Понятия жизни и времени в творчестве Юрия Трифонова

Понятия жизни и времени в творчестве Юрия Трифонова

ВСТУПЛЕНИЕ

“Что вы считаете самым главным событием вашей творческой жизни?” - такой вопрос был задан Трифонову в интервью, опубликованном в марте за несколько дней до трагичной развязки. Подразумевалось: самое главное событие творческой биографии для писателя - это, конечно, и главнейшие из событий всей жизни.

Чуть поразмыслив, Трифонов ответил: “Появление в газете “Московский комсомолец” моего первого рассказика. Это случилось в 1947 году”. Почему же один рассказик - и столько чести?

Да потому, что именно такие рассказики зарождают в этих молоденьких студентах, каким был в то время Трифонов, желание писать и покорять. И как у многих до него и многих после него, с этого начинается творческая жизнь. Будущую известность писателя определяет безызвестный рассказик.

Тяжела и не легка дорога к успеху и, особенно, если ты сын врага народа. В этом и состоит страстный интерес к прозе и творчеству писателя, Юрию Трифонову.

“НАЧАЛО”

Что сказать о начале? Может быть, просто вспомнить... Какое-то самомучительство, глухота, немота, неверие, подозрительность. Неверие в свои силы, подозрительность к себе. А вдруг я не тот, за кого сам себя выдаю? Ведь я твержу себе днем и ночью, вижу во сне, будто я - ну, не гений, скажем, но одаренная личность...

Без тайного фанфаронства начала не бывает.

Со стороны не видно, никто не догадывается. Но я-то знаю, что думаю о себе. И - ужасаюсь своим мыслям. Ничего ведь еще не сделано, не напечатано, да и не написано даже, и, тем не менее, где-то внутри неиссякаемо бьет фонтанчик “Я! Я! Я! Я!” Ну, а что, собственно, я? Какое, к шутам, я? Несколько рассказиков, не принятых ни в одном журнале, да четыре главы неоконченной повести, которая не понятно что? Каму нужно? Кто будет печатать? Кто будет читать? Совершенно ничтожная мура. Ниже нуля. Порвать и никому не показывать. Литературу делают волы, как сказал Ренар. Дело не в том, чтобы написать одну гениальную страницу, а в том, чтобы написать триста. Разве ты похож на вола? Разве способен триста? Да никогда в жизни!

И, однако, фонтанчик бьет - я! я! я!..

Только в начале бывает такое гнетущее ощущение собственной бездарности и такое сказочное упоение собственным творчеством. Есть рассказ про композитора Гуно: “в двадцать лет я говорил: “Гуно!” , в тридцать: “Гуно и Моцарт!”, в сорок - “Моцарт и Гуно!”, в пятьдесят я говорю - “Моцарт!”. Я помню, как мне очень нравилась в юности одна девушка, и, когда меня с ней познакомили и сказали, что я “пишу”, она сказала: “О, я что-то читала, помню Вашу фамилию!” В то время не было напечатано ни одной моей строчки, и, однако, я мгновенно поверил в то, что она читала и помнит. То есть поверил, разумеется, на долю секунды, на что распространялась сила моего тайного фанфаронства: ведь в глубине сознания я ощущал себя писателем. И к тому же известным. В следующую секунду окатило холодом другое чувство: я бездарность, и никто никогда меня не узнает. Но тот первый рефлекс поразителен!

У Олеши где-то есть замечание о том, что все писатели мира, нынешние и древние - это как - бы один писатель. Речь не только о писателях, разумеется, о художниках вообще. О самоощущениях художников. Оно всегда полно, тотально. Поэтому мне кажется - начинающих художников не существует. В течение долгих лет мы приобретаем лишь сумму приемом и опыт жизни, но самоощущение - какое в начале, такое до конца дней.

И это самоощущение сплав горького отчаяния и величайшей веры в себя. Должен ли художник верить в себя как в бога! Да. Должен ли постоянно угрызаться и сомневаться в своих возможностях? Да. И спрашивать себя: кому нужна чепуха, которой я занимаюсь? Да! Да! Да!

Поэтому все равны. Начинающие, маститые, неудачники, мировые знаменитости.

Начало лучше всего обрубать. В искусстве тоже. Раскачку - к черту! Когда - то я написал рассказ, который был напечатан в спортивной газете. В одном номере рассказ не поместился, разбили на два. Помню, Арбузов, прочитав второй отрывок и не поняв, что это продолжение, бурно меня хвалил. “Так и надо, Юра: начало немного странное, неожиданное даже несколько не понятное - говорил он, - зато все достоверно. И не нужно ничего объяснять. Вы молодец!” Я не чувствовал себя молодцом, но отчетливо понял, что начало - то, отчего следует отделываться как можно скорей.

Не топчитесь слишком долго в прихожей, врывайтесь в комнату. Не засиживайтесь в начинающих, которых не существует. Но имейте в виду: дальше легче не станет!

И таково начало Трифонова. (Из одноименной статьи Трифонова “Начало”).

Крупный, немного сутулый, с тяжелым бледным лицом и усталым взглядом обведенных темнотой глаз, Юрий Валентинович Трофимов казался вялым, потому что держался подчеркнуто спокойно и вроде бы равнодушно. Спокойно и медленно он и говорил. Аудитория слушала его внимательно. О литературе он говорил точно, веско, постепенно увлекаясь своей мыслью ; это был человек, который о ней постоянно и напряженно думал, жил ею. Трифонов был писателем - и никем другим его представить было невозможно. За внешней рыхлостью и флегматичностью скрывалась внутренняя сила. От неторопливой повадки и продуманной речи шло ощущение убежденности и независимости.

Печататься он начал рано, рано стал профессиональным писателем ; но по-настоящему читатель открыл Трифонова с начала70-ых годов. Открыл и принял, потому что узнал себя и был задет за живое. Трифонов создал в прозе свой мир, который был настолько близок миру города, в котором мы живем, что порой читатели и критики забывали о том что это литература, а не реальная действительность, и относились к его героям как к своим непосредственным современникам.

Отсюда - ревность.

Это черт знает что - какие-то кухонные склоки, квартирные сплетни, коридорные страсти, где же живой образ нашего современника, активной личности? негодовали одни Трифонов клеймит современное городское мещанство, полуинтеллигентов, обличает безнравственных пошляков! - возражали другие.

Он искажает облик нашей интеллигенции! Она гораздо чище и лучше, чем предстает в его изображении! Это шарж какой-то он не ценит интеллигенцию! возмущались третьи.

Этот писатель просто не любит людей. Он не добр, не любит людей с детства, с момента, который лишил его привычного образа жизни, - анализировали четвертые.

Мир Трифонова герметичен! В нем нечем дышать! - констатировали любители переделкинских прогулок и убежденные поклонники свежего воздуха.

Все эти “голоса” не выдуманы. Они звучали настойчиво - со страниц газет и журналов, в частных беседах.

И только много позже можно понять, что это были голоса героев книг.

“Когда-то казалось, что не хватает сюжетов, - писал он в статье “Нескончаемое начало”. - О чем писать? У других - события, приключения опыт жизни, множество встреч, а у меня ничего нет. Кроме того, мучил недостаток воображения”.

Трифонов ничего не выдумывал.

Студент о “Студентах” Юрий Трифонов родился в Москве, 28 августа 1925. Его отец, Валентин Андреевич Трифонов, профессиональный революционер, прошедший царскую каторгу и ссылку, во время войны был членом коллегии Наркомвоена, членом Реввоенсовета ряда фронтов. Семья Трифонова жила в “доме на набережной”, на Берсеневской набережной в Доме Правительства, как его называли. Судьба отца трагична - его жизнь оборвалась в 1938 году.

Юрию Трифонову было пятнадцать лет, когда началась Великая Отечественная Война; одно время он жил в эвакуации в Средней Азии затем - работал на авиационном заводе в Москве. Летом 1944 года Юрий Трифонов подает документы в Литературный институт. Первая его повесть, “Студенты”, была дипломной работой.

В этом произведении мы встречаем положительного героя, студента литературного факультета Вадима Белого, который рассуждает о литературе. Например, так: “Это Достоевский, которого народ не понимал и не поймет никогда”. Уже в “Студентах” среди действующих лиц мы обнаруживаем начинающего писателя Сергея Палавина.

Он выступает перед студентами с чтением своей повести “Высокий накал”. Излагается ее содержание: “Токарь Толокин полюбил секретаршу заводоуправления Полю. Поля принимает решение перейти работать в цех, но Толокин против.

Он не верит, что она сможет работать по-настоящему...” Трифонов дает на “пробу” и стилистику повести Палавина: “А в широкие фрамуги врывалось ослепительное весеннее солнце...” Повесть слушатели не принимают, при обсуждении горячо говорят о ее схематизме. И - последняя деталь главы, в которой рассказано о чтении повести конъюнктурщиком Палавиным: “Яркая большая афиша палавинского вечера болталась на гвозде. Потом кто-то из танцующих задел ее, она свалилась на пол, и еще кто-то мимоходом отбросил ее под рояль”. Не слабее “ослепительного весеннего солнца”, которое “врывалось”! Но молодой писатель Трифонов этого не чувствовал.

Не чувствовал он и того, что в принципе его вещь родственна, близка по схематизму, конъюнктурности палавинской повести. Только у Палавина из фрамуги “врывалось ослепительное весеннее солнце”, а у творца, Трифонова, начинается тем, что солнце плавит укатанный уличный асфальт... Окна... ослепительно пылают” ; а кончается - “... солнце пылает в стекле распахнутых окон”, то есть одна и та же “творческая манера”! Рукопись Палавина, разгромленная, как близнец, оказывается похожа по стилю на повесть Трифонова...

То, что Палавин - начинающий писатель, не чувствовалось ни в его словах, ни в его мыслях, ни в его поступках.

Здесь, в “Студентах”, Трифонов изображал поверхность, результат. И так как с самого начала повести ясно, что от Палавина ничего хорошего ждать не следует, ничего заранее не ждешь и от его повести. С той же предопределенностью изображается в “Студентах” и заводской литературный кружок, который ведет Вадим Белов - главный герой и оппонент Палавина. Обсуждаются, например, графоманские стихи слесаря Батулина:

Здесь электрические дрели

Поют лирические трели,

И пневмолот Вечно молод,

Весь день грохочет и стучит...

Вадим, мобилизовав весь свой подразумеваемый педагогический дар, говорит на обсуждении: “В поэзии все должно быть точно. И главное в ней - это не звонкая рифма, а интересная, глубокая мысль”. Не очень свежее умозаключение, не так ли? Больше всего в повести говорят именно о литературе факультет-то литературный!

На вопрос о своем писательском пути Ю. Трифонов отвечал так: “Этот вопрос касается не только моего собственного развития как писателя. Оно обусловлено временем, в которое я жил. Ведь это время очень изменилось. Роман “Студенты” был написан в 1949-50 годах... Теперь мы уже, слава богу, вступили в 80-е годы. Я уже в течение почти тридцати лет профессиональный писатель. И жизнь нашей страны колоссально изменилась за эти тридцать лет. Если вспомнить, что было тридцать лет назад, что было в разных сферах нашей жизни, то мы даже сегодня задним числом можем удивляться тому, что такие колоссальные изменения стали возможны и что они произошли, потому что, когда живешь в этом времени, почти не замечаешь всех изменений. Значит, нужно оглядываться назад. С изменением жизни, условий жизни изменилось и мое отношение к этой жизни. И, кроме того, я стал более опытным, более зрелым писателем. Я хотел найти новый ключ к пониманию действительности, новую стилистику. поэтому я стремился уйти от студентов”. Некоторые критики высказали в мой адрес довольно наивные упреки: что это значит? В “Студентах” вы писали так, изображали студенческую жизнь того времени так, а в “Доме на набережной” совсем иначе? Некоторые считали, что “такая литература не безвредна, в особенности, будучи обращенной к молодежи. Фальшь есть фальшь, хотя бы даже невольная. И на неокрепшее юношеское понимание она способна оказывать отнюдь не благотворное воздействие... В оправдание автора “Студентов” можно сказать лишь, что самому Юрию Трифонову было тогда 25 лет”. Такая постановка вопроса кажется мне догматической... Изменился не я, невероятно изменилось время. Время научило меня смотреть другими глазами на знакомые события”.

Жажда справедливости. Роман “Утоление жажды” трудно появлялся на свет. Писался он по договору с журналом “Знамя”, закончен был к концу 1962 года, но по представленной рукописи журнал отказался его печатать. Трифонов показал роман в “Новый мир”, но и там получал скоропалительный отказ. В конце концов, роман все-таки был напечатан в “Знамени”.

В романе две сюжетные линии: линия, рассказывающая о строителях Каракумского канала, и линия судьбы самого рассказчика, Петра Корышева. Впервые на страницах трифоновской прозы появляется герой писатель (если не считать раннего опыта с Сергеем Палавиным - но там “писательство” не было той внутренней проблемой, которой оно является в “Утолении жажды”). Жанровая форма романа, к которой Трифонов обращается впервые, открывает ему новые возможности - увидеть человека в его сложных взаимосвязях с обществом.

Роман был актуален не столько по “географии”, сколько по изображенному времени конца 50-ых, когда у людей возникла “жажда не менее сильная, чем жажда воды... жажда справедливости”, - времени ХХ съезда партии, восстановившегося историческую справедливость в отношении тех, к которым относился и коммунист Валентин Андреевич Трифонов, отец писателя... На страницах романа ведется спор: “- Вы знаете, как туркмены утоляют жажду? Вот послушайте: сначала утоляют “малую жажду”, две - три пиалки, а потом, после ужина, - “большую жажду”, когда поспеет большой чайник. А человеку, который пришел из пустыни, никогда не дают много воды, дают понемногу.

- Иначе ему будет плохо, сказал Платон Кирьянович.

- Да не будет никому плохо! Чепуха это! Не верю! - говорит Тамара возбужденно. - Как может быть чересчур много правды? Или чересчур много справедливости?” Притча об “утолении жажды” определяет главную внутреннюю тему нового романа Трифонова, особенно явно звучащую в истории журналиста Петра Корышева, от лица которого ведется повествование. С многозначительного мотива жажды и духоты и начинается роман, в котором экзотика пустыни снижена, “заземлена” буквально с первых строк: “Ехать было мучительно, мы сидели в трусах и в майках на мокрых от пота матрасах и обмахивались казенными вафельными полотенцами... Я ехал в пустыню потому, что у меня не было выхода. И я не любил ее, и не думал о ней, не вспоминал о ней. Я вспоминал о другом. И, кроме того, меня мучила жажда” Герои романа находятся в состояние перманентного спора. Спорят их жизненные позиции, уклад и образ жизни -спорят, так сказать, не только слова. Спор идет о самом главном - о времени: “Люди спорили о крутизне откосов, дамбах о фразах, о мелочах, но на самом деле это были споры о времени и судьбе”.

Эти споры о времени разворачиваются на разных уровнях романа. Петр Корышев, человек молодой, но уже много испытавший (отец его был репрессирован и посмертно реабилитирован), ощущает себя надломленным (“Проклятая неуверенность. Она сидит во мне, как бацилла”). Его положение в жизни (начало романа) крайне не устойчиво, нестабильно: нет еще ни работы, ни твердой почвы под ногами. Но единственное, что у него действительно есть, - это жизненный опыт.

Вопрос о восстановлении справедливости был самым актуальным вопросом в общественном сознании конца 50-ых - начала 60-ых годов.

Стало набирать силу, развивалось общественное мнение. А результатом этого развития явился горячий и естественный интерес к гражданственной проблематике, актуализация общественных наук (особенно социологии), искусства и литературы. Литература ощутила внутреннюю потребность в прямом злободневном отклике на нравственное событие всенародной значимости. И в позе, и в поэзии, и в критике зазвучал открытый гражданственный голос ; поэзия вышла на трибуну, названную в последствие эстрадой ; проза - впрямую обратилась к сложному, переломному сознанию общества, апеллируя к самосознанию каждого гражданина ; критика активно участвовала в формировании социально-нравственного мироощущения советского человека. Жажда справедливости была общественной жаждой.

НЕТ, НЕ О БЫТЕ - О ЖИЗНИ!

В русском языке нет, пожалуй, более загадочного многомерного и непонятного слова. Ну что такое быт! То ли это какие-то будни, какая-то домашняя повседневность, какая-то колготня у плиты, по магазинам, по прачечным. Химчистки, парикмахерские... Да, это называется бытом. Но и семейная жизнь - тоже быт. Отношения мужа и жены, родителей и детей, родственников дальних и близких друг другу - и это. И рождение человека, и смерть стариков, и болезни, и свадьбы - тоже быт. И взаимоотношения друзей, товарищей по работе, любовь, ссоры, ревность, зависть - все это тоже быт, но ведь из этого и состоит жизнь!

Скажут: “Трифонов наводит тень на ясный день, защищает бытовизм...” А я прошу одного: объясните, что это значит. (Из одноименной статьи Трифонова).

Повести “Обмен”, Предварительные итоги”, “Долгое прощание”, “Другая жизнь”, “Дом на набережной” принесли писателю широкую известность среди читателей и почти полное непонимание у критиков. Трифонова упрекали за то, что в его новых произведениях не было крупных личностей, что конфликты строились на бытовых, житейских, а не широкомасштабных ситуациях.

Как бы отвечая на эту критику, Юрий Трифонов один за другим создавал произведения на исторические, точнее, историко-революционные темы. (“Отблеск костра”, “Нетерпение”, “Старик”), где он вновь сопрягал высокое и обыденное, искал связь между революционной непримиримостью и жестокостью наших дней.

Трифонов долго хранил веру в революционные идеалы, видел в них высшие проявления человеческого духа. Однако его не могла не волновать проблема соотношения благородной цели служения историческому прогрессу и средств такого служения, поднятая когда - то Ф. Достоевским в “Бесах” (Ю. Трифонов высоко ценил этот роман). Впервые она зазвучала в “Отблеске костра” .

“Отблеск костра” - не исторический очерк, не воспоминание об отце, не биография его, не некролог. Это и не повесть о его жизни. Все это возникло после чтения бумаг, которые нашлись в сундуке, в них гнездился факт, они пахли историей, но от того, что бумаги были случайные, хранились беспорядочно, и жизнь человека проглядывала в них обрывочно, кусками, иногда отсутствовало главное, а незначительное вылезало наружу: оттого и в том, что написано ниже, нет стройного рассказа, нет подлинного рассказа, нет подлинного охвата событий и перечисления важных имен, необходимых для исторического повествования, и нет последовательности, нужной для биографии, все могло быть изложено гораздо короче и в то же время шире. Я шел за документом. Меня заворожил запах времени, который сохранился в старых телеграммах, протоколах, газетах, листовках, письмах. Они все были окрашены красным светом, отблеском того громадного, гудящего костра, в огне которого горела прежняя российская жизнь - так отзывался Трифонов о своей документальной повести.

Зрелый талант Ю. Трифонова проявился в “московский повестях”. Здесь нет острейших общественно-идеологических столкновений, как в “Студентах” , нет эпических описаний, как в “Утолении жажды” .

Действие в повестях Ю. Трифонова происходит в обычных московских квартирах и заурядных дачных владениях, писатель стремился, в его персонажах - инженерах, научных сотрудников, преподавателях, даже писателях, актрисах, ученых - читатель безошибочно угадывал себя. Моя проза, утверждал он, “не про каких-то мещан, а про нас с вами”, про рядовых горожан.

“История присутствует в каждом сегодняшнем дне, в каждой судьбе, - утверждал художник. Она громоздиться могучими невидимыми пластами - впрочем, иногда видимыми, даже отчетливо - во всем том, что формирует настоящее”.

Трифонова интересуют совершенно иные герои: ищущие, эволюционирующие, по-своему тонкие, с ними связаны проблемы, всегда стоящие перед русской литературой и особенно проявившееся в наши дни: нравственная свобода человека перед лицом обстоятельств.

В “московских повестях” В качестве таких обстоятельств выступают мелочи быта, что как не трудно заметить роднить Ю. Трифонов с любимым писателем А. Чеховым. Чеховский сюжет незаметной деградации личности получает в героях Ю. Трифонова во многом иное звучание. Чеховский Иванов в ответ на сочувственное замечание одного из собеседников о том, что его, Иванова, “Среда заела” , гневно отвечает, что среда здесь не при чем, и берет на себя все ответственность за бесцельно истраченные годы. Трифоновские герои, напротив, рады объяснить свои нравственные предательства и компромиссы обстоятельствами, средой.

Прозу Трифонова отличает внутреннее единство. Тема с вариациями. Например, тема обмена проходит через все вещи Трифонова, вплоть до “Старика”. В романе “Время и место” законспектирована вся проза - от “Студентов” до обмена, “Долгого прощания”, “Предварительных итогов” и “Дома на набережной»; там можно найти все трифоновские мотивы. “Повторность тем - развитие задачи, рост ее”, - замечала Марина Цветаева. Так у Трифонова - тема все углублялась, шла кругами, возвращаясь, но уже на другом уровне. “Меня интересуют не горизонтали прозы, а ее вертикали”, - замечал Трифонов в одном из последних рассказов.

Итак, единство.

К какому бы материалу он ни обращался, будь то современность, время гражданской войны, 30-ые годы нашего века или 70-е прошлого, перед ним стояла прежде всего проблема взаимоотношений личности и общества, а значит - их взаимной ответственности. Трифонов был моралистом - но не в примитивном смысле этого слова; не ханжой или догматиком, нет, - он полагал, что человек несет ответственность за свои поступки, из которых складывается история народа, страны; а общество, коллектив не может, не имеет права пренебрегать судьбой отдельного человека. Трифонов воспринимал современную действительность как эпоху и настойчиво искал причину изменения общественного сознания, протягивая нить все дальше и дальше - вглубь времени. Трифонову было свойственно историческое мышление; каждое конкретное социальное явление он подвергал анализу, относясь к действительности, как свидетель и историк нашего времени и человек, кровно вросший в русскую историю, неотделимый от нее. В то время как “деревенская” проза искала свои корни и истоки, Трифонов тоже искал свою “почву”. “Моя почва - это все, чем Россия перестрадала!” -под этими словами своего героя мог подписаться и сам Трифонов. Действительно, это была его почва, в судьбе и страданиях страны складывалась его судьба. Более того: эта почва стала питать корневую систему его книг. Поиски исторической памяти объединяют Трифонова со многими современными советскими писателями. При этом память была и его “домашней”, семейной памятью - чисто московская черта, - не отделимой от памяти страны. Вот как он описывает последнюю встречу лирического героя “Дома на набережной” с одним из мальчиков - друзей детства, с Антоном: “Он сказал, что через дня эвакуируется с матерью на Урал, и советовался, что с собой взять: дневники, научно-фантастический роман или альбомы с рисунками? Его заботы казались мне пустяками. О каких альбомах, каких романах можно было думать, когда немцы на пороге Москвы. Антон рисовал и писал каждый день. Из кармана его курточки торчала согнутая вдвое общая тетрадка. Он сказал: “Я и эту встречу в булочной запишу. И весь наш разговор. Потому что все важно для истории” Трифонов во времени На Трифонова, как и на других писателей, как и на весь литературный процесс в целом, конечно же влияло время. Но он в своем творчестве не просто честно и правдиво отражал те или иные факты нашего времени, нашей действительности, а стремился докопаться до причин этих фактов. Социальный историзм есть принципиальное качество его прозы: я полагаю, что повесть “Дом на набережной” не менее исторична, чем роман “Нетерпение”, написанный на историческом материале.

В то же время интерес Трифонова к прошлому носил особенный, индивидуальный характер. Этот интерес не являлся просто выражением исторической эмоциональности. Трифонов останавливался только на тех эпохах и тех исторических фактах, которые предопределили судьбу его поколения. Так он “вышел” на время гражданской войны и так далее - на народовольцев. Революционный террор - вот чему посвящено последнее эссе Трифонова “Загадка и провидение Достоевского”. Трифонов, который пытался в самом начале своего пути предложить очень противоречивому и сложному времени (конец 40-ых годов) более чем благоприятный парадный портрет так сказать, мифологизировать время, путем ошибок и проб приходит к исследовательскому реализму с его жестким антиромантизмом, приходит к демологизации, делегендаризации современности и истории. И при этом безиллюзорном характере его прозы она, бесспорно, поэтична. Трифонов для того чтобы понять себя, понадобилось пойти вспять, грести назад во времени, к началу, это было поиском корней или сердцевины явления, работой самосознания.

Трифонов и Москва. Так, поэтична и дорога его сердцу Москва. “Мы стояли с Антоном на крыше возле металлической, из тонких прутьев оградки и смотрели на черный ночной город. Ни проблеска, ни огонька внизу, все непроглядно и глухо, только две розовые шевелящиеся раны в этой черноте - пожары в Замоскворечье. Город был бесконечно велик. Трудно защитить безмерность. И еще река ее не скроешь. Она светилась, отражая звезды, ее изгибы обозначали районы. Мы думали о городе как о живом существе, которое нуждалось в помощи”. Военная и мирная, довоенная и современная Москва: с Тверским бульваром, Беговой, стадионом “Динамо”, Серебряным бором. Он писал Москву зимнюю, снежную, освещенную теплыми московскими фонарями; Москву задымленную, “горящую” - лета 1972 года ; писал москворецкие пляжи напротив Троице - Лыкова, цвет речной воды, Нескучный сад с желтеющей наверху Первой Градской больницей. Передвижения его героев по Москве отличает точность, достоверность топографии. Более того - он укрупнил детали московского пейзажа, увидел - сквозь дома и улицы судьбу города.

Так, нельзя не вспомнить прозу Трифонова, когда проезжаешь мимо серого дома на Берсеневской набережной - благодаря Трифонову он стал памятником эпохи.

Все возрастающий интерес к книгам Трифонова часто сочетался с поверхностными отзывами, свидетельствовавшими о нежелании разобраться в его мыслях по существу. Трифонов бывал глубоко задет не пониманием, критическим своеволием, намерением утвердится за его счет. В опубликованной посмертно его беседе с критиком Л. Аининским явственно звучит накопившаяся за много лет обида писателя, с которым разговаривают совсем не о том, что его волнует. Какая экология! Какие “проблемы природы” и взаимоотношений с ней человека!.. Это для него, социального писателя, звучало “не по адресу”. Он не давал себя увлечь проблемами НТР, ни экологией, ни другими модными темами. Он полагал, что все это уводит литературу от главного - от анализа социальных отношений.

Заключение “Мы делаем одно общее дело. Советская литература - это громадная стройка, в которой участвуют разные и непохожие друг на друга писатели. Из наших усилий создается целое. Между тем критика подчас требует такой цельности, такой универсальности от каждого произведения, будто каждое произведение должно быть энциклопедией. неким универсалом, где достать все. “Почему здесь нет этого? Почему не отражено то-то?” Но, во-первых, это невозможно. Во -вторых -не нужно. Пусть критики научаться видеть то, что есть, а не то, чего нет. Есть люди, обладающие каким- то особым, я бы сказал, сверхъестественным зрением: они видят то, чего нет, гораздо более ясно и отчетливо, чем то, что есть” (Ю. Трифонов) Судьбу прозы Трифонова можно назвать счастливой. Ее читает страна, где книги Трифонова собрали за тридцать лет миллионные тиражи; его переводят и издают Восток и Запад, Латинская Америка и Африка. Благодаря глубокой социальной специфики изображенного им человека и узловых моментов русской и советской истории он стал интересен читателем всего мира.

Трифонов скончался 28 марта 1981 года. Уже после его смерти были опубликованы цикл рассказов “Опубликованный дом” и роман “Время и место”, над которым он работал до последних дней. Трифонов все больше и больше усложнял свои задачи; замысел его последнего романа, пожалуй, носит пожалуй настолько крупный характер, что об окончательном варианте говорить не приходиться.

Трифонов работал честно и писал правду; он создал свой мир и поэтому стал необходим литературе, поэтому мы почувствовали такую пустоту после его смерти. Ораторы говорили, что произведение Трифонова “пробудили в нас совесть”, что он умел видеть “отблеск истории на лице каждого человека”, что он “был добр”, что он создавал бы еще очень крупные, “может быть, великие произведения” (на похоронах Трифонова).

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. И.Д. Громова, Т.А. Смолянская. Юрий Трифонов (собрание сочинений в 4-х томах) .

2. Н. Иванова. Проза Юрия Трифонова.

3. Ю. Оклянский. Юрий Трифонов.