"Виват, король!" - над чем и над кем смеялся Аркадий Аверченко

19

Комитет по образованию Администрации г. Саратова

Муниципальное образовательное учреждение

«Средняя общеобразовательная школа №73»

«Виват, король!» - над чем и над кем смеялся Аркадий Аверченко

Саратов 2008

Содержание

Введение

Основная часть. «Он русский чистокровный юморист…»

Заключение

Список используемой литературы

Введение

Аркадий Тимофеевич Аверченко выпустил на родине 40 книг. Произведения его напечатались русскими издательствами в Берлине, Париже, Софии, Праге. Ему принадлежал титул короля смеха. С его именем связана история журналов «Сатирикон» (1908-1913) и «Новый Сатирикон» (1913-1918), в которых он был и редактором и автором.

Знание жизни, внешнюю беспечность и внутреннюю серьёзность писателя подчёркивают в воспоминаниях о нём современники. Аркадия Аверченко пытались сопоставить с Марком Твеном, с Чеховым «Но он не Твен и не Чехов, - писала Тэффи, - Он русский чистокровный юморист, без надрывов и смеха сквозь слёзы». Гордевич К.Д. История отечественной литературы XX в. - СПб :СпецЛит - с.265 Александр Иванович Куприн тоже подчёркивал отсутствие у А.Аверченко подражания кому бы то ни было, соединение таланта видения с неисчерпаемой выдумкой. Сатирик использовал различные формы пародии, обнаруживая противоречие меду тем, что человек о себе думает, и истинной сущностью.

Тематика «Сатирика» и произведений писателя чрезвычайно широка. Однако цензурная свобода, дарованная Положением 1905 года, длилась недолго. В статье 1913 года «Мы за 5 лет» Аверченко перечисляет темы, которых запрещено касаться: «1. Военных (даже бытовые рисунки); 2.Голодающих крестьян; 3. Монахов (даже самых скверных); 4. Министров (даже самых бездарных)».

В рассказах, созданных после Октябрьской революции, за насмешкой звучала боль обманутого человека.

Выбор моей темы обусловлен тем, что во многих изданиях, вышедших в свет до 1985 года, не было даже упомянуто имя Аверченко. Тем не менее, мама в детстве читала мне его рассказы. В своей работе я пыталась рассказать о творчестве Аркадия Тимофеевича. Помогали мне монографии Евстигнеевой Л.А. , Горелова П., Андраша М., а также статья Зинина Сергея Александровича. «Виват, король!..»

«Он русский чистокровный юморист…»

Имя Аркадия Тимофеевича Аверченко (1881-1925) по праву входит в когорту признанных классиков отечественной юмористики первой трети XX века (достаточно вспомнить таких известных сатириков, как Саша Чёрный, Тэффи, М.Зощенко, М.Булгаков). Редактор и бессменный автор пользовавшегося большой популярностью журнала «Сатирикон», Аверченко обогатил сатирическую прозу яркими образами и мотивами, отображающими жизнь России в эпоху трёх революций. Художественный мир писателя вбирает в себя многообразие сатирических типов, поражает обилием специфических приёмов создания комического.

Выходец из небогатой языческой семьи, Аркадий Аверченко получил «домашнее» образование и рано познал тяжести самостоятельного труда. В пятнадцатилетнем возрасте он поступил младшим писцом в транспортную контору в Севастополе, а год спустя устроился конторщиком в Харьковское управление рудников. С Харьковом связано начало литературной деятельности Аверченко: 31 октября 1903 года в газете «Южный край» был опубликован его рассказ «Как мне пришлось застраховать жизнь». Далее - редакторская работа в харьковском журнале «Штык», а затем в петербургском еженедельнике «Стрекоза», позже преобразованном в «Сатирикон». На страницах «Сатирикона» (впоследствии «Нового Сатирикона») выступали многие известные поэты и прозаики: Саша Чёрный и О.Мендельштамп, В.Маяковский и Тэффи, А.И.Куприн и А.Андреев. Неизменным успехом пользовались у читателей произведения самого Аверченко: его юмористические рассказы, фельетоны, рецензии составляли неизменный «костяк» каждого номера журнала. Творческая установка Аверченко в «Сатириконе» в целом заключалась в выявлении и осмеянии общественных пороков, в отделении подлинной культуры от разного рода подделок под неё. В рассказе «Аргонавты» автор - повествователь жалуется на тяжкое бремя редакторского труда, состоящего в ежедневном просмотре многочисленных рукописей: «Произведения, которые присылались авторами с прямой и бесхитростной целью увидеть свое имя в печати, были в большинстве случаев удивительным образчиком российской безграмотности, небрежности и наивности». В «Почтовом Ящике» «Сатирикона» помещались иронические отзывы редактора на литературные «опыты» подобного сорта. Но наиболее убедительным и ярким критерием «качества» литературного труда являлась проза самого Аверченко, пользующаяся заслуженным вниманием и признанием читателей и собратьев по перу.

Тематика рассказов отличается удивительным многообразием: объектом авторской уничтожающей иронии становятся различные реалии социального быта, а также «частные» человеческие пороки. Писатель разворачивает перед нами яркие картинки жизни большого города, отмеченного признаками буржуазного прогресса и культурного «процветания». В центре авторского внимания оказывается городской обыватель - «средний» человек, решающий свои сиюминутные проблемы на фоне стремительно меняющегося исторического времени. Это мелкий служащий Кулаков, умоляющий хозяина гастрономического магазина одолжить ему «напрокат» фунт зернистой икры для украшения стола: «У нас-то её не едят, а вот гость нужный на блинах будет, так для гостя, а?» («Широкая масленица»). Это и «непотопляемый» коммивояжер Цацкин, предлагающий приобрести всё и вся и доводящий случайных клиентов до состояния безумия («Рыцарь индустрии»). Чиновник Трупакин, герой рассказа «Волчья шуба», совершает благородный поступок, одолжив бедному пианисту Зоофилову старую шубу для поездки в дальнее турне: «Лучше уж пусть она живую душу греет, чем даром лежит». Расчувствовавшись от собственного жеста, «человеколюбец» сделал его лейтмотивом своей жизни, а вездесущая молва навеки связала успех пианиста с великодушным «меценатом».

Обнажая пошлую сущность обывательского сознания, Аверченко не ограничивается бытовыми зарисовками, вторгаясь в сферу социально-политическую. Рассказ «Виктор Поликарпович» затрагивает извечную тему ревизора и «гибкого» закона, делающего какую-либо, ревизию бесполезной и абсурдной. Расследуя дело о незаконном портовом сборе, суровый ревизор резко «меняет курс», когда речь заходит о причастности к нему столичного чиновника:

«-Так, так… А какие были деньги получены: золотом или бумажкой?

- Бумажками.

- Ну, раз бумажками - тогда ничего…»

Как тут ни вспомнить гоголевских «борзых щенков»?! А вот портрет обывателя эпохи надвигающихся социальных катаклизмов: «Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал бледный, растерянный в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.

- Что с тобой? - спросила жена.

- Плохо! - сказал Иванов. - Я левею.» («История болезни Иванова».)

Следуя традициям Чехова и Салтыкова-Щедрина, Аверченко вскрывает всю абсурдность обывательского создания, особенно отчётливо проявляющуюся в кризисные моменты истории («Робинзоны», «Октябрист Чекалин», «Борцы»)

Особое место в прозе сатирика занимает тема искусства и его доморощенных «служителей», опошляющих саму идею творчества. Тяжёлые редакторские будни писателя нашли своё отражение в таких рассказах, как «Поэт», «Аполлон», «Секретарь из почтового ящика», «Неизлечимые», «Аргонавты». Бесталанные потуги провинциальных актёров, манипуляции литературных мошенников и проходимцев, «изыски» порнографической прозы - всё это представляет собой пёструю картину «окололитературного» быта и нравов. Основу сюжетов «редакторских историй» составляют столкновения автора - повествователя с неодолимой стихией графоманства и литературного «зуда», охватившего обывательскую массу:

«Я терпеливо выслушал эти стихи ещё раз, но потом твердо и сухо сказал:

- Стихи не подходят.

- Удивительно. Знаете что: я вам оставлю рукопись, а вы после вчитайтесь в неё. Вдруг да подойдёт.

- Нет, зачем же оставлять ?!

- Право, оставлю. Вы бы посоветовались с кем-нибудь, а?

- Не надо. Оставьте их у себя.» («Поэт»).

Положительно смешно, что все эти словесные баталии, как и охватившая затем редактора мания преследования, связаны со стихотворением, начинающимся строками: «Хотел бы я твой чёрный локон / каждое утро чесать…»!

Аверченко не обходит стороной и «новинки» живописи, вызывающие подчас не меньшее удивление, а порой и откровенное негодование культурного человека. Вот впечатление журналиста, посетившего выставку картин неоноваторов, вошедших в творческое объединение «Ихневмон»: «Там висели такие странные, невиданные мною вещи, что если бы они не были заключены в рамы, я бился бы об заклад, что на стенах развешаны отслужившие свою службу приказчичьи передники из мясной лавки и географические карты ещё не исследованных африканских озёр» («Ихневмоны»). Примечателен и диалог посетителя с билетёром, рассказывавшим о том, как несчастный багетчик тщетно пытался определить, где у пресловутых «шедевров» верх и низ. Для писателя - сатирика подобное «творчество» не может оставаться безнаказанным. Читая рассказ «Изумительный случай», мы становимся свидетелями фантастического явления: художник-модернист Семиглазов и его супруга превращаются в уродливых персонажей «семиглазовской» живописи (от последствий «мутации» героев спасает только уничтожение картин-прототипов). А в рассказе «Крыса на подносе» молодые представители «нового искусства» сами оказываемся подсобным материалом абсурдного действа, организованного разгневанным «поклонником»: «А у меня свой способ чествовать молодые, многообещающие таланты: я обмазываю их малиновым вареньем, посыпаю конфетти и, наклеив на щёки два куска бумаги от мух, усаживаю чествуемых на почётное место. Есть вы будете особый салат, приготовленный из кусочков обоев, изрубленных зубных щёток и тёплого вазелина. Не правда ли, оригинально?»

В прозе Аверченко есть и мотивы, относящиеся к разряду вечных. Это не умирающая тема мужчины и женщины («День человеческий», «Жена», «Мужчины»), взаимоотношения поколений («Отец», «Старческое»), извечное противостояние взрослых и детей («О маленьких для больших»). Основу любого из рассказов, будь то социальная сатира или насмешка над бытом, составляет обезоруживающий весёлый смех автора. Писателя - интеллигента. Но если в прозе Аверченко доэмигрантского периода доменирует добродушная ирония, то в произведениях 20-х годов авторский тон заметно меняется (в 1918 году Аверченко уезжает на занятый белыми юг, в октябре 1920-го перебирается в Константинополь, а позже - а Париж и Прагу). В стихотворении Саши Чёрного «Сатирикон», посвящённом памяти Аркадия Аверченко, есть такие строки:

Разве мог он знать и чуять,

Что за молодостью дерзкой,

Словно бесы, налетят

Годы красного разгула,

Годы горького скитанья,

Засыпающие пеплом

Все весёлые глаза…

Но именно в эти «невесёлые» годы с особой силой проявился сатирический дар «короля смеха», отторгнутого и незаслуженно забытого в своём отечестве.

В 1921 году в парижском издательстве вышел сборник рассказов Аверченко с выразительным названием - «Дюжина ножей в спину революции». Ярко выраженную «контрреволюционную» направленность своих рассказов автор иронически подчёркивает в предисловии: «Какой бессердечный, жестоковыйный молодой человек - этот Аркадий Аверченко! Взял да и воткнул в спину революции ножик, да и не один, а целых двенадцать!» Знаменательное и грустное совпадение: в этом же году ушёл из жизни Александр Блок - автор других «Двенадцати», ранее призывавший слушать музыку революции и вскоре утративший её для самого себя. В упомянутом предисловии Аверченко отметит этот символический процесс превращения музыки обновления в дисгармонический хаос: «Не будем обманывать себя и других: революция уже кончилась, и кончилась она давно! Начало её - это светлое, очищающее пламя, середина - зловонный дым и копоть, конец - холодные обгорелые головёшки». Эта образная градация обретает конкретное воплощение в рассказах, вошедших в сборник.

Наиболее широкое, панорамное изображение «окаянных дней» революции мы находим в рассказе «Фокус великого кино». Роль внешней сюжетно-оппозиционной рамки повествования играет обращение автора к воображаемому или реальному собеседнику с предложением «отдохнуть от жизни», помечтать. Далее следует авторское воспоминание об удивительной картине, виденной однажды в кинематографе, - комическом зрелище, возникающем при демонстрации пущенной в обратную сторону плёнки. «Ах, если бы наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту!» - восклицает взволнованный повествователь. И вот уже сверкает сталью убийственного авторского сарказма первый из обещанной дюжины ножей. «…Всё новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, сели в распломбированный вагон, тут же его запломбировали, и - укатила вся компания задним ходом в Германию». Повинуясь воле киномеханика, стремительно сворачивается, движется вснять кровавое революционное действо с его разрухой, голодом, расстрелами демагогическими декретами. И лишь один эпизод требует немедленной остановки - день объявления царского манифеста, направленного на ускорение растревоженной революционными бурями страны (как тут не вспомнить рефрен из гумилёвского «Заблудившегося трамвая»: «Остановите вагоновожатый, / остановите сейчас вагон!»). На этом этапе повествования забавное путешествие во времени уступает место грустным думам о потерянной родине: «Ах, сколько было надежд, и как мы любили, и как нас любили…» В связи с этим вспоминается блоковское:

Рождённые в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы - дети страшных лет России-

Забыть не в силах ничего.

Напоминание об искалеченных войной детских душах - ещё один «нож», оставляющий в железном теле революции незаживающую рану. В рассказе «Трава, примятая сапогом» авторская позиция явлена через диалог повествователя с маленькой девочкой. Как и в предыдущем рассказе, здесь ощущается всё тот же неповторимый колорит аверченской прозы («Знаешь, ты ужасно комичный», - замечает в адрес собеседника маленькая героиня). Диалог ребёнка и взрослого, в совершенстве владеющего умением шутя - серьёзно говорить с детьми, изобилует трогательными деталями и подробностями (разговор о здоровье «многоуважаемой куклы», обещание автора расправиться с обидчиком - комаром, стихи о Максе, который «вечно ноет», и т.п.). На фоне этой лёгкой словесной игры резким диссонансом звучат поражающие своей недеткостью рассуждения восьмилетнего ребёнка: «Какая же это шрапнель? Обыкновенную трёхдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака. Ужасно комичный». Трагикомическое соединение несоединимого подчёркивает бесчеловечную, абсурдную сущность эпохи классовой борьбы (вспоминая о бубенчике для котёнка, героиня сетует на то, что «бубенчик был с маминым золотом в сейфе и коммунисты его по мандату минфита реквизировали»). Самоочевидным возражением этому жестокому миру вражды и насилия является беззащитное детство, подобное молодой травинке, примятой тяжёлым кованным сапогом: «Прошли - полежал полежал, примятый, полураздавленный стебелёк, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под тёплым дыханием дружеского ветерка о своём, о малом, о вечном».

Собирательный портрет «нисходящего» класса у Аверченко был бы не полон, если бы писатель не отобразил положение тех «взрослых», о которых лишь вскользь говорится в «Траве, примятой сапогом» (упоминание о матери девочки, страдающей малокровием из-за вынужденного голодания). В этом отношении «Поэма о голодном человеке» - ещё один «нож возмездия», зажатый в костлявой руке голодающего и напоминающий о праве любого человека на жизнь. «То, о чём я хочу сейчас написать, ужасно трудно выразить в словах… Так и подмывает сесть за рояль, с треском опустить руки на клавиши - и всё, как есть, перелить в причудливую вереницу звуков, грозных, тоскующих, жалобных, тихо стонущих и бурно проклинающих». Это скорбно-патетическое вступление предваряет рассказ о том, как компания голодающих из «бывших» собирается на одной из петербургских квартир, чтобы поделиться воспоминаниями о безвозвратно ушедшей эпохе заказных вин и изысканных закусок. От подобной завязки веет щедринским сарказмом: генералы из известной сказки, очутившись на необитаемом острове тоже придаются гастрономическим воспоминаниям. Улыбку вызывает и сам характер диалога действующих лиц:

«- Начнём, что ли? Сегодня чья очередь?

Моя.

Ничего подобного. Ваша позавчера была. Ещё вы рассказывали о макаронах с рубленной говядиной.

О макаронах Илья Петрович рассказывал. Мой доклад был о планировочной телячьей котлете с цветной капустой…»

И вновь проявляется идейная многоплановость прозы Аверченко: комическое действо постепенно перерастает в вопль души, растоптанной новым режимом. Доведённые до безумия голодные люди поднимают «комнатный» мятеж, грозя карой идеологам пролетарского государства. И здесь в повествование врывается грустно-сатирическая нота: сил у «восставших» хватает лишь на то, чтобы добежать до порога гостиной. Отдышавшись, обессиленная компания возвращается к прерванному вспышкой негодования занятию… Финал «Поэмы…» возвращает нас к мрачной патетине пролога: «Тысяча первая голодная ночь уходила… Ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро».

Несложно представить, какие отзывы вызвал парижский сборник рассказов в советской прессе: «юмор висельника», «мерзость», «белогвардейщина»… Зинин С.А. Грустный смех Аркадия Аверченко. - Литература в школе. 2001г. №1, с.17 Но наиболее яркой и интересной была оценка данная В.И.Лениным: «…С поразительным талантом изображены впечатления и построения представителей старой помещичьей и фабрикантской, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. Огнём пышущая ненависть делает рассказы Аверченко иногда - и больший частью - яркими до поразительности». Зинин С.А. Грустный смех Аркадия Аверченко. - Литература в школе. 2001г. №1, с.18 С точки зрения вождя мирового пролетариата, Аверченко, отображающий в своих произведениях гнев и возмущения класса господ, способствует разоблачению его «изнутри» как естественного врага революции. Что получили от социального эксперимента большевиков рабочие - тот самый пролетариат, именем которого и была названа революция? - именно в этом вопросе спрятан самый коварный из «ножей» сатирика.

«Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого гнусного хозяина - кровопийцы подённую плату за 9 часов работы - всего два с полтиной!!!». Так начинается рассказ «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина». Это пародийно - ироническая завязка воспроизводит известную марксистскую формулу ограбления рабочих капиталом. Но далее следует подробный перечень покупок, сделанных «беднягой Пантелеем» на упомянутые деньги: выделив часть их на ремонт сапог, он приобрёл «полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос» (и всё это на суточный заработок!!). Одновременно с этим включается «естественный» механизм пролетарской ненависти: Пантелей гневно клеймит богачей - эксплуататоров, наживающихся на труде бесправного народа. Герой мечтает о свободе для трудящихся: «То-то мы бы пожили по-человечески!..» С той «безотрадной» картиной перекликается второй сюжет, рисующий положение рабочего Грымзина после обретения «свободы» в результате победившей революции: о ветчине и шпротах теперь можно лишь мечтать, а на суточный заработок «гегемон» приобретает лишь фунт «полубелого» хлеба и бутылку ситро (в одной из своих лекций Д.С. Мережковский говорил о «тройной лжи» большевиков, чьи обещания «мира, хлеба, свободы» на деле обернулись «войной, голодом, рабством»). В финале рассказа звучит авторская оценка происходящего в России: «Эх, Пантелей, Пантелей… Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!..» В дальнейшем сбитые с толку пантелеи, приученные к «новым» условиям жизни, составят слой «полуинтеллигентных» граждан, психология которых станет объектом изображения другого талантливого сатирика - Михаила Зощенко.

От рассказа к рассказу Аверченко убеждает читателя в том, что в классовой борьбе нет и не может быть победителей и побеждённых: от революции в равной степени пострадали и представители господствующих классов, и те, ради кого было раздуто пламя революционного мятежа. Всё общество оказалось вовлечено в разрушительное действо, а огромная страна уподобилась поезду, сошедшему с рельс. Определяя сущность происходящего, Аверченко находит яркий ассоциативный образ - «чёртово колесо». Именно так называется ещё один рассказ из «Дюжины ножей…» Он начинается диалогом двух обывателей:

«-Усаживайся, не бойся. Тут очень весело.

- Чем же весело?

- Ощущение весёлое.

- Да чем же весёлое?

- А вот как закрутится колесо, да как дёрнет тебя с колеса, да как швырнёт о барьер, так глаза в лоб выскочут! Очень смешно!»

Далее следует описание петербургского «Луна-парка», изобилующего разного рода аттракционами и развлечениями для зевак. Воображение художника безошибочно угадывает в этой чехарде глупых забав аналогии с далеко не безобидными «забавами» русской революции (очередной «нож» авторской иронии попадает в точно назначенную цель). Катание в грохочущей «весёлой бочке» напоминает путешествие русского человека с семьёй из Чернигова в Воронеж в «наше весёлое революционное время», а стояние перед кривым зеркалом - чтение «непримиримой чужепартийной газеты», «Весёлая кухня» с битьём старой посуды наилучшим образом иллюстрирует процесс «отреченья от старого мира», а «Таинственный Замок» ассоциируется с чрезвычайной, объединившей «палачей всех стран»: «…самое одуряющее, схожее - это «Чёртово Колесо!» Что это как не головокружительный аттракцион русской политической жизни? Бешеное вращение колеса истории завораживает, притягивает к себе внимание политических авантюристов всех мастей ( «Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре - кажется, и конца не будет этому сладостному ощущению…») Но финал этого в высшей степени рискованного развлечения, увы, предсказуем: один за другим вылетают, будто пущенные из пращи камни, «комиссары чёртова колеса». Однако неудача одних не ослабляют политического энтузиазма других: дьявольское колесо революционной смуты манит к себе новых «ловцов удачи» (вспоминается пушкинское: «Закружились бесы разны, / Будто листья в ноябре»). Но наступает время горького осмысления трагических последствий очередного большого политического аттракциона: «Горячий русский дурак - ох, как горяч…Что толку с того, что потом, когда очухается он от весёлого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушёнными вдребезги финансами, и над мёртвой уже наукой, зато все теперь смотрят на дурака! Зато теперь он центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто». Безотрадная перспектива не пугает политических игроков, одержимых идеей власти. В этом шумном историческом спектакле интеллигенции отведена роль пассивного зрителя: «А мы сейчас стоим кругом и смотрим, кто первый поползёт окорачь по гладкой полированной поверхности, где не за что уцепиться, не на чем удержаться…»

Обозначенная в «Чёртовом колесе» авторская пассивность вызывает сомнения: само содержание рассказов являет собой активную критику извращённой революционной идеей. Автор - повествователь не скрывает своих симпатий и антипатий. Вот он подзадоривает киномеханика («Крути, Митька, крути!»), пытаясь с помощью кинофокуса на миг вернуть Россию в спокойное предреволюционное прошлое («Фокус великого кино»), а вот он уже за столом голодающих, решившихся возвысить свой голос против разрухи и хаоса («Поэма о голодном человеке»). Есть и примеры прямого обращения автора к героям (диалог с ребёнком в «Траве, примятой сапогом», авторская реплика в адрес горе - пролетария Пантелея Грымзина). В финале рассказа «Осколки разбитого вдребезги» голос автора сливается с финальной репликой одного из героев: «За что они Россию так?..» Этот вопрос аккумулирует общую идею сборника: сопоставление «старой» и «новой» России обнажает трагическую сущность произошедшего («И снова склонённые головы, и снова щемящий душу рефрен: «Чем им мешало всё это?..»). В уже цитированном предисловии к «Дюжине ножей…» автор ссылается на слова поэта Константина Бальмонта: «Революция хороша, когда она сбрасывает гнёт. Но не революциями, а эволюцией жив мир. Стройность, порядок - вот что нужно нам, как дыхание, как пища. Внутренняя и внешняя дисциплина и сознание, что единственное понятие, которое сейчас нужно защищать всеми силами, это понятие Родины, которое выше всяких отдельных задач…» Это авторская ссылка как нельзя лучше выражает пафос цикла, не утратившего остроты своего звучания и по сей день.

Наиболее существенные черты поздней сатирической прозы Аверченко: своеобразное переосмысление темы «маленького человека» в контексте революционной эпохи, сочетание злободневного и общефилософского в решении вопросы о революционном обновлении жизни, открытая полемичность и публицистическая заострённость авторских выводов. Любопытна оценка творчества Аверченко в грустно - ироническом стихотворении Тэффи «Тоска»:

Аверченко, как жуир и франт,

Требует - восстановить прежний

Прейскурант

На все блюда и на все вина,

Чтобы шесть гривен была лососина,

Два с половиной бутылка бордо

И полтора рубля турнеда.

Сквозь эту охранительную иронию просвечивает иной, более глубокий смысл, выраженный в одном из рассказов Тэффи периода эмиграции: «Мы ещё хранили старые заветы, потому что любим всё прошлое, всячески его бережём» («О русском языке»). Именно с этих позиций следует рассматривать ностальгическую направленность поздней прозы Аверченк, не вписавшегося, как многие русские художники, в процесс революционной «реконструкции» общества. «Когда нет быта с его знакомым уютом, с его традициями - скучно жить, холодно жить…» - это замечание из рассказа «Быт» отражает всю глубину трагедии эмигрантского небытия.

Боль обманутого. А может быть, обманувшегося, человека звучала в эмигрантских произведениях Аверченко.

Заключение

Публикация книг Аверченко на родине прервалась в связи с его эмиграцией в 1920 году. После неожиданного отзыва В.И.Ленина на «Дюжину ножей…» и рекомендации «поощрять талант» А.Аверченко его снова стали издавать, но ненадолго. Началось многолетние забвение. Только в период оттепели (в 1985 году) появился небольшой сборник рассказов.

Аркадий Тимофеевич Аверченко скончался в Парижской городской больнице 22 января (3 марта) 1925 года. Он завещал похоронить себя так, чтобы можно было перевезти тело в Россию, но покоится в Праге на Ольшанском кладбище.

Идеал Аверченко - любовь к жизни, простой здравый смысл. Писатель был убеждён, что с помощью смеха можно исправить мир. Тема его сатир - быт города, жизнь «устриц» - трусливых российских обывателей, «новые течения в искусстве.

Моя работа использовалась на занятиях элективного курса «Короли смеха». Продолжение темы вижу в углублении темы и рассказе о языковых средствах произведений Аверченко.

Литература

1. Андраша М. Ave, Аверченко // Аверченко А. Хлопотливая нация. - М.:Политиздат, 1991г.

2. Гордович К.Д. История отечественной литературы XX века. - СПб.: СпецЛит.

3. Горелов П. Чистокровный юморист. - В кн. Аверченко Аркадий. Тэффи. Рассказы. - М., 1990

4. Евстигнеева Л.А. Журнал «Сатирикон» и поэты сатириконовцы. - М.,1968

5. Зинин С.А. Грустный смех Аркадия Аверченко. - Литература в школе. 2001 г. №1.

6. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.44.

7. Литература русского зарубежья: Антология. - М.,1990 - Т.1. - Кн.1.

8. Русские писатели. 1880-1917: Библиографический словарь. - М., 1989. - Т.1.

9. Смирнова Л.А. Русская литература конца XIX - начала XX века. - М., 1993.

10. Соколов А.Г. История русской литературы конца XIX - начала XX века: Учебник - Москва, «Высшая школа», 2006

11. Спиридонова Л.А. Русская сатирическая литература начала XX века. - М., 1993

12. Хозиева С.И. Русские писатели и поэты. М.: «РИПОЛ КЛАССИК», 2002 г.