2.1 Эволюция творчества

В творчестве писателя исследователи отмечают несколько периодов. В начале своего творчества Маканин продемонстрировал объективизм взгляда на жизнь и обнаженную публицистичность и, следовательно, однозначность, определенность и даже категоричность авторской точки зрения. Пафос его творчества вполне совпадал с приподнято-одноплановой категоричностью 60-х годов.

В 70-е годы резко возрос интерес к творчеству писателя. Так, повесть «Ключарев и Алимушкин», рассказ «Голубое и красное» широко обсуждались с точки зрения новых социальных реалий и типов. Писателя упрекают в невыявленности авторской позиции. Маканина в эту пору рассматривают в русле течения так называемых «сорокалетних». К этому течению относили московских писателей-ровесников - А. Кима, С. Есина, Р. Киреева, А. Курчаткина, В. Маканина. Их называли еще «московской школой». Объединение это было, как теперь видится, по сути условным. Творческие индивидуальности этих писателей совершенно разнонаправленны. Их объединяли по принципу объективизма повествования, действительной отстраненности от героя, характерных, пожалуй, для них всех в те годы.

80-е годы отмечены резкой сменой героя, проблематики и авторской позиции. Теперь его интересует герой «обнаружившийся», а не слившийся с родным социумом: «Человека стало возможным выявить, не обобщая, - достаточно было стронуть этого человека с места, заставить его вольно или невольно нарушить житейское равновесие... Потеряв на миг равновесие, человек обнаруживался, появлялся, очерчивался индивидуально, но тут же и мигом выделялся из массы, казалось бы, точно таких же, как он», - так объяснял свой новый взгляд на личность и героя литературы писатель в своей новой прозе «Голоса» (1982). «Голоса» - это попытка создать образ живой жизни и своеобразный автокомментарий собственной прозы. По жанровым параметрам «Голоса» ближе всего к жанру эссе с его тематическим многообразием и сменой планов повествования - лирические воспоминания соседствуют с обыкновенными описаниями. Мозаичность повествования вовсе не размывает центральную авторскую идею: «Самопознание художника, ощущение недостаточности, «отработанности» прежних творческих принципов и поиски новых путей овладения материалом жизни. Произведению присуща внутренняя диалогичность, рассчитанная на сотворчество читателей... «Голоса» - своего рода рефлексия литературы о литературе, стремление «изнутри» творческого процесса осознать, как создается произведение». Осознание отношений искусства и действительности, смысла творческого труда составляют проблематику повести-эссе «Голоса». Писатель отказывается от жесткого каркаса сюжетной конструкции, предпочитая монтажный стык этюдов. В фрагменте о гоголевском творчестве Маканин выдвигает идею «конфузной ситуации», ситуации сдвига, смещения как наиболее продуктивной для литературы, дающей писателю возможность «выскочить» из системы типажей к системе обыкновенного человека. Естественно, исчезает и «всезнающий автор». Ему на смену приходят «голоса», которые противостоят стереотипу, та многозвучность мира, через которую открывается истина. М.М. Бахтин подчеркивал многомерность понятия «голос»: «Сюда входит и высота, и диапазон, и тембр, и эстетическая категория... Сюда входит и мировоззрение, судьба человека. Человек как целостный голос вступает в диалог. Он участвует в нем не только своими мыслями, но и своей судьбой, всей своей индивидуальностью». Слово, по Маканину, «Голосов» принципиально незавершимо.

Переход от жесткого «социального человековедения» к постановке перед читателем онтологических вопросов мы видим и в повести с очевидно проблемным и иносказательным названием «Предтеча» (1982). Ее герой знахарь Якушкин своим самоотверженным до полного самозабвения служением людям пытается разорвать паутину быта и вывести себя и людей, которых он взялся исцелять, к вечным ценностям и бытийным проблемам. Он, как пишет В. Маканин, «максималист, жаждавший направить любовь на человека впрямую, а не через». Не случайно в критике возникали сравнения этого маканинского героя с князем Мышкиным Достоевского. Сюжеты и конфликты русской классики «действительно витают» в художественном пространстве прозы Маканина. Якушкин исцеляет тело, а не душу, но осознает это как первый шаг к спасению.

Страстная сострадательность героя, как ни парадоксально, не находит адекватной реакции в его конкретном деле. «Предтеча» оказывается несостоятельным: у него есть порыв к духовным началам бытия, но почва темноты, «полузнайства», на которой он возрос, не пускает его к небу, не позволяет его возможностям реализоваться в полной мере. Но все-таки Якушкин - «предтеча» необходимых и неизбежных, по Маканину, перемен.

2.2 Проблема нравственности в произведениях писателя

Герой Маканина - писатель, выходец из советского андеграунда, искусства, отказавшегося от какого-либо участия в советской действительности, противопоставившего себя официозу. В реальном советском андеграунде были большие писатели и люди высокого нравственного и гражданского долга. Петрович принадлежал андеграунду, его не печатали, как и всех его собратьев, преследовали, теперь, в эпоху поздней перестройки, он не только не хочет напечатать прежние свои вещи, но и отказывается от творчества вообще, в отличие от недавних братьев по «подполью», активно и радостно бросившихся навстречу переменам. Петрович бездомен и неизвестен, его бывший собрат в художественном пространстве романа «Двойник» (некий вариант судьбы самого Петровича, откликнись он на зов времени), писатель Зыков, преуспевает в полном житейском смысле этого слова. Он богат, успешен, знаменит. Может ли быть такой вариант судьбы у «подпольного человека» Достоевского? Вопрос этот остается в романе без ответа. Писатель избегает окончательных решений, «завершимости в Слове». Но для читателей оказывается очевидным лишь одно: аллюзия Достоевского, заявленная в названии романа, скорее в русле отталкивания от него, нежели сближения. Маканин как бы исключает трагизм в существовании современного «подпольного человека» (речь, разумеется, не идет о герое-повествователе Петровиче), чем, несомненно, снижает современное понятие «андеграунд». Это явление, по Маканину, сугубо социально-политическое, идеологическое, почти не имеющее точек соприкосновения с онтологическими сущностями.

Ирония Петровича по отношению к современным демократам связана с тем, что он понимает их роковое заблуждение. Так ничему и не научившись на опыте прошлого, они наивно ищут источник зла только в социальном и политическом неблагополучии жизни, совершенно игнорируя проблему «неустроенности бытия» в целом, т.е. онтологическую проблематику. Они служат идее, Петрович служить идее не может, осознавая невероятную узость «идейности». Отсюда иронический характер приобретает перекличка с названием тургеневского романа о революционерах-демократах в названии одной из главок первой части романа - «Новь. Первый призыв». Отсюда и эволюция отношений героя с Вероничкой - хрупкой и тонкой беззащитной поэтессой, подругой Петровича, которая, будучи «демократкой», после «победы демократии» стала чиновницей. Петрович ее разлюбил, она превратилась для него в Веронику. Теперь он общался с ней только через экран телевизора. В ее судьбе Петрович видит весь обездушенный механизм современной жизни и власти: «Едва демократы, первый призыв, стали слабеть, под Вероничку, под ее скромный насест, уже подкапывались. Как ни мало, как ни крохотно было ее начальственное место, а люди рвались его занять. Люди как люди. Ее уже сталкивали, спихивали (была уязвима; и сама понимала)».

Не менее сложная система ассоциаций и смыслов вытекает из второй части названия романа. Проблематика лермонтовского романа, сам тип героя имеют прямое отношение к маканинскому тексту. Главный герой романа Маканина, как и Печорин, человек внутренней жизни, мучительной рефлексии, сознательно отказывающийся от участия в социальной жизни. Но в отличие от Печорина, не только стремящийся к людской общности, но и теряющий смысл существования, когда лишается любви и приязни «своей общаги». Печорина человек интересовал как объект экспериментов собственного сознания. Петрович проникается жизнью своих подопечных в общаге, но при этом вовсе не сливается с ней. Возможно ли, чтобы в нашем обществе, инфицированном микробом социальной значимости личности еще со времен великой русской литературы, указывающей на болезни и пороки общества, социально не проявленный человек воспринимался как герой времени? Тем более, что в этом словосочетании слышится не только Лермонтов, но и лозунг советской эпохи о «героях нашего времени», штурмующих будущее, преодолевающих все препятствия.

Маканин, актуализируя реминисценции из русской классики и недавней социокультурной ситуации, стремится приучить нас к иной системе координат, как бы перевести из пространства Евклидовой геометрии в пространство геометрии Лобачевского.

Кто же он, герой романа и герой нашего времени? В рецензиях и откликах на роман было немало интересных допущений. Правда, вопрос о герое нередко переводился в план обсуждения тех преступлений, не просто преступлений - убийств, которые он совершил. И это естественно. Наше нравственное чувство в этих кризисных ситуациях восстает, апеллирует к заповеди «Не убий» и выносит неизбежный суровый приговор, отторгая героя от людского сообщества. И в самом романе есть этот сюжетный ход: уже первое убийство героем кавказца обозначило пропасть между общагой и Петровичем, его перестали любить, изгнали и даже не пускали в бесконечные и столь любимые им коридоры общаги. Никто ничего не знал, но отчуждение произошло. В понимании истинного смысла этих кульминационных событий, как представляется, точен А. Немзер: «Петрович - голос общаги, чужие и часто отталкивающе низменные, примитивные чувства, страдания, помыслы, грезы становятся его собственными, „мычание“ социума (недаром писателю ходят исповедоваться) превращается в его „речь“. Потому, кстати, невозможна исповедь Петровича Нате... Его покаяние - весь роман, как его грехи - общие грехи „нашего времени“... Нам предъявлен не журнал (исповедь для себя) и не стороннее - с позиции всеведущего автора - свидетельство о преступлении и наказании, но „книга“ (рассказ от первого лица в отчетливой литературной форме - с эпиграфами, названиями глав, изощренной композиционно-хронологической игрой). Чтобы осознать такую книгу, должно осознать как свое то зло, что было уделом низменной толпы или одинокого больного героя».

Действительно, как и считает критик, книгой Петровича «все слова сказаны». Но какова цена Слова? «А-литературный» Маканин своим текстом утверждает высокую цену Слова и его продолжающуюся жизнь. Ведь вне зависимости от того, что все написанное Петровичем может быть вымыслом и никаких убийств он не совершал, мы оказались сопричастны к вполне реальным страданиям и подлинному покаянию.

Петрович не отказался от Слова, а значит, от литературы вообще, но принципиально изменяется его (и, видимо, автора) понимание писательства, самосознание себя творцом. Он отказывается от своей выделенности из общности по этому признаку, справедливо полагая, что это не профессия, а Божий дар, который надо в себе сохранить, не выставляя на продажу. Он не принадлежит самому человеку. Именно с этим связан отказ от публикации своих произведений, вызывающий искреннее недоумение и непонимание у бывших соратников по андеграунду. Отсюда же и его нежелание встречаться с «братьями-писателями» и издателями, живущими в обытовленном, благополучном, отгороженном от тех, о ком пишут, мире. Писателя «занимает глубинная связь художника и обезъязычевшего, помраченного общества, их общие - вне зависимости от „бытового поведения“ какого-либо „мастера культуры“ - вина, беда и пути выхода из тьмы к свету».

Маканинский герой совершает почти невозможное, преодолевая трагическую внутреннюю коллизию всякого художника - несовпадение его сугубо индивидуалистических творческих устремлений, утверждающих его неповторимое «Я», с необходимостью выхода на надындивидуальный уровень мира, растворение себя в «Мы». И как это ни парадоксально, только приняв в себя и на себя это «Мы», герой и может остаться свободной и творческой личностью.

Проблема свободы и достоинства личности определяет сюжетное развитие романа «Андеграунд, или Герой нашего времени», получая свое, быть может, кульминационное разрешение в истории брата Петровича, гениального художника Венедикта Петровича, за дерзость и непокорность, по просьбе компетентных органов, залеченного до безумия.

Вопрос о свободе личности в маканинском романе, несомненно, выходит за рамки социальной и идеологической интерпретации. Обстоятельства в жизни главных героев - Петровича и его брата Вени - обстоятельства несвободы, которые воплощаются автором в сюжетообразующих узлах, обобщенных образах. Это «общага», где живет Петрович, переходя из одной чужой квартиры в другую, ночлежка-бомжатник, где поселился изгнанный из общаги герой, психиатрическая больница, в которую навсегда заключен Веничка и из которой удалось вырваться Петровичу. При всех вполне достоверных бытовых, социальных, чисто медицинских реалиях, это образы пространства символического, а не жизненно-конкретного. С точки зрения жизненной достоверности странен бомж-сторож, читающий Хайдеггера, осмысливающий законы бытия и проговаривающий «сюжеты»: то ли свои реальные жизненные «ходы», то ли новые сюжетные линии творимого романа. Сами коридоры «общаги», в которых так хорошо ориентировался сродненный с ними герой, - эмблематические обозначения лабиринтов бытия, на поиски выходов из которых и уходит вся человеческая жизнь. Если, конечно, она протекает как сознательная, осмысливаемая. В описании ночлежки, с точным указанием ее конкретного адреса, около Савеловского вокзала, - подчеркнуто сниженные детали материального мира нашей перевернутой с ног на голову разрушающейся жизни: «облупленные стены», «крысы, затаившиеся у плинтуса», «дверь вся в белой плесени и в остро-пряных запахах», последняя уцелевшая лампа, «качающаяся от сквозняка», вьетнамцы, торгующие всем на свете на огромных просторах России, «опытные» бомжи Сашки, соседи Петровича по комнате (несколько точными штрихами мастера в этих образах автор показал социально-психологические типы нашего времени) и т.п. И в то же время в этой ночлежке, в крохотной квартирке живет, как бы и не смешиваясь, не соприкасаясь со страшным миром ночлежки, странная девушка Ната. Она играет Петровичу на флейте. Именно ей герой хотел рассказать о совершенных убийствах, покаяться, совсем как Раскольников Соне. Аллюзия подчеркнуто нарочитая, но с абсолютно противоположным результатом в маканинском романе. Ситуация зеркальна, а исповедь и покаяние не состоялись. Современный человек с трудом слышит другого: «Еще несколько моих разговорных усилий, и выяснилось, что молодая женщина не умеет собеседника выслушать: не умеет услышать...», - с горечью замечает Петрович. Еще до своего прихода к Нате он, как будто предчувствуя свою неудачу с исповедью, глубокомысленно произнес: «Музыка музыкой; а жизнь как жизнь». Душа Сони в «Преступлении и наказании» - душа верующего человека, страдающего от собственной греховности. Она готова к принятию чужой боли, чужого греха, потому что живет состраданием и надеждой на воскрешение греховной души. Душа современного человека, лишенного веры, как бы не сфокусирована. Потому Ната при всей своей доброте, «милости», формально отзывчива, но не способна проникнуть через оболочку внешних форм жизни. Замирает на губах Петровича «одна историйка», невысказанной остается его раздирающая душу боль. Присутствие Достоевского, неизбежность читательских ассоциаций - все это переводит содержание романа из конкретно-бытовой, психологической проблематики в онтологическую. А почти мистический пейзаж довершает эту метаморфозу реального в идеальное (как противоположное реальному): «Я словно попал в самое логово метели; как она выла! Весь космос кричал этим дурным снегом, орал, вопил, бесновался, давал мне ясный и страшноватый знак свыше; знак присутствия». Тут все: и одиночество, и тоска, и мука, и неизбежность суда, и возможность прощения.

Свободен ли человек, живущий только социальными привычками, ролями и прочими «мнимостями» и не способный в минуту наивысшей потребности в нем «другого» откликнуться на эту потребность? Не давая прямых ответов, логика художественного текста позволяет ощутить нашу страшную несвободу.

Третий сюжетный узел романа - повествование о психушке и борьбе Петровича за свое освобождение из нее - так же двупланов, как и весь текст. Реальность будней психиатрической больницы, воссозданная точным пером Маканина, вызывает холодок на коже. Но тем не менее снова возникает вопрос: насколько этот обобщенный образ больницы равен самой жизненной реальности? Со всей очевидностью над отметить, что при точности жизненных деталей это - условно-символический образ. Многие описания «быта» больницы, образы медсестер и доктора Зюзина, достоверны, но, несомненно, демонизирован образ главного врача Ивана Емельяновича. Вряд ли существуют, по крайней мере в широкой практике, описанные автором «нейролептики». Автор сознательно подчеркивает эти отступления от жизнеподобия, как и нарочитые ассоциации с чеховским рассказом «Палата № 6» (название одной из главок в четвертой части романа «Палата № раз»), со знаменитым поединком Порфирия Петровича и Раскольникова в романе «Преступление и наказание» Достоевского. Мы, по замыслу автора, не должны утонуть в страшных подробностях, вызывающих содрогание нашего нравственного чувства. Задача читателя еще более ответственна: она в необходимости отстаивания каждой личностью своей свободы и достоинства при безусловном сохранении тончайшей, но незыблемой грани - недопустимости вседозволенности. Социум, воссозданный в романе Маканина, наступает на личность, посягая и на гения, и на бомжа, лишь бы не допустить выделенности из людского роя. Потому оба брата и оказываются в сумасшедшем доме. Но они оказались способны к сопротивлению этому нивелирующему и уничтожающему давлению. Петрович смог в поединке одолеть мучителей-психиатров силой своей сопричастности, включенности в жизнь, от которой его насильственно отторгали. Именно в этом проявилась его свобода и достоинство. «Залеченный» гений Веня, несмотря ни на что, сохранил свое поразительное ощущение свободы и достоинства личности. Последний абзац романа именно об этом: «Венедикт Петрович оглянулся, чтобы увидеть меня с расстояния... (Понимая, что я тоже вижу его.) Оттолкнул их. И тихо санитарам, им обоим как бы напоследок: «Не толкайтесь, я сам!» И даже распрямился, гордый, на один этот миг - российский гений, забит, унижен, затолкан в говне, а вот ведь не толкайте, дойду, я сам!»

Понимание свободы и достоинства личности в маканинском романе созвучно во многом поискам, которые вели в этом направлении представители так называемого «славянского третьего Ренессанса», русского не классического гуманитета. К этому своеобразному течению можно отнести таких гуманитариев и писателей, как М. Бахтин, А. Ухтомский, Л. Пумпянский, М. Каган, Л. Выготский, Д. Чижевский, Д. Федотов, А. Лосев, О. Фрейденберг, М. Пришвин, О. Мандельштам, Б. Пастернак и др. Обобщенно это представление выражено в одном из писем В. Вернадского: «Примат личности, ее свободного, ни с чем не считающегося решения представляется мне необходимым в условиях жизни, где ценность отдельной человеческой жизни не сознается в сколько-нибудь достаточной степени. Я вижу в этом возвышении отдельной личности и в построении деятельности только согласно ее сознанию основное условие возрождения нашей родины».

Об этом «осознании ценности отдельной человеческой жизни» как основном «условии возрождения нашей родины» и повествует роман В. Маканина.

Онтологическая проблематика романа, мастерство композиции, язык, смелое соединение реалистических принципов изображения жизненной реальности с постмодернистскими приемами смещения времени, интертекстуальности делают роман В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени» ярким явлением современного литературного процесса. Видимо, уместно в заключение процитировать достаточно давнее, но точное, несмотря на меняющегося Маканина, суждение Т. Толстой: «Особенность же Маканина в том, что он любит, жалеет и понимает любого человека: и нелепого, и несчастного, и безмозглого, любит, потому что страдает, потому что никогда не безнадежен... В этом смысле Маканин именно очень русский и глубоко традиционный писатель. Его пристальный взгляд, ирония, насмешка, „низкие истины“ не помехи для главного чувства, главной ценности - любви».

Заключение

За короткий срок Л. Улицкая получила широкое признание как в России, так и за её пределами. Произведения писательницы переведены на 25 языков мира, пользуются устойчивым интересом среди читателей разных стран. Рассказы многократно были переизданы и стали сегодня «уже почти классическими». Роман «Медея и её дети» назван критикой в числе лучших книг завершившегося десятилетия. Многие произведения экранизируются, находят воплощение на сцене. В 2004-ом году на 17-й Международной книжной ярмарке в Москве Л. Улицкая была признана автором года «за рекордную популярность произведений некоммерческой литературы». Совсем недавно писательница была награждена французским орденом Почётного легиона.

Несмотря на полученное Л. Улицкой признание, её творчество, за исключением «Сонечки», «Медеи и её детей» и «Казуса Кукоцкого», которым посвящено немало литературоведческие работ, остаётся недостаточно исследованным с художественной точки зрения. Полемика вокруг произведений Л. Улицкой, сопровождающая писательницу с самых первых публикаций, продолжается до настоящего времени. Противоречивость частных суждений практически всех, кто когда-либо писал о Л. Улицкой, сопровождалась единством мнений в оценке всего её творчества как явления неординарного.

Критики приложили много усилий для того, чтобы выяснить, к какому литературному течению принадлежит творчество писательницы. По словам самой Л. Улицкой, критикам было бы легче, если бы они смогли наклеить па неё ярлык п (курсив мой). Это, по нашему мнению, является свидетельством неоднозначной оценки творчества Л. Улицкой в российском литературоведении. Л. Куклин, опираясь на авторское отношение к персонажам, видит влияние факторов бывшей профессии Л. Улицкой на художественное творчество. С точки зрения исследователя, Л. Улицкая - «писатель сугубо бытовой», «работник Природы, Натуры, "натуралист" в самом полном, исчерпывающем смысле этого слова». Писательница, по мнению Л. Куклина, относится к своим персонажам как к «биологическим объектам», они у неё «растения». То, что написала Л. Улицкая, исследователь считает «литературой ни о чём». Секрет её читательского успеха заключается, по мнению автора статьи, исключительно в «теме ума, гонений, унижений, страданий».

Маканин - необычайно динамичный писатель, постоянно преподносящий читателю и критике сюрпризы неожиданными поворотами в позиции автора по отношению к герою, в самом выборе героя и тех жизненных ролей, в которых он существует, что свидетельствует о непрекращающемся поиске, духовной неуспокоенности художника.

Прочитанные повести волнуют до глубины души, многое помогают понять, заставляют о многом задуматься. И очень отрадно, что эта тема стала подниматься в нашей публицистике и в современной прозе.

Список литературы

1. Агеев А. Истина и свобода. Владимир Маканин: взгляд из 1990 года. - Литературное обозрение, 1990, № 9

2. Гессен Е. Вокруг Маканина, или штрихи к портрету. - Грани, 1991, № 44

3. Золотопосов И. Чувствительность с приставкой «нео» // Московские новости. 7 фев. 2003. №6.

4. Казарина Т. Бедные родственники: Людмила Улицкая. Серия «Первая книга». М., «Слово». 1994 // Преображение. 1996. №4.

5. Кузичева Л. В списках значится... «Вечная Сонечка»? // Книжное обозрение. 17 дек. 2003. №50

6. Латынина А. Форма парадоксального. - Литературное обозрение, 1983, № 10

7. Маканин В. Андеграунд, или Герой нашего времени. М., 1999

8. Маканин В. Избранное. М., 1982

9. Маканин В. Собрание сочинений, тт. 1-2. М., 1999

10. Маканин В. Удавшийся рассказ о любви. М., 2000

11. Молчанов Л. Настоящая женская проза или Феномен Людмилы Улицкой. Книжное обозрение. 17 дек. 2003. №50

12. Прусакова И. Людмила Улицкая. Сонечка. Повесть. «Новый мир», 2002, №7. // Нева. 1993. №1.