поклонником Ницше, пишет и В. Жирмунский [16].

C. Рамиев был ярким поэтом-индивидуалистом. Г. Халит пишет, что, «говоря об индивидуализме Сагита Рамиева, нет необходимости отвергать или унижать индивидуализм как таковой» (224, 141).

Сверхиндивидуализм становится одним из краеугольных камней мировоззрения Н.М. Минского, Д.С. Мережковского, К.Д. Бальмонта и других русских поэтов начала ХХ века. Отсюда - самообожествление «я» (162, 166). Например, Ф. Сологуб:

Я - бог таинственного мира (166, 202).

З. Гиппиус:

Люблю себя, как бога (166, 189).

Отношения К. Бальмонта к действительности строятся по типу «я и мир», где «я» равновелико миру:

Я в мировом. Я в центре вечных сил (20, 196).

Смыслом всего и вся выступает «я» в творчестве С. Рамиева. Наиболее яркий пример тому - стихотворение, которое так и называется - «Я». Г. Халит не раз отмечал, что до Сагита Рамиева в татарской лирике никогда еще человеческая личность не возводилась на столь высокий пьедестал, «никогда еще лирический герой не произносил монолога с такой откровенной гордостью» (226, 58).

Отождествлению себя и бога посвящены и многие стихотворения К. Бальмонта («Молитва вечерняя», «Трицвет» и др.). Так, в стихотворении «Молитва вечерняя» он пишет:

Тот, Кто близко и далеко,

Перед Кем вся жизнь твоя

Словно радуга потока, -

Только Тот есть вечно - Я (20, 112).

Г. Халит заметил, что гораздо сильнее были связи С. Рамиева с дальними традициями, то есть с восточной философией хуруфизма и поэзией гисъянизма (224, 147). Бесспорно, традиции были сильны. Однако мы считаем, что обожествление «я» С. Рамиевым - явление уникальное для татарской литературы того времени, получившее своеобразное национальное преломление.

Ницше говорил о сильной личности, противостоящей толпе. Исключительность поэта часто и настойчиво подчеркивал К. Бальмонт:

Я ненавижу человечество,

Я от него бегу, спеша,

Мое единое отечество -

Моя пустынная душа (20, 239).

В предисловии к книге своих статей «Горные вершины» К. Бальмонт пишет: «Горные вершины единичны... Вершины сознания и творчества следуют тому же великому принципу личности, отъединения, уединенности, отделения от общего...» (94, 150). В этом, «не в соотношении личного с общим», а в «отделеньи от общего» видит пафос поэзии К. Бальмонта Вл. Орлов (113, 212).

Космическое отчуждение, стремление уйти от людей, уединиться наблюдаем мы в поэзии С. Рамиева («Красота», «Вижу великую...», «Моя ночь»). О такой черте характера лирического героя С. Рамиева, как нелюбовь к людям, желание отгородиться от них, Г. Ибрагимов пишет: «Он не любит людей, ищет непорочность и красоту, необходимые человеческой душе, вдали от них - в одиночестве» (84, 30).

От других символистов, других современников К. Бальмонта отличало восторженное отношение к своей солнечности, неповторимости. Он декларировал стихийность творчества, необузданность, полную отрешенность от правил и классической меры. Л. Озеров справедливо замечает: «Истинно веровал поэт или играл в это верование - во всех случаях он педалировал демонизм своей поэзии» (20, 11). Вот что пишет сам Бальмонт:

Я должен быть стихийным гением,

Я весь в себе - восторг и страх (20, 241).

Неистовствуют лирические герои С. Рамиева («Миру») и К. Бальмонта («Я устал от снежных снов») в поиске места своей неугомонной душе. Спокойная жизнь не для них. Ницше понимал жизнь человеческую как борьбу против всяких заблуждений, всяких иллюзий. Причем как героическую борьбу. «Я мечтаю, - писал он, - об обществе цельных и независимых людей, не признающих пощады и называющих себя «разрушителями» (114, 51). Подтверждают мысли великого философа и поэта его стихотворения:

Из тихой пристани отплыл я одиноко

Для гроз и бурных волн, о жизни океан! (137, 18);

Век суждено мне бороться,

Жить не могу без борьбы (137, 19).

Во имя созидания разрушают и лирические герои Рамиева и Бальмонта. Ницше в своем учении о сверхчеловеке говорил о том, что человек с каждым днем должен становиться все лучше и ... злее. Путь к совершенству для лирического героя Ницше пролегает через зло:

Открыто говори, что молишься на зло (137, 23).

В зле Ницше разумел внутреннюю мощь и силу. С. Знаменский писал: «Его прельщала энергия зла, но не само зло» (83, 15). В «Веселой науке» Ницше заметил: «До сих пор только самые сильные и самые злые натуры дальше всего вели человечество вперед; они снова воспламеняют засыпающие страсти»(155, 93). Для Ницше зло - это вечно ищущее, сильное начало в человеке. Мы согласны с А. Шопенгауэром: объяснение зла как нечто отрицательное - большая нелепость, тогда как зло именно и является чем-то положительным (241, 691).

Творчество Бальмонта - это особый поэтический мир, где все подвижно, бегло и зыбко, все соткано из мимолетных впечатлений, безотчетных восприятий. Так пишет Вл. Орлов (146, 35). Л. Озеров также заметил, что Бальмонта «швыряло от бунта к примирению, от согласия к протесту» (18, 19). По воспоминаниям жены поэта Е. Андреевой-Бальмонт, «он жил мгновением и довольствовался им... То взывал к Христу, то к Дьяволу, то воспевал Зло, то Добро» (25, 14). По мнению литературоведа Л.Е. Ляпиной, именно это стремление через моментальное выразить целостное представление о мире превращало поэзию Бальмонта в символическую (117, 207).

Как человек буду и я - Как заметили Г. Халит, Н. Юзиев, имея в виду творчество С. Рамиева, Ш. Бабича, в татарской литературе начала ХХ века наряду с другими пускает глубокие корни и чувственно-экспрессивный тип (224, 29; 248, 233). Р. Ганиева причисляет сюда же и творчество Н. Думави (70, 261). Именно экспрессия, чередование в творчестве С. Рамиева светлого и темного, высокого и низкого позволило Г. Сагди сравнивать его творчество с творчеством В. Брюсова и других, при этом заметив, что жалоб и безнадежности у татарского поэта больше (205, 108). В стихотворениях С. Рамиева, безусловно, существуют крайности. То он покидает мир и людей в поисках красоты в ином мире («Красота»), то поет гимн всесильному человеческому «я» («Я»). Если в стихотворениях «Миру», «Слово Маджита», «Пусть смеются» лирический герой Рамиева призывает к бунту, то в начале того же стихотворения «Миру», в стихотворениях «Человек», «Устал» признает бессилие своей души, старается убедить нас в том, что смирится:

Как человек буду и я -

Так - с виду, а внутри - змея (167, 35);

Слагаю меч обратно в ножны (167, 55).

Бурную смену настроений наблюдаем мы и в других стихотворениях Рамиева. Например, стихотворение «Человек»:

Молчу, страдаю, снова радуюсь

И вот опять от горя стынет кровь (167, 35).

Г. Ибрагимов в статье «Татарские поэты» пишет, что настоящий поэт, без сомнения, раб чувств, «он, если взглянуть на него со стороны поэтики, имеет мало дела с холодным рассудком и сухой логикой» (84, 84).

Всегда порывается за пределы и лирический герой Бальмонта. Его «я» не вместимо ни в какие рамки, миры:

Когда душа в цепях, в душе кричит тоска

И сердцу хочется к безбрежному приволью (20, 246).

Бальмонт о таком свойстве души писал: «Романтик, являясь четкой вольной личностью, всегда стремится от предела к Запредельному и Беспредельному». Поэт признает чувство всемерного, беспредельного пафосом романтики и творческим огнем современности (20, 531). Этим Бальмонт, сам того не ведая, объяснил состояние не только своей души, но и души многих поэтов начала ХХ века: Рамиева, Джебрана и других.

Если лирический герой Бальмонта иногда задается вопросом, кем же порабощен его дух, то татарский поэт с самого начала знает над собой власть только своего «я», которое, в отличие от демона Ницше и Бальмонта, не порабощает, а наоборот - делает его сильнее, духовно выше и чище всех остальных людей. Кроме того, у лирического героя С. Рамиева наравне с его «я» есть и «она», просвещенная женщина, способная спасти на только его, но и всю нацию («Она», «Джамиля», «Думаю я иногда...» и др.).

Поэзии и К. Бальмонта, и С. Рамиева присущ символ темной беспросветной ночи. У обоих поэтов есть стихотворения, не только содержанием, но даже названием напоминающие друг друга. Стихотворение «Злая ночь» К. Бальмонта:

Ты вся - в кошмарностях, в разорванных мечтаньях,

В стихийных шорохах, в лохмотьях, бормотаньях,

О ненавистная, мучительная ночь (20, 236).

Стихотворение С. Рамиева «Моя ночь»:

Тьма кромешная и до зари далеко

Так и ночь моя - беспросветный ад.

Великих горестей, переживаний

И беспокойства ночь моя полна (167, 44).

Лирические герои Рамиева и Бальмонта оказываются в полном одиночестве. Одиночество среди людей. У Ницше мы читаем: «Наше одиночество тогда становится еще большим и именно потому, что вокруг нас шумит все течение человечества» (139, 161). С самого начала лирический герой К.Бальмонта знает о том, что он будет понят не всеми:

И меня поймут лишь души, что похожи на меня,

Люди с волей, люди с кровью, духи страсти и огня! (20,200).

Лирические герои Бальмонта («Альбатрос») и Рамиева («Я», «Пророк») жаждят одиночества, которое сделало бы их сильными, свободными. Они, пребывая в одиночестве, чувствовали себя властелинами земли и вселенной. К. Бальмонт:

Я царь над царством живых видений,

Всегда свободный, всегда один (18, 63).

С. Рамиев:

Я остаюсь один на свете,

Свободный, радостный опять (6, 169).

(Перевод М.Львова)

Более того, лирический герой Рамиева желает того же и другим людям:

Собратья, ощущенья эти

Желаю многим испытать (6, 169).

(Перевод М.Львова)

Однако лирические герои обоих поэтов страдают от подобного одиночества. Их страдания обернулись проклятиями. Лирический герой С. Рамиева исполнен желания отомстить за все свои страдания:

Зачем душа оставит без счета

Кровь, что текла рекой?

Нет, заставит за каждую каплю крови

Тысячу раз страдать этот мир! (167, 39).

К. Бальмонт пишет:

Я проклял вас, люди. Живите впотьмах (20, 158).

«Живите впотьмах»... Значит, все же добра он хотел людям, к свету звал, поэтому считает себя вправе упрекать людей в бездушии и непонимании:

Я был вам призывом к борьбе,

Для вас я забыл о себе,

Но вы, не увидев огня,

Оставили молча меня (20, 245).

Лирический герой Рамиева («Я веселым не был...») уверовал в то, что печаль и страдания ниспосланы ему судьбой, они вечные спутники его жизни. В этом он близок к Лермонтову. Г. Газиз писал, что все стихотворения С. Рамиева пронизаны мотивом пессимизма (42). Пессимизм поэта идет от его трагического мироощущения.

Свободное, солнечное восприятие мира осложнено ощущением тоскливого одиночества души, разорвавшей все связи с жизнью страны и народа. Тема бесприютности в этом мире, невозможности тихого счастья часто возникает в стихотворениях Бальмонта («Злая ночь», «Трилистник», «Воздушная дорога»). Миром правит хаос, какая-то мистическая, неземная сила заставляет нас подчиниться себе:

Сорвался разум мировой,

И миллионы лет в эфире,

Окутанном угрюмой мглой,

Должны мы подчиниться гнету

Какой-то Власти неземной (20, 237).

Лирические герои и Рамиева, и Бальмонта страдают от разлада души с миром. С. Рамиев:

Что ж тогда с возвышенной душой

Возлюбил меня, Всевышний? (167, 55).

К. Бальмонт:

Зачем ты даровал мне душу неземную,

И приковал меня к земле? (19, 34).

Солнце, огонь - один из ведущих символов поэзии Бальмонта, о чем говорят нам даже названия его книг и стихотворений («Будем как солнце», «Сквозь строй», «Пламя»):

Я создал мир со всем его страданьем,

Струя огонь, я гибну сам, как дым (20, 65).

Культ солнца и огня присутствует во многих стихотворениях Бальмонта. Огонь является устойчивым символом выражения душевного состояния в поэзии С. Рамиева («Обманутый», «Вижу великую...», «Праздник»). Здесь надо сказать и о том, что еще до С. Рамиева, как верно заметила Р. Ганиева, в татарской литературе исключительно экспрессивен был образ огня в поэзии М. Кулый (49, 182). Затем, уже в 20-е годы, вслед за Бальмонтом и Рамиевым поет гимн огню татарская поэтесса Зайнап Баширова («Поклоняюсь огню»). Кроме того, что символ огня выражает одну из крайностей состояния души (не просто светит и греет, а - жжет, испепеляет!), огонь в поэзии Рамиева и Бальмонта несет в себе еще и очистительную силу. Сжигая и испепеляя себя, лирические герои их возрождаются вновь, совершенствуются.

Лирические герои Ницше, Рамиева и Бальмонта в одиночестве не смиряются. Они шлют проклятья, высказывают угрозы. Эстетика начала ХХ века пристально рассматривает «испепеленного», рубежного, рокового Человека. Трагический человек, по Вяч. Иванову, - человек катастрофы, нарушитель покоя, именно ему дано судьбой право бросить вызов миру несвободы, ложному существованию (148, 31).

Жизнь и творчество таких, как Ницше, Рамиев, Бальмонт, Джебран, - это подлинная трагедия одинокой души. Всякая человеческая жизнь, даже самая удачная, самая счастливая - трагична. Что же говорить о жизни поэта! Русский поэт Н. Гумилев в начале ХХ века писал: «Все мы страшно одиноки» (142, 70). Такое одиночество было характерно для всех поэтов начала ХХ века, несмотря на национальность и вероисповедание.

Как верно заметил Г. Халит, С. Рамиев внес неоценимый вклад в проблему трагического героя в татарской литературе 229, 103, 114). Лирическому герою Рамиева присущ не только пессимизм, а космический пессимизм, который был присущ и Лермонтову, и Ницше, и Джебрану, и Бальмонту, и Чаренцу и многим другим поэтам начала столетия.

С. Рамиева как поэта некоторые сравнивали с метеором, промелькнувшим на небосклоне татарской поэзии. Сам литературовед считает, что поэта правильнее было бы сравнить с вулканом, оставляющим след на многие века, чем с метеором, который неуловим и исчезает бесследно (47, 77).Молния, гром, огонь - устойчивые символы поэзии Ницше, Рамиева и Бальмонта.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Ганиева Р.К. Восточный Ренессанс и его традиции в тюркских литературах: Дис... докт. филол. наук. - Казань,1992. - С.258-262.

2. Нигматуллин Э.Г. Раздвигая века и границы. К вопросу о связях татарской литературы первой трети ХХ в. с литературой Западной Европы. - Казань: Тат.кн. изд-во, 1977. - С.92.

3. Садретдинов Ш. С?гыйть Р?миев и?аты ??м тормыш юлы: Дис... канд. филол. наук. - Казан, 1971. - С.97.

4. Халит Г. Герои, рожденные революцией. К проблеме героя и метода татарской советской литературы. - Казань:Тат. кн. изд-во, 1967. - С.74-78.

5. Татар ?д?бияты тарихы:Алты томда. - Казан:Таткитн?шр.,1986. - Т.3. - С.546.

6. Миннегулов Х.Ю. Татарская литература и восточная классика. (Вопросы взаимосвязей и поэтики): Дис...докт. филол. наук. - Казань, 1991. - C.419.

7. Конрад Н.И. Запад и Восток. Статьи. - 2-е изд-е,испр. и доп. - М.: Наука, 1972., Жирмунский В. Вопросы теории литературы. Статьи 1916-1926. - Л.: Academia, 1928., Неупокоева И.Г. Революционно-романтическая поэма перв. пол. ХIХ в. Опыт типологии жанра. - М.: Наука, 1971., Нигматуллина Ю.Г. Национальное своеобразие эстетического идеала. - Казань: Изд-во КГУ, 1970.

8. Исхакый Г. Шималь т?рекл?ре ?д?биятына бер караш // Татарстан. - 1993. - C.72.

9. Халит Г. Тукай и его современники. (В борьбе за реалихм и народность татарской литературы). - Казань: Тат.кн. изд-во, 1966. - С.190.

10. Бальмонт К.Д. Избранное. - М.: Сов. Россия, 1989. - C.3.

11. С?гди Г. Символизм турында. - М.:Центриздат.,1932. - C.93.

12. Краткая литературная энциклопедия. - М.: Сов. энциклопедия, 1964. - Т.2. - C.831.

13. Ермилова Е.В. Теория и образный мир русского символизма. - Наука,1989. - C.3.

14. Колобаева Л.А. Концепция личности в русской литературе рубежа ХIХ - ХХ вв. - М.: Изд-во МГУ, 1990. - C.172.

15. Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза:(Пер. с нем.). - С-Петербург; Худ. лит., 1993. - C.7-17.

16. Жирмунский В. Гете в русской литературе. - Л.: Худ.лит., 1937. - C.596.