А.С. Пушкин в творчестве Марины Цветаевой

Кончался XIX век, "золотой век" русской литературы, началось XX столетие. Это переломное время вошло в историю под красивым именем "серебряного века". Он породил великий взлет русской культуры и стал началом ее трагического падения. Начало "серебряного века" относят обычно к 90-м годам XIX столетия, когда появились стихи В. Брюсова, И. Анненского, К. Бальмонта и других замечательных поэтов. Расцветом "серебряного века" считают 1915 год -- время его наивысшего подъема и конца.

Русский поэтический “серебряный век” традиционно вписывается в начало XX столетия, на самом деле его истоком является столетие XIX, и всеми корнями он уходит в “век золотой ”, в творчество А.С.Пушкина, в наследие пушкинской плеяды, в тютчевскую философичность, в импрессионистическую лирику Фета, в Некрасовские прозаизмы. Поэзия этого века характеризовалась в первую очередь мистицизмом и кризисом веры, духовности, совести. Строки становились сублимацией душевного недуга, психической дисгармонии, внутреннего хаоса и смятения. Важной чертой развития культуры рубежа веков является мощный подъем гуманитарных наук. "Второе дыхание" обрела история, в которой заблистали имена В.О. Ключевского, С.Ф. Платонова, Н.А.Рожкова и др. Подлинных вер-шин достигает философская мысль, что дало основание великому философу Н.А. Бердяеву назвать эпоху "религиозно-культурным ренессансом". Религиозно-философская мысль этого периода мучительно искала ответы на "больные вопросы" российской действительности, пытаясь соединить несоединимое - материальное и духовное, отрицание христианских догм и христианскую этику. Ум, образованность, романтическая страстность были спутниками блестящих гуманитариев - Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, Д.С. Мережковского, С.Н. Трубецкого, И.А. Ильина, П.А. Флоренского и др. Это было полное солнечного сияния творческое пространство, светлое и жизнедающее, жаждущее красоты и самоутверждения. И хотя мы зовем это время "серебряным", а не "золотым веком", может быть, именно оно было самой творческой эпохой в российской истории. Одним из фундаментов русской поэзии XX века был Иннокентий Анненский. Мало известный при жизни, возвеличенный в сравнительно небольшом кругу поэтов, он был затем предан забвению. Даже широко бытовавшие строки «Среди миров, в мерцании светил…» публично объявлялись безымянными. Но его поэзия, его звуковая символика оказались неисчерпаемым кладом.

Мир стихов Иннокентия Анненского дал словесности Николая Гумилёва, Анну Ахматову, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Велимира Хлебникова, Владимира Маяковского. Не потому, что Анненскому подражали, а потому, что содержались в нём. Слово его было непосредственно - остро, но заранее обдумано и взвешено, оно вскрывало не процесс мышления, а образный итог мысли. Мысль же его звучала, как хорошая музыка. Иннокентий Анненский, принадлежащий по своему духовному облику девяностым годам, открывает XX столетие, - где звёзды поэзии вспыхивают, смещаются, исчезают, вновь озаряют небо…

Одним из ярких примеров "серебряного века" в русской литературе была поэтесса Марина Цветаева. Жизнь посылает некоторым поэтам такую судьбу, которая с первых же шагов сознательного бытия ставит их в самые благоприятные условия для развития природного дара. Все в окружающей среде способствует скорому и полногласному утверждению избранного пути. И пусть в дальнейшем он сложится трудно, неблагополучно, а порой и трагически, первой ноте, взятой голосом точно и полновесно, не изменяют уже до самого конца.

Такой была и судьба Марины Цветаевой, яркого и значительного поэта первой половины нашего века. Все в ее личности и в поэзии (для нее это нерасторжимое единство) резко выходило из общего круга традиционных представлений, господствующих литературных вкусов. В этом была и сила, и самобытность ее поэтического слова, а вместе с тем и досадная обреченность жить не в основном потоке своего времени, а где-то рядом с ним, вне самых насущных запросов и требований эпохи. Со страстной убежденностью провозглашенный ею в ранней юности жизненный принцип: быть только самой собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды - обернулся в дальнейшем неразрешимыми противоречиями трагической личной судьбы.

Именно Марину Цветаеву я считаю принцессой русской поэзии. Она так самоотречённо была влюблена в поэзию, что часто в других любила её больше, чем в себе. От этого столько стихотворений, посвященных поэтам, её современникам: В.Брюсову, А.Ахматовой, А.Блоку, В.Маяковскому и многим другим. Но поистине первой и неизменной её любовью был А.С.Пушкин. Однако всё-таки трудно сказать, что наш великий поэт был "вечным спутником" для Марины Ивановны, Пушкин был для Цветаевой тем чистым родником, из которого черпали энергию русские поэты нескольких поколений - от Лермонтова до Блока и Маяковского. Однажды в детстве поэтесса создала себе живого поэта Пушкина и не отпускала его ни на шаг от своей души в течении всей своей жизни. Таким образом, заполнив собой значительную часть духовного мира Марины Цветаевой, Пушкин, естественно, вторгся и в её поэзию. Так один за другим начали появляться стихи, посвященные Пушкину, которые со временем переросли в цикл стихотворений "Стихи к Пушкину".

Я считаю, что и сам Пушкин для Цветаевой, особенно в юности,- больше повод, чтобы рассказать о себе, о том, как она сама по- пушкинскому мятежна и своевольна.

Также можно заметить, что отношение Марины Цветаевой к Пушкину совершенно особое - абсолютно свободное. Создается впечатление, что ей ведомы все тайны пушкинского ремесла - каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого произнесённого или записанного слова. Несомненно, многие поэты в будущем ещё будут открывать для себя нового Пушкина, но мне больше нравится именно цветаевский Пушкин-воплощение красоты, гениальности, мужества, ума и неисчерпаемости.

Когда я начала знакомиться с творчеством Марины Ивановны, в первую очередь меня привлекла её книга, а в особенности одноименная статья "Мой Пушкин".

Я считаю, что причина нетрадиционного видения Цветаевой А.С.Пушкина - в самобытном характере личности Марины Цветаевой, в особенностях её мироощущения. Не реальность, а нереальность является обычно у Марины Цветаевой поводом к творчеству. Она отказывалась понимать людей такими, какими они представали перед ней, но творила их «по своему образу и подобию», более того - она, разочаровавшись, неистово презирала своё «творение». Метод анализа Марины Цветаевой можно назвать интуитивным постижением. Она утверждала, что высшей ценностью и достоверностью в искусстве является «опыт личной судьбы», «кровная истина». А ведь от этой кровной истины недалеко и до кровного родства, о чем Марина Цветаева и говорит в очерке «Мой Пушкин»: «С Пушкинской дуэли во мне началась сестра». Я заметила, что в творчестве поэтессы можно заметить «скрытые претензии» чуть ли не на кровное родство с А.С.Пушкиным, а может даже и на происхождение от одного предка. В довершение к этому марина Цветаева назвала свою работу «Мой Пушкин».

«Мой Пушкин»- автобиографическое эссе. Становится непонятно, в заглавии - А.С.Пушкин, а в содержании - собственная биография автора. Но ведь мы уже знаем, что Марине Цветаевой нужно проникнуть в глубинные пласты творчества поэта, потому она должна была чувствовать в себе психологическое родство с поэтом, опираться даже не на логику жизненного опыта, а уповать на самые сокровенные мотивы каждого жеста поэта.

В произведении «Мой Пушкин» Марина Цветаева придает большое значение своей детской встрече с сыном А.С. Пушкина Александром, когда он пришел с визитом в «трехпудный дом» её родителей. Рассказывая об этом событии, она передает своё детское восприятие, когда она ещё не знала А.С. Пушкина как поэта и отождествляла его с памятником в Москве, Для неё он был «Памятник-Пушкина», в гости к ним пришел сын «Памятник-Пушкина». Но практически сразу после этого неопределенная принадлежность стерлась: сын Памятник-Пушкина превратился в сам Памятник-Пушкина.

В «Моем Пушкине» зрелая Марина Цветаева вписывает себя и в действительно увековеченную историей биографию отца русской поэзии, и в жизнь обыкновенного смертного- его сына. Это как бы визит «двойного памятника его славы и его крови», «живого памятника», представляется Цветаевой «целую жизнь спустя» посещением её собственного Командора до того, как она узнала об А.С. Пушкине и о Дон Жуане. Она писала: «Так у меня, до Пушкина, до Дон Жуана, был свой Командор». Обладание собственным Командором определяет место Цветаевой в том родовом обществе русских поэтов, которое она сама создала. Её командор делает её сопоставимой с Дон Жуаном.

Но кто же такой А.С.Пушкин? В «Моем Пушкине» он имеет множество имен и определений: «уводимый - Пушкин» после роковой дуэли, «Пушкин - поэт», «Пушкин был мой первый поэт и первый поэт России», «Пушкин - негр», «Пушкин - Памятник - Пушкина», «Пушкин - Пушкин», «Пушкин - символ», «Пушкин есть факт, опрокидывающий теорию». И даже то, что некоторые из этих определений противоречат друг другу, только подчеркивает Пушкинское величие, указывает на всеобъемлющую, божественную природу. Кто, кроме Бога, может быть одновременно и смертным человеком, и божеством, умершим и живым, фактом и символом, всегда оставаться самим собой, даже когда он «другой».

На фоне настойчивого повторения Цветаевой имени А.С.Пушкина парадоксом выглядит тот факт, что с самого начала «Моего Пушкина» она использует его как прикрытие для изложения своей личной, окутанной тайной истории: «Начинается как глава настольно романа всех наших бабушек и матерей - «Jane Eyre» - Тайна красной комнаты. В красной комнате был тайный шкаф». Здесь Марина Цветаева пытается заинтриговать читателя, потому медлит и откладывает рассказ о «тайне красной комнаты». Потом, через несколько страниц, она уже добирается до маленькой Марины с «Памятник - Пушкиным», «черным человек выше всех и чернее всех - с наклоненной головой и шляпой в руке». «Памятник - Пушкина» дает поэтессе много «первых уроков» - уроков числа, масштаба, материала, иерархии, мысли и опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных, не сделаешь А.С. Пушкина».

Когда Марина Цветаева, наконец, подходит к раскрытию тайны красной комнаты, она увеличивает масштабы тайны, включив в неё весь мир своего детства: «Но что же тайна красной комнаты? Ах, весь дом был тайный, весь дом был тайна! Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод - том, огромный сине-лиловый том с золотой надписью вкось - Собрание сочинений А.С. Пушкина».

А.С.Пушкин Марины Цветаевой был тайным, так как он её «заразил любовью», а именно - трагической любовью Татьяны и Онегина. Их любовь пробудила в ней тайное желание, которое она скрывала от матери, не догадывавшейся, что она «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. Поэтесса продолжает: «И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух, не в них двух, а в их любовь».

Цветаева так и пронесла через всю жизнь, с детства и до зрелости, образ своего А.С.Пушкина, который соответствовал большинству требований, предъявляемых ею к правдивому, бессмертному русскому поэту.

Биография и творчество Марины Цветаевой тесно взаимодействуют друг с другом. Жизнь Марины Цветаевой, отчасти бессознательно - как судьба, данная свыше, отчасти сознательно - как судьба творящего Поэта, развивалась по законам литературного произведения, где «причудливое переплетение мотивов опровергает плоский сюжет были» Маслова М.И, Мотив родства в творчестве М.Цветаевой.

Жажда жизни в поэзии Марины Цветаевой менее всего напоминает условный литературный приём, желание противопоставить свой голос всё усиливающейся теме смерти, тления, распада, характерной для массовой декадентской поэзии начала века. В мгновения, когда энергетический сгусток сжигает прошлое и будущее ради торжества мгновения, Марина Цветаева понимает своё равенство с А.С.Пушкиным, понимаемое не как равенство таланта или читательского признания, а как равенство интенсивности экстатического переживания, которое уравновешивает две величины при всех остальных различиях. Осмысление судьбы русской поэзии и своего места в ней закономерно приводит поэтессу к теме А.С.Пушкина. В отношении Цветаевой к А.С.Пушкину, в её понимании А.С.Пушкина, в безграничной любви к поэту самое важное - это твердая убежденность в том, что влияние А.С.Пушкина должно быть только освободительным. Причина этого - сама духовная свобода А.С.Пушкина. В его поэзии, в его личности Марина Цветаева видит освобождающее начало, стихию свободы. Я считаюсь с её убеждением: поэт - дитя стихии, а стихия - всегда бунт, восстание против слежавшегося, окаменелого, пережившего себя.

По-настоящему Марина Цветаева сказала о своем А.С.Пушкине в замечательном стихотворном цикле, который был опубликован в юбилейном «пушкинском» 1937 году. Стихи, которые составляли этот цикл были написаны в 1931 году, но в связи с юбилеем, дописывались. Об этом свидетельствуют строчки:

К Пушкинскому юбилею

Тоже речь произнесем.

Цикл Марины Цветаевой «Стихи к Пушкину» наполнен яркими и скрытыми реминисценциями из самых различных литературных произведений - и из текстов 19 века, и из текстов современников Цветаевой.

Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов», по-видимому, отсылает нас к стихотворению Вяземского «Русский Бог»(1828).

На него указывают особенности лексики, строфики. Для Вяземского характерно особое строение первой строки во второй и пятой строфах:

«Бог метелей, бог ухабов,

Бог голодных, бог холодных…»

Аналогичное строение и у Марины Цветаевой:

«Бич жандармов, бог студентов…,

Критик - ноя, нытик - вторя…»

И всё же строфика немного различается. У Вяземского - одинаковые 4-х строчные строфы АбАб, а у Марины Цветаевой - чередование 4-строчных и 2-строчных строф: АбАб +ВВ. Эта строфика нужна для наращивания смыслов, прочитанных в стихотворении Вяземского.

В стихотворении черты «русского бога» даются перечислением. Полемичность стихотворения ясна и без учёта его первоначального контекста. Стихотворение Цветаевой также построено на перечислении признаков. Перечисление - это явный спор с критиками:

«Пушкин - в роли лексикона…

Пушкин - в роли гувернера…-

Пушкин - в роли русопята…

Пушкин - в роли гробокопа?»

Предельное отрицание стереотипов происходит в издевательских вопросах, которые венчают двустишия. Сама строфика стихотворения полемична: ритм текста постоянно выходит за пределы собственной схемы:

Томики, поставив в шкафчик -

Посмешаете ж его,

Беженство своё смешавши

С белым бешенством его!

Белокровье мозга, морга

Синь - с оскалом негра, горло

Кажущим…

В этом случае строфа не заканчивается вопросом, за пределы строфы выходит А.С.Пушкин уже не отрицательно определённый - «не русопят», «не гувернёр» - но определенно положительно: хохочущий негр.

В «Стихах к Пушкину» поэт отвергается как застывший, мертвый образец «меры», «золотой середины». Он - живой, замечательный автор. В третьем стихотворении цикла «Станок» А.С.Пушкин утверждается как равный собеседник:

…Пушкинскую руку

Жму, а не лижу…

Вольному - под стопки?

Мне в котле чудес

Сем - открытой скобки

Ведающий - вес,

Мнящейся описки -

Смысл, короче - всё.

Ибо нету сыска

Пуще, чем родство!

Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов» опровергает образ А. С. Пушкина как «русского бога». Если А. С. Пушкина воспринимать как «русского бога», то образ его становится знаком вневременной «золотой середины», застывает, становится вершиной. Но А. С. Пушкин не общерусский, не бог, а живой человек. Будучи живым человеком, он не может быть критерием меры.

А. С. Пушкин в стихотворениях цикла -- самый вольный из вольных, бешеный бунтарь, который весь, целиком--из меры, из границ (у него не «чувство меры», а «чувство моря») -- и потому «всех живучей и живее»:

«Уши лопнули от вопля:

«Перед Пушкиным во фрунт!»

А куда девали пекло

Губ - куда девали бунт?

Пушкинский? уст окаянство?

Пушкин - в меру Пушкиньянца!»

«Отношение Цветаевой к Пушкину -- кровно заинтересованное и совершенно свободное, как к единомышленнику, товарищу по «мастерской». Ей ведомы и понятны все тайны ремесла Пушкина -- каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого слова» Кукулин И. «Русский Бог» на rendez - vous (О цикле М. И. Цветаевой «Стихи к А. С. Пушкину») // Вопросы литературы. - 1998. - № 5 - С. 122 - 137.

. «Литературные Аристархи, арбитры художественного вкуса из среды белоэмигрантских писателей в крайне запальчивом тоне упрекали Цветаеву в нарочитой сложности, затрудненности ее стихотворной речи, видели в ее якобы «косноязычии» вопиющее нарушение узаконенных норм классической, «пушкинской» ясности и гармонии». Подобного рода упреки нисколько Цветаеву не смущали. Она отвечала «пушкиньянцам», не скупясь на оценки («То-то к пушкинским избушкам лепитесь, что сами -- хлам!»), и брала А. С. Пушкина себе в союзники:

Пушкиным не бейте!

Ибо бью вас - им!

В «Стихах к Пушкину» речь идёт о поэтическом творчестве, а не о нравах и состоянии общества. К поэтическому творчеству критерии внешней логичности неприемлемы.

«По мне, в стихах всё должно быть некстати, не так, как у людей», - писала А. А. Ахматова в 1940 году в цикле «Тайны ремесла». Надо учитывать и собственное бунтарство Цветаевой, её представления о месте поэта в обществе. Поэт - изгой, он неуместен по своей природе:

«В сём христианнейшем из миров

Поэты - жиды» («Поэма Конца», 1924)

Поэзия - есть бунт живого человека против косного порядка, застоя во имя живого и меняющегося роста.

В цикле «Стихи к Пушкину» отношение Цветаевой к поэту напоминает отношение Маяковского в 20 - е годы:

«Я люблю Вас

но живого

а не мумию

Навели

Хрестоматийный глянец

Вы

По - моему

При жизни

-думаю-

Тоже бушевали

Африканец!»

Однако М. И. Цветаева более революционна и менее пессимистична, чем Маяковский в стихотворении «Юбилейное», где «я» - персонаж подсаживает Пушкина обратно на пьедестал. У Марины Цветаевой А. С. Пушкин на пьедестал не возвращается. У Марины Цветаевой скрытого обожествления А. С. Пушкина нет. Превращение поэта в идола приводит к застою, к ориентации на прошлое, к фальсификации Пушкина.

Отношение к России в «Стихах к А. С. Пушкину» полемично:

«… Беженство свой смешавши

С белым бешенством его!»

«… Поскакал бы, Всадник Медный,

Он со всех копыт назад»

Бешенство А. С. Пушкина - белое, оно соотносимо с белым движением. Эмигрантские «пушкиньянцы» - «беженцы», они сдались без боя, не только физически, став эмигрантами, но и метафизически, сдавшись диктату «золотой середины», подведя А. С. Пушкина под свою меру.

Отождествление А. С. Пушкина с Медным всадником парадоксально, но оно развивается в следующем стихотворении цикла - «Пётр и Пушкин». Пётр, в отличие от Александра I и Николая I, отпустил бы А. С. Пушкина за границу, «на побывку в свою африканскую дичь!».

Пётр - также непредсказуемый бунтарь, ценящий талант ненавидящий «робость мужскую». За что и убил сына «сробевшего». Его истинный сын - Ганнибал, истинный правнук - А. С. Пушкин. В образе Петра - сыноубийцы и А. С. Пушкина - Медного всадника акцентируются непредсказуемость, властность, свобода, готовность пересечь границы.

В «Стихах к Пушкину» были развиты такие темы, как разговор поэта с другим поэтом на равных, исключительность, опасность положения любого поэта во все времена.

«С тех пор… как Пушкина на моих глазах (в детстве) - на картине Наумова - убили…я поделила мир на поэта и всех, и выбрала - поэта, в подзащитные выбрала - поэта; защищать поэта - от всех; как бы эти все ни одевались и ни назывались. Пушкин был негр…(…Какой поэт из бывших и сущих - не негр, и какого поэта - не убили?».

Пушкинскую руку

Жму, а не лижу.

Эти строки из ещё одного стихотворения М. И. Цветаевой -- поэта оригинального, страстного и мятежного. Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была близка к Блоку и Маяковскому. Она вторит Блоку, когда говорит: «Пушкин дружбы, Пушкин брака, Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни... Пушкин -- в бесчисленности своих ликов и обличий -- все это спаяно и держится в нем одним: поэтом» («Наталья Гончарова»). Но ближе всего она к Маяковскому с его яростным любовным признанием: «Я люблю вас, но живого, а не мумию».

В отношении Цветаевой к Пушкину, ее понимании Пушкина, ее безграничной любви к Пушкину самое важное, решающее -- это твердое убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным: «...чудный памятник. Памятник свободе -- воле -- стихии -- судьбе -- конечно победе гения: Пушкину восставшему до цепей» («Мой Пушкин»).

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Порукой этому -- сама духовная свобода Пушкина. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой служит истинное искусство:

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья. --

Вот счастье! Вот права!

(А. С. Пушкин. «Из Пиндемонти»)

Когда Цветаева писала о Пушкине, она твердою рукой стирала с него «хрестоматийный глянец». Разве что в ранних, полудетских стихах «Встреча с Пушкиным» этого еще не заметно:

Запах -- из детства. -- какого-то дыма

Или каких-то племен...

Очарование прежнего Крыма

Пушкинских милых времен.

Пушкин! -- Ты знал бы по первому взору,

Кто у тебя на пути.

И просиял бы, и под руку в гору

Не предложил мне идти.

Не опираясь о смуглую руку,

Я говорила б, идя,

Как глубоко презираю науку

И отвергаю вождя...

В этом стихотворении почти все идет от книжного романтизма. Отношение Марины Цветаевой к Пушкину -- кровно заинтересованное и совершенно свободное, как к единомышленнику, товарищу по цеху поэтов. Ей ведомы и понятны все тайны пушкинского ремесла -- каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого слова. В это знание Цветаева вкладывает свое личное, лирическое содержание. Самым дорогим в Пушкине она считала его безмерность («безмерность моих слов -- только слабая тень безмерности моих чувств»). Недаром из всего Пушкина самым любимым, самым близким, самым своим оставалось для нее море. «Это был апогей вдохновения. С «Прощай же, море...» начинались слезы. «Прощай же, море! Не забуду...» -- ведь он же это морю -- обещает, как я -- моей березе, моему орешнику, моей елке, когда уезжаю из Тарусы. А море, может быть, не верит и думает, что -- забудет, тогда он опять обещает: «И долго, долго слышать буду -- Твой гул в вечерние часы...» («Мой Пушкин»). Пушкин для Цветаевой не «мера» и не «грань», но источник вечной и бесконечной стихии поэзии:

Стихия свободной стихии

С свободной стихией стиха...

Б. Пастернак

Всё это время я говорила только о положительном в творчестве М.И.Цветаевой, но существует и другое мнение о её творчестве. Поэзия и образ Пушкина, как известно, вошли в жизнь Марины Цветаевой с детства и сопровождали ее на всем протяжении творческого пути. Но наиболее значительные цветаевские произведения, связанные с Пушкиным, созданы во Франции: в 1931 году - поэтический цикл «Стихи к Пушкину», в 1936-м - очерк «Мой Пушкин», в 1937-м - в Париже опубликовано эссе-исследование «Пушкин и Пугачев». Эти ее произведения отличаются, с одной стороны (как и все, что вышло из-под ее пера), страстностью и обнаженной искренностью, а с другой - чрезвычайной субъективностью и спорностью суждений, что не может не повлиять на отношение к ним сегодня. Ведь немалая часть того, что казалось когда-то смелым и неожиданным, в наши дни выглядит досадным заблуждением или недоразумением, связанным не в последнюю очередь с идеологизированностью образа Пушкина в Советском Союзе. А Цветаева, когда писала названные вещи, ориентировалась, по ее собственным признаниям, на книги ведущих советских пушкиноведов, в частности, П.Е. Щеголева и В.В. Вересаева.

Анной Ахматова говорила: «А вот стихи Цветаевой Пушкину, призналась я, я совсем не люблю. Они лишены вдохновения, претенциозны, искусственны. Это какие-то словесные экзерсисы, ремесленнические ухищрения; звука нет, словно человек не на рояле играет, а на столе. Марине нельзя было писать о Пушкине, - сказала Анна Андреевна. - Она его не понимала и не знала.

Один из критиков считает, что «Мой Пушкин» - необычайно талантливый биографический очерк. Но не Пушкина он нам открывает, а чрезвычайно субъективное (в том и степень таланта!) цветаевское восприятие своего великого предшественника. Что само по себе захватывающе интересно, но только в отношении глубинных истоков дарования самой Цветаевой. И об этом пора заявить откровенно и честно.

Особого рассмотрения требует сегодня цветаевское исследование «Пушкин и Пугачев». Предваряя его, придется признать, что нелестный отзыв Анны Ахматовой о стихах Цветаевой к Пушкину, к сожалению, достаточно справедлив и по отношению к ее прозаическому сочинению. В самом деле, по мнению Цветаевой, вся «Капитанская дочка» «сводится к очным встречам Гринева с Пугачевым». Это суждение вообще-то возникло у нее в семилетнем возрасте (весь очерк, собственно, как и «Мой Пушкин», посвящен как будто бы анализу детского восприятия пушкинской повести), но авторское мнение нигде, кажется, не расходится с теми наивными детскими представлениями. А нам-то, чуть речь зайдет об этой пушкинской повести, сразу приходит на память совсем другое суждение - восторженное гоголевское признание: «Сравнительно с “Капитанской дочкой” все наши романы и повести кажутся приторной размазней. Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую степень, что сама действительность кажется пред нею искусственной и карикатурной. В первый раз выступили истинно русские характеры: простой комендант крепости, капитанша, поручик; сама крепость с единственной пушкой, бестолковщина времени и простое величие простых людей…» (курсив мой. - В.Е.).

Для Цветаевой же вся суть повести в одном Пугачеве, которым Пушкин будто бы «зачарован». А на самом деле зачарована им Цветаева: «Но - негодовала ли я на Пугачева, ненавидела ли я его за их (персонажей повести. - В.Е.) казни? Нет. Потому что он должен был их казнить - потому что он был волк и вор. Нет, потому что он их казнил, а Гринева, не поцеловавшего руки, помиловал…».

Невольно задаешься вопросом: а помнила ли Цветаева, когда писала эти строки, как изображены «их казни» в «Капитанской дочке»? «В эту минуту раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну, растрепанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в ее душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь. “Батюшки мои!” - кричала бедная старушка. - “Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу”. Вдруг она взглянула на виселицу и узнала своего мужа. “Злодеи!” - закричала она в исступлении. - “Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжника!” - Унять старую ведьму! - сказал Пугачев. Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступеньки крыльца».

Но нет, не вызвал, оказывается, Пугачев негодование Цветаевой за «их казни», за убийство Василисы Егоровны, например, - потому только, что Гринева он потом подобной казни не подверг, а мог бы! Вот освобождение Гринева от зверской казни, по мнению Цветаевой, - величайшее добро. И она провозглашает по этому поводу в 1937 году в Париже, за два года до своего возвращения в сталинскую Москву: «Это была моя первая встреча со злом, и оно оказалось - добром. После этого оно у меня всегда было на подозрении добра». Удивительная и опасная для души логика!

По Цветаевой, Гринева, которого она прямо отождествляет с Пушкиным, связывала с Пугачевым взаимная приязнь. Гринев будто бы любил Пугачева «с первой минуты сна, когда страшный мужик, нарубив полную избу тел, ласково стал его кликать: “Не бойсь, подойди под мое благословение”, - сквозь все злодейства и самочинства, сквозь всё и несмотря на всё - любил».

Вновь приходится усомниться, хорошо ли помнила Цветаева, написав такое, как изображен этот сон у Пушкина: «Я стал на колени, и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: - Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика? - “Всё равно, Петруша”, - отвечала мне матушка - “это твой посаженный отец; поцалуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…” Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины, и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: “Не бойсь, подойди под мое благословение…” Ужас и недоумение овладели мною… И в эту минуту я проснулся».

Думается, любой непредвзятый критик согласится, что, вопреки утверждению Цветаевой, чувство, совсем непохожее на любовь, «овладело» Петрушей Гриневым в финале этого, как оказалось в дальнейшем, вещего сна. Да и потом, когда Гринев уже не во сне, а наяву, оказался в столь же смертельно опасной ситуации, ничего, кроме «ужаса и недоумения», не испытал он и с твердостью, достойной русского дворянина, отверг наглые домогательства самозванца: «Пугачев протянул мне жилистую свою руку. “Цалуй руку, цалуй руку!” - говорили около меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. “Батюшка Петр Андреич!” - шептал Савельич, стоя за мной и толкая меня. - “Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцалуй у злод… (тьфу!) поцалуй у него ручку”. Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: “Его благородие знать одурел от радости. Подымите его!” - меня подняли и оставили на свободе. Я стал смотреть на продолжение ужасной комедии».

Тут уместно отметить, что восприятие Цветаевой «вещего» сна Гринева в основе своей удивительным образом согласуется со значительно более поздней его трактовкой, предложенной маститым советским литературоведом, которую он диалектически развил до необходимой по тем временам идеологической полноты: «Символично и слово ласкового мужика с топорoм: “Не бойсь!..”. Зная роман, мы понимаем парадоксальную справедливость этого призыва: Гриневу действительно нечего было бояться Пугачева - он делал ему только добро. Но есть и другой, более глубокий смысл в этом призыве: революция - это не только кровь, жертвы и жестокость, но и торжество человечности (сравним цветаевское “зло на подозрении добра”!). Читателю трудно не поверить мужику - ведь он сам видел проявление этой человечности в ходе восстания. И мы понимаем, зачем выбрал это слово мужик, насколько оно содержательно, какая устремленность в будущее чувствуется в нем».

Помимо прочего, Пугачев выглядит в последнем эпизоде комедиантом и плутом, каковым и предстал он перед Гриневым при первой встрече: «В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское».

Последняя фраза (о приятном выражении лица) свидетельствует об определенном человеческом обаянии вождя бунтовщиков. Кроме того, он безусловно сметлив и ловок. Недаром в пушкинском стихотворном послании Денису Давыдову находим:

Вот мой Пугач: при первом взгляде

Он виден - плут, казак прямой;

В передовом твоем отряде

Урядник был бы он лихой.

В том и все дело. Окажись Пугачев в отряде Дениса Давыдова или под водительством Суворова, что хронологически вернее!.. Но он оказался в другом окружении, стал преступником, злодеем. Об окружении этом очень точно замечено А.М. Скабичевским: «До самого конца романа он остается тем же случайным степным бродягою и добродушным плутом. При иных обстоятельствах из него вышел бы самый заурядный конокрад, но исторические обстоятельства внезапно сделали из него совершенно неожиданно для него самого самозванца, и он слепо влечется силою этих обстоятельств, причем вовсе не он ведет за собой толпу, а толпа влечет его <…> Натура его в сущности вовсе не хищная и не кровожадная; он рад бы и прощать; добродушие, не покидающее его до конца романа, заставляет его помнить мелочную дорожную услугу, оказанную ему Гриневым; он готов казнить Швабрина, защищая от его козней сироту; но все эти добрые порывы идут совершенно вразрез с настроениями окружающей толпы, вызывают в ней протесты, и, отдаваясь им урывками, он поневоле должен напускать на себя грозное величие и беспощадность…».

Приведенное наблюдение Скабичевского не прямо ли вытекает из следующего признания Гринева: «Не могу изъяснить, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время».

Но «сочувствие» Пугачеву связано ведь не с его и его клики злодеяниями, не с казнями и зверствами (которые не вызвали негодования Цветаевой) - а его, Пугачева, природными человеческими качествами, оставшимися втуне. Напротив, Гринев решительно отвергает мораль «калмыцкой» сказки, рассказанной Пугачевым, по которой орел, в отличие от ворона, предпочитает «лучше раз напиться живой кровью», «чем триста лет питаться падалью»: «Затейлива, - отвечает Гринев, - но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину».

Вот это непредвзятое отношение Гринева (юноши доброжелательного и душевно расположенного к людям) к встретившемуся на его жизненном пути Пугачеву и восприняла Цветаева как любовь. Цветаева настаивала на том, что от Пугачева исходила будто бы некая «чара», которую не мог преодолеть не только Гринев, но сам Пушкин. И тут она в каком-то внутреннем ослеплении говорит поистине ужасные слова: «Полюбить того, кто на твоих глазах убил отца, а затем и мать твоей любимой, оставляя ее круглой сиротой и этим предоставляя первому встречному, такого любить - никакая благодарность не заставит. А чара - и не то заставит, заставит полюбить того, кто на твоих глазах зарубил самое любимую девушку. Чара, как древле богинин облак любимца от глаз врагов, скроет от тебя все злодейства врага, все его вражество, оставляя только одно: твою к нему любовь».

Это заявлено, конечно, не от лица семилетней девочки, только что украдкой от мамы прочитавшей «Капитанскую дочку», это признание поэта Марины Цветаевой - чудовищное откровение, которое наводит на мысль, что здесь вырвалось наружу из глубин ее подсознания что-то страшное, что терзало ее в годы, предшествовавшие возвращению в Москву. А обдумывать возможность такого возвращения начала она за несколько лет до написания исследования «Пушкин и Пугачев». Когда точно, вряд ли можно установить. Однако в известной книге М.И. Белкиной приводится одна немаловажная дата: муж Цветаевой Сергей Яковлевич Эфрон «был втянут в работу советской разведки (читай, НКВД. - В.Е.)» в 1931 году. С этого ли времени или двумя-тремя годами позже, но, по утверждению той же Белкиной, «почти все последние годы эмиграции Марину Ивановну мучил все тот же вопрос - ехать, не ехать?!». А в 1936-м, когда и шла работа над «Пушкиным и Пугачевым», она уже открыто обсуждала проблему отъезда со своей корреспонденткой Ариадной Берг: «Страх за рукописи… Половину нельзя взять <…> Про мой возможный отъезд - ради Бога… - никому» (см: Белкина М. Скрещение судеб. М., «Изографус», 2005).

Восторженное приятие Пугачева действительно могло прийти к девочке из семьи «прогрессивных» русских интеллигентов еще при первом прочтении «Капитанской дочки». И затем она могла пронести его через годы (в «Дневниках» 1917-го это приятие имеет подтверждение), но те ужасные признания в «Пушкине и Пугачеве», на которых я остановила внимание, сделаны были все-таки в 1936 году, в предотъездный период.

Образ А.С. Пушкина для писателей «серебряного века» стал символом России, Родины. То же можно сказать и о Марине Цветаевой, в творчестве которой в период эмиграции пушкиниана заняла особой место. Очерки «Мой Пушкин», «Пушкин и Пугачёв», «Наталья Гончарова», а также цикл замечательных «Стихов к Пушкину» являются свидетельством особого интереса Марины Цветаевой к личности и творчеству поэта. Марина Цветаева наполняет имя Пушкина особым смыслом, своими эмоциональными ассоциациями, подчёркивая, что для неё А.С. Пушкин - «творческое сочувствие». Марина Цветаева выделяет в образе поэта
«внутреннюю свободу» как главенствующую движущую силу, противопоставляющую творца - толпе.

Свою близость, «родственность» А.С. Пушкину Марина Цветаева видит в трагической противопоставленности обществу и понимании творчества как служения:

Прадеду - товарка:

В той же мастерской!

Каждая помарка -

Как своей рукой.

Ядром концептуальных построений Марины Цветаевой о Пушкине являются очерк «Мой Пушкин» и цикл «Стихи к Пушкину». Название очерка «Мой Пушкин» - это, во-первых, акцент на личное, субъективное восприятие образа А.С. Пушкина, во-вторых, противопоставление «брюсовскому» Пушкину, наконец, противопоставление цитируемым автором словам Николая I: «Ты теперь не прежний Пушкин, ты - мой Пушкин». Каждая мысль Марины Цветаевой об А.С. Пушкине доказывает, что только у истинного ценителя прекрасного может быть «свой» Пушкин.

Марина Цветаева создаёт свой миф о Пушкине и его жене. Образ Натальи Гончаровой создаётся одной чертой: она была « красавица…, без корректива ума, души, сердца и дара». Обаяние мифа настолько велико, а авторские формулировки так эффектны («Он хотел нуль, ибо сам был всё»), что подчас они заслоняют собой объективные факты. Марина Цветаева гибель Пушкина трактует как убийство поэта чернью. Дантес, Гончарова, Николай - лишь орудия рока.

Индивидуальный характер рецепции образа А.С. Пушкина проявляется и в цветовой антитезе «чёрного» и «белого», на которой в значительной мере построена пушкинистика Марины Цветаевой.

Анализируя очерк «Мой Пушкин» и цикл «Стихи к Пушкину», можно сделать выводы о цветовой антиномии образов поэта и черни как символов добра и зла.

Но у Пушкина - «чёрные глаза», «памятник Пушкина» - чёрный, удел поэта - «чёрная дума», «чёрная доля», «чёрные глаза». Всё внешнее - чёрное, по сути же образ Пушкина - светлый. Чернь скрывается за белым: «белая голова», «белый снег». Но чернь творит «чёрное дело», и у неё «чёрная кровь». Жизнь и гибель А.С. Пушкина приобретают сверхличное значение, становятся символом судьбы русского поэта.

Причины нетрадиционного видения Цветаевой А.С. Пушкина - в самобытном характере личности Марины Цветаевой, в особенностях её мирочувствия. Не думать над объектом, будь то человек или другая реалия, а чувствовать его, не осязать, а внимать и принимать в себя, поглощать душой, утоляя эмоциональную жажду. Обнаружение детальных совпадений в характере и поведении двух поэтов, А.С. Пушкина и Марины Цветаевой, помогает понять мотивы субъективизма Марины Цветаевой в оценках личности Пушкина.

Образ А.С. Пушкина представляет собой культурный феномен, не имеющий аналогов в русской литературе. Образ поэта предстаёт в русской литературе «собранным» из отдельных черт, особо дорогих каждому автору, как из разноцветных камешков складывается мозаика. Поэтому проблема привнесения писателями в построения о Пушкине собственной философии и субъективности личного восприятия, занимает не последнее место в литературной пушкиниане.

Разные писатели идут каждый своей тропой к Пушкину и из многочисленных «мой» Пушкин складывается «наш» Пушкин. Из разрозненного противоречия возникает единое.