24

СОДЕРЖАНИЕ

• Введение
• 1. Любовная лирика и романтика - основа души и смысл жизни
• 2. Мотивы любовной лирики
• 4. Странности стихов о любви Цветаевой
• 5. «Пространство любви» М. Цветаевой
• Заключение
• Литература

Введение

...Моим стихам, как драгоценным винам

настанет свой черед.

М.И. Цветаева

Среди бесценных духовных сокровищ, которыми Россия так богата, особое место принадлежит женской лирической поэзии. Этот жанр созвучен женской душе. Говоря о женской лирике, следует рассматривать все ее многообразие -- лирику философскую, гражданскую, пейзажную и любовную. Только погружаясь во все разнообразие лирической стихии, поэт обретает силу, полноту и целостность ощущения жизни. Лиризм -- это чудесная способность поэта всякий раз, в неповторимости данного мгновения, увидеть мир как бы заново, почувствовать его свежесть, изначальную прелесть и ошеломляющую новизну. А именно эти качества присущи женской душе.

Лирика рождается из непреодолимой потребности душевного самораскрытия, из жадного стремления поэта познать самого себя и мир в целом. Но это лишь половина дела. Вторая половина в том, чтобы заразить своим пониманием другого, взволновать и удивить его, потрясти его душу. Таково замечательное свойство лирической поэзии: она служит катализатором чувств и мыслей. Вся гамма чувств доступна женской лирике -- любовь и гнев, радость и печаль, отчаяние и надежда.

Поскольку в основе лирической поэзии лежит конкретное личное переживание, ее нет и быть не может без личности поэта, без его душевного опыта. Д.И. Писарев утверждал: "Лириками имеют право быть только первоклассные гении, потому что только колоссальная личность может приносить обществу пользу, обращая его внимание на свою собственную частную и психическую жизнь". Сказано это чересчур категорично, но по существу совершенно верно: только тот имеет право на исповедь и может рассчитывать на сопереживание читателя, кому есть что сказать. Личность поэта должна быть непременно значительной, духовно богатой и тонкой. Только при этом условии лирическая поэзия способна решить свою главную задачу -- приобщить читателя к доброму и прекрасному. А кто как не женщина-поэт способна это сделать.

Жизнь посылает некоторым поэтам такую судьбу, которая с первых же шагов сознательного бытия ставит их в самые благоприятные условия для развития природного дара. Все в окружающей среде способствует скорому и полногласному утверждению избранного пути. И пусть в дальнейшем он сложится трудно, неблагополучно, а порой и трагически, первой ноте, взятой голосом точно и полновесно, не изменяют уже до самого конца.

Такой была и судьба Марины Цветаевой, яркого и значительного поэта первой половины двадцатого века. Все в ее личности и поэзии (для нее это нерасторжимое единство) резко выходило из общего круга традиционных представлений, господствующих литературных вкусов. В этом была и сила и самобытность ее поэтического слова, а вместе с тем и досадная обреченность жить не в основном потоке своего времени, а где-то рядом с ним, вне самых насущных запросов и требований эпохи. Со страстной убежденностью, провозглашенный ею в ранней юности жизненный принцип: быть только самим собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды, - обернулся в дальнейшем неразрешимыми противоречиями личной судьбы.

Целью данного реферата является рассмотрение и изучение творчества М. Цветаевой.

1. Любовная лирика и романтика - основа души и смысл жизни

Сила цветаевскких стихов поражала тем больше, что их сюжеты были, не только традиционны для женской лирики, но в какой-то степени даже обыденны. Но если раньше о любви рассказывал Он или от Его имени, то теперь голосом Цветаевой, о любви -- как равная из равных -- рассказывает Она, женщина. В первом альбоме Цветаевой встречаются стихи в форме сонета, что предполагает высокое мастерство, умение в четырнадцати строках сказать многое. Внимание к сонету требовало не только высокой стиховой культуры, но и емкость образа, четкость мысли. Стихи ранней Цветаевой звучали жизнеутверждающе, мажорно. Но уже в первых ее стихах была неизвестная прежде в русской поэзии жесткость, резкость, редкая даже среди поэтов-мужчин. В стихах Марины Цветаевой есть и твердость духа и сила мастера:

Я знаю, что Венера -- дело рук,

Ремесленных, -- и знаю ремесло.

Откроешь любую страницу, и сразу погружаешься в ее стихию - в атмосферу душевного горения, безмерности чувств, острейших драматических конфликтов с окружающим поэта миром. В поэзии Цветаевой нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности. Она вся в буре, действии и поступке. Слово Цветаевой всегда свежее, прямое, конкретное, значит только то, что значит: вещи, значения, понятия. Но у нее есть своя особенность - это слово-жест, передающее некое действие, своего рода речевой эквивалент душевного жеста.

Любовь в лирике Марины Ивановны - безграничное море, неуправляемая стихия, которая полностью захватывает и поглощает. Лирическая героиня Цветаевой растворяется в этом волшебном мире, страдая и мучаясь, горюя и печалясь.

Вчера еще в глаза глядел,

А нынче - все косится в сторону!

Вчера еще до птиц сидел, -

Все жаворонки нынче - вороны!

Увозят милых корабли,

Уводит их дорога белая…

И стон стоит вдоль всей земли:

«Мой милый, что тебе я сделала?»

Марине Ивановне дано было пережить божественное чувство любви, потери и страдания. Из этих испытаний она вышла достойно, перелив их в прекрасные стихи, ставшие образцом любовной лирики. Цветаева в любви бескомпромиссна, ее не устраивает жалость, а только искреннее и большое чувство, в котором можно утонуть, слиться с любимым, и забыть об окружающем жестоком и несправедливым мире.

- Мой ! - и о каких наградах

Рай, когда в руках, у рта -

Жизнь: распахнутая радость

Поздороваться с утра!

Открытой и радостной душе автора по плечу великие радости и страдания. К сожалению радостей выпадало мало, а горя хватило бы на десяток судеб. Но Марина Ивановна гордо шла по жизни, неся все, выпавшее на долю. И только стихи открывают бездну ее сердца, вместившего казалось бы, непереносимое.

Есть счастливцы и счастливицы,

Петь не могущие. Им -

Слезы лить! Как сладко вылиться

Горю - ливнем проливным!

Чтоб под камнем что-то дрогнуло. Мне ж -

Призвание как плеть

Меж стенания надгробного

Долг повелевает петь!

Удивительная личностная наполненность, глубина чувств и сила воображения позволяли М.И. Цветаевой на протяжении всей жизни -- а для нее характерно романтическое ощущение единства жизни и творчества -- черпать поэтическое вдохновение из безграничной, непредсказуемой и в то же время постоянной, как море, собственной души. Иными словами, от рождения до смерти, от первых стихотворных строчек до последнего вздоха она оставалась, если следовать ее собственному определению, «чистым лириком». Одна из главных черт этого «чистого лирика» -- самодостаточность, творческий индивидуализм и даже эгоцентризм. Они проявляются в постоянном ощущении собственной непохожести на других, обособленности своего бытия в мире иных -- нетворческих -- людей, в мире быта. Своеобразие цветаевской позиции -- и в том, что ее лирическая героиня всегда абсолютно тождественна личности поэта. Цветаева ратовала за предельную искренность поэзии, поэтому любое «я» стихотворений должно, по ее мнению, полновесно представительствовать за биографическое «я», с его настроениями, чувствами и цельным мироощущением.

Поэзия Цветаевой -- прежде всего вызов миру. О любви к мужу она скажет в раннем стихотворении: «Я с вызовом ношу его кольцо!»; размышляя о бренности земной жизни и земных страстей, пылко заявит: «Я знаю правду! Все прежние правды -- ложь!». Любовь для Марины Цветаевой была важнейшей частью бытия. Нельзя представить себе героиню цветаевской лирики вне любви. Предчувствие любви, ожидание ее, расцвет, разочарование в любимом, ревность, боль разлуки -- все это звучит в лирике Цветаевой. Одним словом любовь у Цветаевой многогранна.

Ревность, неизменная спутница любви и разлуки, тоже не осталась в стороне от цветаевской лирики. Строки о ревности трогают ничуть не меньше, чем строки о нежном чувстве, а звучат стократ трагичнее.

Самый яркий тому пример -- “Попытка ревности”, которое было написано 19 ноября 1924 года. Оно наполнено упреками бросившему героиню возлюбленному и его новой избраннице: “Как живется вам с другою, - Проще ведь? … Как живется вам с товаром Рыночным? Оброк - крутой”. Известно, что ревность - одна из самых сильных человеческих эмоций, сравнимая и с любовью, и с ненавистью, и поэтому она относится к любовной лирике.

2. Мотивы любовной лирики

Как для любой женщины, для Марины Цветаевой любовь была важной частью бытия, возможно - важнейшей. Нельзя представить себе героиню цветаевской лирики вне любви, что означало бы для нее - вне жизни. Предчувствие любви, ожидание ее, расцвет, разочарование в любимом, ревность, боль разлуки - все это звучит в лирике Цветаевой. Любовь у нее принимает любые обличья: может быть тиха; трепетна, благоговейна, нежна, а может быть безоглядна, стихийна, неистова. В любом случае она всегда внутренне драматична.

Юная героиня Цветаевой смотрит на мир широко открытыми глазами, всеми порами впитывая жизнь, открываясь ей. То же и в любви. Оглядчивость, расчетливость несовместимы с искренним, глубоким чувством. Все отдать, всем пожертвовать - вот единственный закон любви, который приемлет Цветаева. Она даже не стремится завоевать любимого, ей достаточно быть "лишь стихом в твоем альбоме".

Цветаевская героиня немыслима без любования, восхищения любимым. Безоглядность чувств делает ее любовь всеобъемлющей, пронизывающей весь окружающий мир. Поэтому даже природные явления зачастую связываются с образом любимого:

Ты дробью голосов ручьевых

Мозг бороздишь, как стих...

Движение одного человеческого сердца к другому - непреложный жизненный закон, естественная часть бытия. И если у других людей разлука часто ослабляет чувства, то у Цветаевой - наоборот. Любовь тысячекратно усиливается вдали от любимого, расстояние и время невластны над ней:

Нежней и бесповоротней

Никто не глядел вам вслед...

Целую вас через сотни

Разъединяющих лет.

Разлука, расставание, неудавшаяся любовь, несбывшиеся мечты - частый мотив в любовной лирике Цветаевой. Судьба разводит двух людей, предназначенных друг другу. Причиной расставания может стать многое - обстоятельства, люди, время, невозможность понимания, недостаток чуткости, несовпадение устремлений. Так или иначе, цветаевской героине слишком часто приходится постигать "науку расставанья". Это трагическое мировосприятие как нельзя лучше отражено всего в двух строчках известного стихотворения:

О вопль женщин всех времен:

"Мой милый, что тебе я сделала ?"

Здесь и вековая скорбь всех женщин в мире - современниц Цветаевой, женщин, умерших задолго до нее и еще не родившихся, - и собственное страдание, и ясное понимание обреченности. Это стихотворение о том, когда один из двоих уходит, а есть еще более тяжелое расставание - волею обстоятельств: "Разбили нас - как колоду карт!" Та и другая разлука тяжела, но ни одна не имеет силы, чтобы убить чувства.

Ревность, неизменная спутница любви и разлуки, тоже не осталась в стороне от цветаевской лирики. Строки о ревности трогают ничуть не меньше, чем строки о нежном чувстве, а звучат стократ трагичнее. Самый яркий тому пример - "Попытка ревности". Наряду с характерной для Цветаевой мукой от потери любви, здесь столько желчи, столько горького сарказма, что автор строк предстает совершенно в новом свете. У нее тысяча ликов, и никогда не знаешь, какой из них проглянет в следующем стихотворении.

Образ лирической героини в творчестве Цветаевой двоится. С одной стороны - это женщина, полная нежности, ранимая, жаждущая понимания ("Неизжитая нежность - душит"), с другой стороны - сильная личность, готовая преодолеть все преграды и противостоять хоть всему миру, отстаивая свое право на любовь и счастье. И тот и другой облик - две стороны одной медали, единое целое, предстающее в разных ипостасях. Героине, обладающей этими чертами, свойственны сосредоточенность души, погруженность в любовь до полного растворения. При этом она не подвержена саморазрушению и сохраняет целостность личности. Во всем этом - сама Цветаева. Образы, чувства не надуманы, поскольку искренность - главное оружие поэтессы.

Но не следует делать вывод, что в любовной лирике Цветаевой основное место занимают несостоявшаяся любовь, неразделенные или отвергнутые чувства. Ее стихи - как сама жизнь; они бывают как безнадежными, так и полными надежды, как мрачными, так и светлыми. Иногда героиня предстает, полная безмятежного счастья и ощущения праздника, всей грудью вдыхающая саму жизнь:

Милый, милый, мы, как боги:

Целый мир для нас!

И уже не озлобленная, измученная ревностью женщина глядит на нас, а юная девочка, упивающаяся любовью, полная нерастраченной нежности.

Любовь никогда не умирает, просто перевоплощается, принимает разные обличья и - вечно возрождается. Это постоянное обновление для Цветаевой объясняется очень просто: любовь - воплощение творчества, начало бытия, что всегда - было так важно для нее. Как не могла она жить - и не писать, так не могла жить - и не любить. Цветаева принадлежит к тем немногим людям, которым удалось увековечить и себя, и свою любовь.

Молодая цветаевская поэзия щедро и виртуозно, на все голоса, славит земную любовь. Мы слышим голос воинственной амазонки: «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес...» и рядом -- голос женщины, нежнейше растворенной в любимом: «Я деревня, черная земля. / Ты мне -- луч и дождевая влага. / Ты -- Господь и Господин, а я -- / Чернозем и белая бумага». А еще слышим голос радости и голос страдания, призывное кокетство и отчаянную жалобу, заверение в преданности и декларацию свободы... Вся многоликость любовного чувства обретает слово в лирике молодой Цветаевой.

В эти годы она не просто славит любовь -- в ее поэзии упоенно восславлено именно многолюбие.

Кто создан из камня, кто создан из глины,

А я -- серебрюсь и сверкаю.

Мне дело -- измена, мне имя -- Марина,

Я бренная пена морская...

И если декларируется в молодых цветаевских стихах верность, то это особая верность -- собственному сердцу:

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны -- то есть

Как сами себе верны.

Голос юного существа, примеряющего к себе маски дерзкой Мариулы, «танцовщицы и свирельницы», обольстительной Кармен и даже всем покорной Манон, -- этот голос звенит у молодой Цветаевой вызовом, озорством, кокетливым поддразниванием. И нелепо было бы трактовать с тяжеловесной серьезностью эти изящно-веселые стихи.

Даже в тяжкие для нее годы -- первые годы революции -- она напишет немало бесшабашно-веселых стихов в духе Омара Хайяма:

Шампанское вероломно,

А все ж наливай и пей!

Без розовых без цепей

Наспишься в могиле черной.

Ты мне не жених, не муж,

Моя голова в тумане.

А вечно одну и ту ж

Пусть любит герой в романе!

4. Странности стихов о любви Цветаевой

Цветаевское «люблю» подозрительно часто не укладывалось в представление о чувствах, привычно связанных с этим словом, оказывалось в некой нестандартной цепочке причин и следствий, эмоций и понятий. Собрание сочинений и писем Цветаевой, вышедшее в 1994-1995 гг. в Москве, в совокупности с появлением «Cводных тeтрадей» (1997) дали основательную пищу для размышлений.

Классифицировать поэтические и прозаические высказывания поэта оказалось нелегко. И даже невозможно. Не из-за того, что их так много (очень много!), и не из-за их противоречивости (в них внятно просматривается своя последовательность), а потому, главным образом, что в необычайно богатом мире Цветаевой обнаружилось неисчислимое количество граней любовного чувства. И каждая, как сказала бы Цветаева, важнее другой. Так что нелегко отобрать среди них наиважнейшие.

В ее биографии поражает чуть ли не непрерывная череда влюбленностей, и не только в молодые годы, но и в возрасте, что называется, почтенном. Банальная странность, можно было бы сказать -- если бы речь шла о мужчине, -- и все выглядит иначе, если мы говорим о женщине. Традиционная мораль неодобрительно сдвигает брови, и успехи эмансипации ни на йоту не смягчают ее оценок. Можно, правда, напоминать об особенностях «творческих» женщин вроде Жорж Санд, например, однако сколько-нибудь серьезно это делу не помогает.

Если бы Цветаева просто была влюбчива! Но ее страстью было проживать живую жизнь через слово; она всегда именно с пером в руках вслушивалась, вчувствовалась, размышляла. И потому то, что у людей других профессий остается обычно на периферии памяти и сознания, то, что, как правило, скрыто от ближних и дальних (а нередко даже и от себя), -- у Марины Цветаевой почти всякий раз выведено за ушко да на солнышко. То есть чернилами на чистый лист бумаги -- из присущего ей пристального внимания к подробностям своей душевной жизни, постоянно ускользающим в небытие. И как результат, в наследии Цветаевой нам оставлено множество сокровенных свидетельств; чуть не каждая вспышка чувств, каждый сердечный перебой зафиксированы, высвечены и стократно укрупнены сильнейшим прожектором -- в стихах и прозе. На радость всем, кто заинтересуется. И, конечно, слетаются заинтересовавшиеся; тонкому «ценителю» предстает сладкий простор для обсуждения (и осуждения) сердечных причуд художника. Такова природа человека: едва иные особенности нашей душевной жизни, привычно умалчиваемые, вытаскиваются из подполья на свет Божий, -- мы их не узнаём и не признаём.

Изученность биографии Цветаевой уже сегодня позволила бы составить нечто похожее на «донжуанский список» нашего классика. Правда, принцип отбора имен пришлось бы изменить, потому что в нашем случае список составили бы все-таки не «любовные связи» в их установившемся значении, а именно сердечные увлечения и влюбленности. Это разница -- но она как-то легко исчезает из памяти желающих посудачить. Напомню пассаж из цветаевской прозы -- «Дом у Старого Пимена»: «Когда я все дальше и дальше заношу голову в прошлое, стараясь установить, уловить, кого я первого, самого первого в самом первом детстве, до-детстве, любила, -- отчаиваюсь, ибо у самого первого (зеленой актрисы из «Виндзорских проказниц») оказывается еще более первый (...), а у этого самого -- еще более самый (...) и т.д. и т.д.(...), когда оказывается, по слову поэта:

Я заглянул во столько глаз,

Что позабыл я навсегда,

Когда любил я в первый раз

И не любил -- когда? --

а я сама -- в неучтимом положении любившего отродясь, и дородясь: сразу начавшего со второго, а может быть, с сотого...» (5, 123).

Эта особенность натуры Марины Цветаевой -- жаркая влюбчивость -- была в свое время жестко охарактеризована в известном письме ее мужа Максимилиану Волошину, написанном в ноябре 1923 года, то есть тогда, когда разворачивался жизненный «подстрочник» прекраснейшей из поэм о любви, созданной в нашем веке, -- «Поэмы Конца». Вот отрывок из этого письма: «М. -- человек страстей. Отдаваться с головой своему урагану стало для нее необходимостью, воздухом ее жизни. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая -- все обращается в пламя. Дрова похуже -- скорее сгорают, получше -- дольше. (...) Мой недельный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. (...) Нужно было каким-то образом покончить с совместной жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр. и пр. ядами(...) О моем решении разъехаться я и сообщил М. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому (на это время она переехала к знакомым). Не спала ночей, похудела, впервые я видел ее в таком отчаянии. И наконец объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя.

М. рвется к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным...»

Выбор слов и интонация всегда определены в нашей речи внутренней оценкой. О том же «сюжете» можно было бы рассказать иначе, спокойнее, и все выглядело бы по-другому. В письме Сергея Яковлевича Эфрона явственно ощутимо сгущение красок, продиктованное мучительной ревностью и страданием. Для извлечения истины корректировка тут необходима. А все же главному можно верить. Отметим только существеннейший момент: Эфрон относит все названное им не к нравственной испорченности или легкомыслию жены, а к особенностям ее природного склада, к силе стихийного урагана, которой она подвластна.

Вернувшись в 1939 году из эмиграции на родину, Цветаева стала писать -- по предложению Евгения Тагера -- свою автобиографию для Литературной энциклопедии. Закончила -- и тут же, в продолжение биографических размышлений о событиях и датах, принялась писать стихи. Они остались неоконченными, но и с недописанными строками хороши:

Всем покадили и потрафили

-- -- -- стране -- родне --

Любовь не входит в биографию

Бродяга остается вне.

Все даты, кроме тех, недознанных,

Все сроки, кроме тех, в глазах,

Все встречи, кроме тех, под звездами,

Все лица, кроме тех, в слезах...

Многие мои! О пьющие

Душу прямо у корней.

О в рассеянии сущие

Спутники души моей!

Запись, сделанная Цветаевой в те же дни, звучит как комментарий и расшифровка: «Всеми моими стихами я обязана людям, которых любила -- которые меня любили -- или не любили». Это признание записано в январе 1940 года сорокасемилетней Цветаевой.

Лейтмотив ее признаний на протяжении долгих лет -- главенство души в любовном чувстве. Мотив не однажды воплощается в поэтических строках:

Душа неустанна в нас,

И мало ей уст...

Это сформулировано в 1923-м. Но тогда же, почти без пауз, получает поэтическое воплощение и обратное:

Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст,

Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам,

Не припасть и к Психее, порхающей гостье душ.

Утоли мою душу! -- итак, утоли уста.

А в стихотворении, обращенном к Пастернаку, горестно звучит жалоба бесплотного одиночества:

О, печаль

Плачущих без плеча...

Конечно, любящей женщине нужны и губы и плечо. Но с упорством самоистязателя Цветаева вживается в свой отказ, в свое отречение, ибо она убеждена: расплатой будет жалкий конец любви. Ее жаркие гимны любви платонической тем больше говорят нам об этом, что их автор, по крайней мере, знал и о правде обратного! Об этом свидетельствует эпизод 1928 года, когда молодой друг Цветаевой, поэт Николай Гронский, тяжело переживал новую любовь своей матери и ее уход из семьи. Гронский склонен был безоговорочно обвинять мать, Цветаева же мягко вступилась: «Думал ли ты о последнем часе -- в ней -- женщины? Любить, это иногда и -- целовать. Не только «совпадать душою». Из-за сродства душ не уходят из дому. (...) О, Колюшка, такой уход гораздо сложнее, чем даже ты можешь понять. Может быть, ей с первого разу было плохо с твоим отцом (не самозабвенно -- плохо), и она осталась, как 90 или 100 остаются -- оставались (...) из стыда, из презрения к телу, из высоты души. (...) Ей за-сорок, -- еще 5 лет... И другой. И мечта души -- воплотиться, наконец! Жажда той себя, не мира идей, хаоса рук, губ. Жажда себя, тайной. Себя, последней. Себя, небывалой» (7, 203-204).

В судьбе Цветаевой были периоды счастливой земной любви. Тогда она пыталась достичь того, что сама считала идеальным: «душе обрести плоть, слиться с ней вoедино, перестать разъединять». Одна из самых значительных таких попыток -- «быть как все» -- относится к периоду ее любви к герою «Поэмы Горы» Константину Родзевичу. То была любовь жаркая, взаимная, хоть и недолгая. И спустя много лет Цветаева вспоминала о ней как о самой сильной страсти, пережитой ею в жизни. А в самый разгар любви она признавалась возлюбленному: «Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. (...) Я не умела с живыми! Отсюда сознание: не женщина -- дух! (...) Вы, отдавая полную дань иному во мне, сказали: «Ты еще живешь! Так нельзя» (6, 660). В эти же дни, в другом письме она пишет: «Может быть -- этот текущий час и сделает надо мной чудо -- дай Бог! -- м.б. я действительно сделаюсь человеком, довоплощусь...» (6, 616).

То есть она сама считает свою природу в чем-то ущербной. Но (и в этом «но» вся Цветаева!) почти одновременно она делает признание другому адресату -- и там внятно выражена жалоба: любовь пробуждает в ней силы хаоса, а это мешает творчеству!.. «Творчество и любовность несовместимы. Живешь или там или здесь. Я слишком вовлекаюсь...» (6, 617). Мечта «довоплотиться» -- и страх хаоса. Ей кажется, что слишком земная любовь оказывается «игралищем каких-то слепых демонов». И это ей уже не в радость. Ибо у нее всегда есть свой надежный оплот -- почва под ногами -- опора, и она скорее готова потерять любовь, чем этот оплот: свой верный письменный стол...

Не тут ли кроется разгадка пронзительной высоты и страстной напряженности цветаевской лирики? Ибо как раз между этими полюсами и возникает ее ослепительно яркая вольтова дуга: между трезвым пониманием существующего от века миропорядка -- и сердцем, жаждущим, невзирая ни на что, счастья...

5. «Пространство любви» М. Цветаевой

Бесспорно, что перед нами -- яркий феномен. К счастью для нас, человек, в котором он воплотился, оказался награжден еще и даром записи, письменной речи, и, кроме того, даром самонаблюдения -- да еще и в сочетании с почти неправдоподобной искренностью.

И мы уже достаточно поговорили о том, что в основе многих странностей лежит особая органика Цветаевой, обусловившая появление в русской поэзии не одного блистательного шедевра. Однако нам этого недостаточно, когда мы сталкиваемся, например, с цветаевским страстным провозглашением ненужности взаимной любви или с ее страхом перед реальными встречами, с гимнами «заочной» любви или с утверждением о роковой невоплотимости на земле высоких отношений между людьми. Тут нам придется говорить уже не о природном складе поэта, а о надприродном пространстве его духа.

В начале 1920-х годов в мироощущении Цветаевой произошли столь серьезные изменения, что период этот вполне можно назвать «сменой вех»: решающие позиции в ее духовном мире заняли совершенно иные, чем прежде, ценностные координаты. Грубый, так сказать, «бытовой» материализм первых революционных лет, люмпенское отрицание значимости духовного начала бытия -- в сочетании с агрессивным атеизмом -- сыграли свою роль. И с начала 1920-х годов главным интересом и попечением Марины Цветаевой становится как раз то, что оказалось попранным в окружавшем ее мире.

Знаменательно: в цветаевской лирике резко меняется облик героини. Если для молодых ее стихов характерны были Мариула, Кармен, Манон, прославление безоглядного своеволия и грешной земной любви, то теперь приходят на смену голоса Сивиллы, Эвридики, Ариадны, Федры, голос собственно «авторской» героини. И все они -- героини уже трагедийные. Они знают притягательные радости земной любви, но знают и то, что над ними, они уже не могут быть счастливы прежним, в их виденье мира проступило новое измерение: «голос правды небесной против правды земной». Но, как сказала однажды сама Цветаева, «четвертое измерение мстит!». Мстит уходом легкости существованья и взлетом требовательности -- к себе и к миру. Появление новых героинь -- всего лишь знак стремительного разрастания в Цветаевой трагедийного чувства, знак утраты надежд и доверия к миру, знак решительной победы отречения над прежней раскрытостью к живой жизни.

Жизнь -- это место,

Где жить нельзя:

Еврейский квартал...

Так не достойнее ли во сто крат

Стать вечным жидом?

Ибо для каждого, кто не гад,

Ев-рейский погром --

Жизнь.

Эти строки «Поэмы Конца» прозвучали формулой высокой трагедии. Так воплощала Цветаева в зрелые годы творчества свою убежденность в безысходной трагичности земной судьбы человека, обрекающей его на безрадостную цепь невоплотимых упований. То была уже не только реакция на революционные события, но и пессимистический взгляд на развитие «технического прогресса» и цивилизации в целом.

Спустя десятилетие тот же взгляд на мир будет сформулирован экзистенциальной философией (Сартром, в частности). Иосиф Бродский, характеризовавший жизненную позицию Цветаевой как стойкий отказ от примирения с существующим миропорядком, считал, что по этой стезе отказа «Цветаева прошла дальше всех в русской и, похоже, мировой литературе. В русской, во всяком случае, она заняла место чрезвычайно отдельное от всех -- включая самых замечательных -- современников...»

Естественно, что новая Цветаева увидела «пространство любви», столь необходимое человеческому сердцу, уже отрешившись от своего недавнего вызывающего легкомыслия. Она обрисовывает теперь пространство «заочности» («Zwischen-raum», назвал его на свой лад Рильке), просторное для души и духа. Жизнь, какой ее создал человек, «мир мер», не знающий цены духовным и душевным «невесомостям», всегда будут враждебны чаяниям и устремлениям чистой души. И только в «заочности» может уцелеть высокая любовь, укорененная в мире «существенностей». Да, такая любовь подобна журавлю в небе, она лишь для тех, кого Цветаева назвала «небожителями любви». Людское же большинство -- «простолюдины любви» -- выбирают синицу в руках.

Ибо надо ведь -- хоть кому-нибудь

Дома в счастье, и счастья -- в дом!

Но со временем они почти всегда убеждаются, что потеряли не только журавля: «Так и умрут с синицей в руках, -- писал о них философ Лев Шестов, друг Цветаевой, -- и никогда не увидят ни журавлей, ни небес» («На весах Иова»).

Завершу этот своеобразный реестр цветаевских высказываний о любви последней цитатой. Это дневниковая запись; не готовые выводы, а процесс мучительного размышления -- и читать текст не слишком просто.

Франция, 1938-й, за три года до гибели. «У стойки кафэ, глядя на красующегося бель-омма -- хозяина (...) -- я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно-отъединенная -- за границей чужой жизни -- зрителем: любопытствующим (не очень!), сочувствующим и уступчивым -- и никогда не принятым в чужую жизнь -- что я ничего не чувствую, как они, и они -- ничего -- как я -- и, что главнее чувств -- у нас были абсолютно-разные двигатели, что то, что для них является двигателем -- для меня просто не существует -- и наоборот (и какое наоборот!).

Любовь -- где для меня всё всегда было на волоске -- интонации, волоске поднятой, пpиподнятой недоумением (чужим и моим) брови -- Дамокловым мечом этого волоска -- и их любовь: целоваться -- сразу (как дело делать!) и, одновременно, за 10 дней уславливаться (...) в Р(оссии) было -- то же самое и везде и всюду -- было и будет, п.ч. это -- жизнь, а то (т.е. я) было (есть и будет) -- совсем другое.

Как его зовут??» (НСТ, 555-556).

Слова, я думаю, нет. Есть имя: Марина Цветаева.

Заключение

«Без души весь этот мир был и есть не более как мертвый труп, темная бездна и какое-то небытие; нечто такое, чего даже боги ужасаются». Эти слова Плотина - античного философа, умершего более семисот лет тому назад, - можно было бы взять в качестве постскриптума к судьбе Марины Ивановны Цветаевой - величайшего поэта эпохи трагической потерянности человека. Сорок девять лет непрерывной души в бездушном и удушливом мире.

Маpину Цветаеву - поэта не спутаешь ни с кем дpугим. Ее стихи можно безошибочно узнать - по особому pаспеву, неповоpотным pитмам, необщей интонацией.

Цветаева - большой поэт, и вклад ее в культуру русского стиха ХХ века значителен. Наследие Маpины Цветаевой велико и трудно обозримо.

«Цветаева - звезда первой величины. Кощунство кощунств - относиться к звезде, как к источнику света, энеpгии или источнику полезных ископаемых. Звезды - это всколыхающая духовный миp человека тpевога, импульс и очищение pаздумий о бесконечности, котоpая нам непостижима...», - так отозвался о творчестве Цветаевой латвийский поэт О.Вициетис и он был очень прав.

Марину Цветаеву - поэта не спутаешь ни с кем другим. Ее стихи можно безошибочно узнать - по особому распеву, неповоротным ритмам, не общей интонацией. С юношеских лет уже начала сказываться особая «цветаевская» хватка в обращении со стихотворным словом, стремление к афористической четкости и завершенности. Подкупала также конкретность этой домашней лирики.

При всей своей романтичности юная Цветаева не поддалась соблазнам того безжизненного, мнимого многозначительного декадентского жанра. Марина Цветаева хотела быть разнообразной, она искала в поэзии различные пути. Марина Цветаева - большой поэт, и вклад ее в культуру русского стиха ХХ века значителен. Наследие Марины Цветаевой великой трудно обозримо. Среди созданного Цветаевой, кроме лирики - семнадцать поэм, восемь стихотворных драм, автобиографическая, мемуарная, историко-литературная и философско-критическая проза.

Ее не впишешь в рамки литературного течения, границы исторического отрезка. Она необычайно своеобразна и всегда стоит особняком. Одним близка ее ранняя лирика, другим - лирические поэмы; кто-то предпочтет поэмы - сказки с их могучим фольклорным разливом; некоторые станут поклонниками проникнутых современных звучанием трагедий на античные сюжеты; кому- то окажется ближе философская лирика 20-х годов, иные предпочтут прозу или литературные письмена, вобравшие в себя неповторимость художественного мироощущения Цветаевой. Однако все ею написанное объединено пронизывающей каждое слово могучей силой духа.

Литература

1. Бавин С., Семибратова И. «Судьбы поэтов серебряного века: библиографические очерки». - Книжная Палата, 1993 г. - 480с.

2. Павловский А.И. «Куст рябины: о поэзии М. Цветаевой 1989 г.

3. Кедров К. «Россия - золотая и железная клетки для поэтесс «Новые Известия» № 66, 1998 г.

4. Саакянц А.А. «Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910-1922), 1986 г.

5. Цветаева М. «В певучем граде моем: стихотворения, пьеса, роман в письмах». К.В. Смородин. - Саранск: мордовское книжное издательство, 1989 г. - 288с.

6. «Поэт - Марина Цветаева». Осоргин М.: Олимп, 1997 г.

7. Из статьи «Марина Цветаева». Павловский А. М.: Олимп, 1997 г.

8. Журнал «Ступени», февраль 92. Литературный вечер «Россия… Судьба… Трагедия».