Лирическая дерзость Афанасия Фета

ЛИРИЧЕСКАЯ ДЕРЗОСТЬ АФАНАСИЯ ФЕТА

Стихи Фета приводили Льва Толстого в восторг: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» Нельзя не почувствовать в его восклицании душевного волнения, вызванного поэтическим талантом Фета и знакомого каждому, кто хоть однажды соприкоснулся с фетовской музой. Примечательно, что это высказывание созвучно эстетическому сознанию самого поэта. «Мы всегда стояли и будем стоять,-- писал Фет,-- не только за всякую смелость, но даже дерзость в деле художеств, лишь бы эта дерзость безвкусно и бессмысленно не выходила за пределы искусства». В словах Толстого, помимо восхищения, сквозит еще и искреннее недоумение: облик «добродушного толстого офицера» действительно не очень-то согласовывается с представлением о «лирической дерзости». В этом смысле, однако, русская поэзия и вообще русская литература -- явление поистине уникальное. Сочетание жизненных и поэтических судеб русских писателей нередко парадоксально. Вспомним Пушкина -- камер-юнкера двора его императорского величества--«солнце русской поэзии»; Лермонтова -- гвардейского поручика и скорбного мятежного лирика; Тютчева -- чиновника-дипломата и цензора, в чьем творчестве утонченность слилась с «духа мощным господством»; Иннокентия Анненского -- ревностного директора гимназии и знаменитого предтечу русских символистов. А сам Лев Толстой? -- граф, без которого не было бы подлинного мужика в литературе. Афанасий Фет -- из их числа.

В течение 72 лет,-- Фет родился в октябре или ноябре 1820 года, а умер 21 ноября 1892 года -- он стремился достичь практической жизненной цели -- материальной независимости, чтобы, подобно другим писателям, нигде не служить и быть обеспеченным, более того -- даже богатым, и наряду с этим ревностно отстаивал и охранял идеальные порывы своей души.) Иными словами, сфера житейская резко расходилась у Фета со сферой искусства: в житейской Фет следовал традиции, в сфере поэтической -- он на стороне «лирической дерзости». «Насколько в деле свободных искусств,-- утверждал он,-- я мало ценю разум в сравнении с подсознательным инстинктом (вдохновением)..., настолько в практической жизни требую разумных оснований, подкрепляемых опытом».

Свои песни Фет называл «дарами жизни». В предисловии к третьему выпуску «Вечерних огней» он писал: «Жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии».

Воля Фета, с какой он добивался прочного места в обществе, его хозяйственная деятельность и в то же время его отчаянное презрение к житейской прозе, едва он касался искусства, вряд ли могут быть объяснены вне бытового и духовного опыта поэта на почве российской действительности тех лет. Эту могучую волю вызвала не честолюбивая мелочность натуры, а осознанный принцип общественного поведения. И чтобы понять суть его, надо вникнуть в его истоки, полные драматизма и даже трагизма.

Повседневная жизнь наносила Фету удар за ударом, и, кроме горьких воспоминаний, она ничего не оставила в его сердце. Фет признавался, что из детства он вынес только «интриги челяди, тупость учителей, суровость отца, беззащитность матери и тренирование в страхе изо дня в день».

Мальчиком он узнал, что не может носить имя отца -- отставного ротмистра и орловского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина, потому что тот вступил в брак с матерью поэта, Шарлоттой Фет, после рождения сына. Переходя в разряд незаконных детей, Фет терял все дворянские привилегии. Родителям удалось добиться, чтобы их первенца признали сыном Фета -- прежнего мужа Шарлотты. Законность рождения Фета была установлена, но теперь он лишался русского гражданства, а вместе с ним потомственного дворянства и права на отцовское наследство. Фет был вытеснен из русского общества и считал это событие поистине катастрофическим само имя «Фет» сделалось для него символом бед и потому «ненавистным»: «Если спросить,-- писал он,-- как называются все страдания, все горести моей жизни, то я отвечу: имя им -- Фет...»

После окончания немецкой школы-пансиона в городе Верро (ныне Выру, Эстонская ССР) Фет в 1838 году поступил на словесное отделение философского факультета в Московский университет. Здесь он входит в круг талантливой молодежи. Среди его друзей -- известный впоследствии критик и даровитый поэт Аполлон Григорьев, замечательный лирик Яков Полонский, историк Сергей Соловьев, публицист Константин Кавелин и др. Фет с упоением отдается поэтическому творчеству. Его ранние стихи замечены М. П. Погодиным и благосклонно встречены Н. В. Гоголем. В 1840 году Фет выпускает первый поэтический сборник «Лирический пантеон», а несколько позднее становится активным участником ведущих литературно-художественных журналов «Отечественные записки» и «Москвитянин». Стихи Фета хвалит Белинский, выделяя поэта из бесчисленного множества стихотворцев. В начале 1840-х годов Фет, хотя и ненадолго, проникается либеральными настроениями.

В 1845 году Фет завершил университетское образование. Выполняя свою «бытовую программу», он в чине унтер-офицера стал служить в армии и добровольно заточил себя в глухие закоулки отдаленных губерний. Жизнь в провинции была скучной и неинтересной. Помощи от отца поэт почти никакой не получал. В этих трудных условиях Фета поддерживала поэзия -- посреди пошлости и скуки в нем не угасла лирическая натура. Фет подготовил к изданию сборник стихотворений, разрешенный цензурой в 1847 году, но из-за недостатка средств и прямых связей с издателями вышедший в свет только в 1850 году. К тому времени Фет стал корнетом и русским гражданином, Однако главная его надежда -- получить вместе с офицерским чином потомственное дворянство -- ускользнула: потомственное дворянство давал теперь не первый офицерский чин, а чин майора (ротмистра в кавалерийских войсках). Фет тем не менее не опустил руки. Он продолжает служи 1Ь, дожидаясь майорского звания. Но жизненные сюрпризы сыплются на его голову, как из рога изобилия. В 1856 году незадолго до производства Фета в следующий чин, был издан новый указ, по которому потомственное дворянство давал чин полковника.

Из-за бедности, неустроенного быта Фет не мог жениться по любви, хотя на его горячее чувство ответила Мария Лазич, образованная, художественно одаренная девушка, прекрасная пианистка. Любовная драма усугубилась тем, что Мария Лазич, сознавая тщетность надежд на брак с Фетом, по дошедшему до нас преданию, решила свою судьбу печально и жестоко: она намеренно обронила зажженную спичку, от которой загорелось ее платье. Трагический отблеск несчастной, безысходной любви и гибели человеческого духа в пламени пожара не однажды озарит жизнь и творчество Фета.

В 1853 году Фету удалось перейти в гвардию, и он мог теперь бывать в Петербурге. Здесь он знакомится с признанными литераторами -- Некрасовым, Тургеневым, Дружининым, Гончаровым, Анненковым, Григоровичем, Боткиным, а позднее Львом Толстым, входит в журнал «Современник». В 1855 году новые друзья во главе с Тургеневым предлагают Фету издать сборник его стихотворений, который и появился в 1856 году.

С этого времени Фет -- известный поэт, и его имя постоянно упоминается в критических статьях. О нем пишут крупнейшие писатели и критики той славной эпохи. Конечно, Фета знали и раньше, но именно в середине 1850-х годов к нему пришло признание и поэтическая зрелость. Тем не менее литературные успехи не влияли на жизненные. Фет, правда, почувствовал себя материально менее скованным, однако рассчитывать на литературный заработок он не мог. В частной его судьбе ничто не улучшилось: потомственным дворянином он не стал, с военной карьерой потерпел полную неудачу, дослужившись в течение 11 лет до чина поручика, чин полковника был ему уже недоступен, любовь его погибла. Надо было выбирать новый путь.

Перемена в намерениях Фета произошла сразу же после указа 1856 года. В 1857 году он женился на сестре критика В. П. Боткина -- Марии Петровне Боткиной, а в следующем вышел в отставку. С 1860 года Фет ушел в хозяйственную деятельность. Несколькими годами раньше он покинул журнал «Современник».

Свою настойчивость в достижении дворянского звания и материальных благ Фет пытался обосновать с эстетической точки зрения, полагая, что истинная культура создается дворянами. Он упрекал литераторов из дворянской среды, которые забывали о своих классовых интересах. В период, когда русское общество негодовало по поводу куцей реформы, отменившей позорное рабство, Фет нападал на нее за то, что она будто бы недостаточно охраняла права помещиков и лишь усилила распрю между дворянами и крестьянами. Словом, в разночинскую эпоху русской истории Фет выказал себя безнадежно запоздалым, но настойчивым защитником дворянской культуры, не отделяя передового в ней от кастового.

Фет -- тончайший лирик и Шеншин -- прижимистый помещик, казалось бы, два разных лица. Но в том-то и дело, что Фет никогда не допускал Шеншина в свою поэзию.

Исходные посылки фетовского понимания искусства неотделимы от неприятия им социальной действительности. Она, по убеждению поэта, искажает человека, угнетает заложенные в нем природой высшие, духовные свойства. Не допуская вмешательства в поэзию порочной и несправедливой повседневности, где «соловьи клюют бабочек», Фет отторгал от искусства все «временное», преходящее, ту самую социальность, которая изуродовала его собственную человеческую судьбу. В отличие от революционных демократов Фет сделал вывод не о необходимости изменения государственного и общественного устройства, а, с одной стороны, о «вживании» в пребывающий порядок, с другой же -- о его игнорировании. Он «сел» на землю, но исключил из содержания своего искусства политическую и иную злободневность. Предмет поэзии -- «вечные» чувства. Задача художника -- прорваться к ним и обнаружить их в самых обыденных проявлениях. В лирике Фета привлекали такие стороны, которые непосредственно соотнесены с природными, «родовыми» свойствами человека. Тут душа прямо говорит с душой, со всей вселенной, с космосом, с каждой травкой и божьей тварью. Здесь царит мир творчества, полет духа, расцветает красота. Фет вовсе не бежит от быта и не чуждается его, но быт человека у него очищен от всяких социальных наслоений, материальных и корыстных забот. Фет возносится от него в область духовной жизни, но духовное предстает не иначе, как в бытовых, реальных -- зримых, слышимых, наполненных звуками и запахами -- приметах. Оградив свою поэзию от коренных противоречий презренного уклада тогдашней России, он отмежевал заповедную зону лирики, куда этот уклад не вторгался. Фет хотел, чтобы его лирику не замарали те установления, от которых он сам ежеминутно страдал.

Время движется к реформе 1861 года, и политическое размежевание становится фактом. Теперь стихи Фета уже не встречают того единодушного сочувствия, какими были отмечены середина и конец 50-х годов. В 1863 году Фет выпустил двухтомное собрание стихотворений и почти прекратил литературный труд. Стихов он писал мало, печатал их неохотно. В 60--70-е годы он занят преимущественно устройством своего поместного быта. Его энергия, здравый смысл, рассудительность приносят свои плоды -- Фет становится богачом, продает свою прежнюю усадьбу, покупает другую. Из друзей он общается со Львом Толстым, Яковом Полонским, Василием Боткиным, а с конца 70-х годов и до последних дней с Николаем Страховым и Владимиром Соловьевым. С 1883 по 1891 год он выпускает четыре сборника «Вечерних огней», подготавливает пятый, трудится над собранием сочинений, но смерть помешала ему осуществить столь обширные замыслы.

Современники, близко знавшие Фета, отмечали в нем постоянные признаки тоски и хандры. Их потрясало равнодушие Фета к жизни. Оно обнаружилось уже в юности и не проходило с годами. Аполлон Григорьев открыто опасался, как бы Фет не покончил самоубийством. В конце концов Фет осуществил-таки попытку к самоубийству -- схватил стальной стилет и, когда тот был отнят его секретарем, бросался к буфету, где лежали ножи, однако тут его настигла Смерть от разрыва сердца.

В конце жизни Фет обрел все, чего возжелал: фамилию Шеншин, потомственное дворянство, камергерское звание и богатство. Но это не смягчило испытанных в детстве, юности и молодости ударов судьбы, вследствие которых «идеальный мир», как писал Фет, был «разрушен давно». Такова мзда, заплаченная Фетом за обретенное благополучие.

«Загадка» Фета для современников, притом близких, казалась непостижимой. Писатель Амфитеатров видел в «двух Фетах» патологический пример совмещения «человека, жестокостью общественной мысли походившего на первобытного варвара» и «поэта поразительной глубины». Яков Полонский писал своему другу Фету: «Что ты за существо--не понимаю...» Он «заподозрил», что «внутри» Фета «сидит другой, никому неведомый, и нам, грешным, невидимый человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный!» «Ты,-- заметил Полонский,-- состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений...»

Вот эта затаенная, глубоко запрятанная и напряженная духовная жизнь, которая открывалась лишь немногим «посвященным», когда Фет был жив, стала содержанием его бессмертных лирических признаний.

Одаренность Фета -- исключительна. Природа наградила его красотой -- по часто печатающимся рисункам можно составить о ней » лишь слабое впечатление. Но в Орловском музее хранится один малоизвестный портрет, и, право, нельзя оторвать от него глаз. Фет мог быть необычайно обаятельным, Он славился тонким остроумием. Когда он рассказывал, слушатели превращались в само внимание. Ему была доступна в высших своих проявлениях философия. Он безошибочно улавливал прелесть народной поэзии. А что до лирики, то Фет, казалось, без труда проникал в дух античных авторов и поэтов Востока и Запада. В письмах, в особенности к К.Р. (Константину Романову) и Якову Полонскому, сохранились его ценнейшие заметки о мировой лирике. Собственный поэтический опыт Фет увязывал с мировым литературным процессом, а его меткие наблюдения над стилем сопровождались глубокими обобщениями. Можно сказать, что в этих письмах осмыслена история европейской поэзии от Горация до современников Фета. К сожалению, все это богатство еще не издано в полном объеме и недостаточно оценено.

Фет писал в то время, когда литературе вменяли в обязанность непосредственное вмешательство в повседневную жизнь и ждали от нее разрешения сложных социальных проблем. Конечно, литература, отображая действительность, не может их сторониться. Однако нередко при этом связь между литературой и жизнью понималась огрубление-прямолинейно. А это приводило к тому, что бездарные сочинители, эксплуатируя современную тему, поднимались на щит, тогда как талантливые художники подвергались незаслуженным нападкам из-за отсутствия якобы в их творчестве живого общественного содержания. Так, у Фета есть стихотворение «Первая борозда», в начальном четверостишии которого возникает античный образ:

Со степи зелено-серой

Подымается туман,

И торчит еще Церерой

Ненавидимый бурьян.

По этому поводу выражалось недоумение: почему, мол, в стихотворение вторглась аллегория,-- она казалась неуместной и нарушающей «верное изображение красот природы». Цель стихотворения Фета, однако, не в том, чтобы точно запечатлеть крестьянский труд,-- этого поэт при необходимости не чуждается, и ему не откажешь в умении:

Ржавый плуг опять светлеет!

Где волы, склонясь, прошли,

Лентой бархатной чернеет

Глыба взрезанной земли,

Чем-то блещут свежим, нежным

Солнца вешние лучи,

Вслед за пахарем прилежным

Ходят жадные грачи.

В стихотворении же «Первая борозда» речь идет о гармонии человека и природы, о вечной, непреходящей ценности труда и облагораживающей роли человека,-- именно в человеческом творчестве Фет обнаруживает общий для всех смысл, общее содержание.

В 1860-е годы упреки в отсутствии у поэта внимания к текущим социально-историческим проблемам становятся общим местом. Фет действительно не видел в тогдашнем социальном устройстве идеала красоты и совершенства. Попытки переменить его он считал пустой тратой времени, бесполезным для художника занятием. Духовный мир Фета покоился на иных основаниях--преимущественный интерес его составляют общественные чувства и переживания человека (в отличие от политики он их не устранял), включая сюда любовь к родной земле, отношение людей друг к другу, «вечные» нравственные вопросы, тайны жизни и смерти, творческого начала в человеке, противоречия плоти и духа. Лирика Фета обладает бесспорным общественным содержанием, но не конкретным социально-историческим, а прежде всего психологическим и философским. В этом качестве она не лишена примет времени, внимания к таким глубинным основаниям духовной жизни русских людей, которые могли открыться на крутом историческом переломе от одной общественной формации к другой. Уходила в прошлое старая феодальная Россия и являл свой лик новый порядок. Это острое ощущение близких перемен, социальных катастроф и космических потрясений предчувствовал Федор Тютчев, они волнуют Льва Толстого и Федора Достоевского, побуждая их пристальнее вглядываться не только в современную им действительность, но и в природу человека вообще. Великие открытия, совершенные русской литературой в ту эпоху, неотделимы ни от постижения объективной действительности, ни от проникновения в существо человека. Фет не стоит в стороне от этого процесса, он сосредоточивается на человеке, на его духовном богатстве. Отринув социально-враждебный мир, он искал идеального человека в высших и «чистых», по его представлению, сферх духовных проявлений людей, преображенных красотой и гармонией

Объясняя СВОР понимание искусства, Фет писал: «Мир во всех своих частях равно прекрасен. Красота разлита по всему мирозданию и, как все дары природы влияет даже на тех, которые ее не сознают...» И снова: «...Спрашивается, какую же пользу, кроме общей со всеми другими организмами, извлекает человек из области красоты? Целый мир искусств свидетельствует о том, что человек, помимо всякой вещественной пользы, ищет в красоте на свою потребу чего-то другого». Не приходится сомневаться, что Фет вступает тут в область эстетических вопросов занимавших умы Гегеля и Гете, Пушкина и Льва Толстого, революционных демократов и Плеханова. Фет-мыслитель расходится с русской материалистической эстетикой 50--60-х годов. Однако значит ли это, что Фет вообще покидает реальную почву? Конечно, Фет не прав, утверждая, будто искусству чужда социально-политическая сфера Но Фет прав, справедливо протестуя против грубо-утилитарного отношения к искусству. Художник для Фета -- «раб своего искусства», и у него нет другой заботы, кроме как найти и воплотить прекрасное, дав ему вечную жизнь. Эти мысли отчасти сближают Фета со Львом Толстым, который писал: «Я художник, и вся жизнь моя проходит в том, чтобы искать красоту».

Чисто «фетовское» здесь--не столько в передаче скрытого движения или пластической картины, сколько в разлитом и одновременно осязаемом трепете ожидания, спаянном, по словам Достоевского, с «мучительной грустью». Фет обычно оканчивал стихотворения на высшей точке эмоционального напряжения, сплетая неразделимо восхищение и боль, не давая перевеса ни страданию, ни радости. В «Диане» тоже совместились ликование от красоты и тоска по жизненному идеалу, а невыявленно -- бесконечная скорбь о настоящем.

В лирике Фета человек устремлен к изначальной гармонии и красоте, к единству с мировым целым. «Жизнь,-- писал он,-- есть гармоническое слияние противоположностей и постоянной между ними борьбы, добрый злодей, гениальный безумец, тающий лед. С прекращением борьбы и с окончательной победой одного из противоположных начал прекращается и самая жизнь как такая». Вот это слияние противоположностей, перелив из спокойствия в тревогу, переход из одного состояния в другое, их непрекращающаяся борьба, из которой и вырастает гармония, красота, обнаруживающая творящую силу человека и наполняющая восторгом неисчерпаемости бытия, Фет переживает глубоко интимно, а не абстрактно и отвлеченно. Борьба противоположностей и созидаемая гармония предстают и объективно, в природном мире, и субъективно, в душе поэта.

Фет не перестает славить красоту как некий вечный закон. Но красота для него мгновенна, мимолетна, и предстает не в своем рациональном существе, а лишь результатом наития, внезапно, вдруг снизошедшего на поэта откровения.

Любое явление кратко, по мнению Фета, ибо помещено между реальным существованием и небытием. Красоту надо уметь уловить в короткий момент цветения, в самом полном ее выражении: в брошенном ненароком любовном взгляде, во внезапно вспыхнувшем чувстве, в неотчетливом лепетанье, в неизъяснимом душевном движении. Однако запечатленная в словах красота более реальна, чем воспринимаемая в жизни, потому что она уже не умирает. В этом и состоит, по Фету, смысл художественного творчества -- опредметить красоту, сохранить, увековечить ее живой, трепетный образ.

Стремление выразить «невыразимое» через мгновенную лирическую вспышку, навеять читателю охватившее поэта настроение -- одно из коренных свойств поэзии Фета Лирическое переживание в этом случае не может быть длительным, и Фет, как правило, создает короткие, в две-три или четыре строфы стихотворения. Постигая красоту неожиданно и увековечивая ее, Фет выходит за границы предметного смысла слова и оживляет в нем дремлющие эмоциональные ореолы. Поэт необычайно искусно распоряжается словесными ресурсами и заложенным в самом слове, речи, стихе, строфе богатством.

Однако Фет -- не только жизнерадостный певец красоты, любви, взаимности, наполняющих его душу восторгом и счастьем, бесконечно смелый и изобретательный в скрещении радости и муки, но и громадный трагический поэт, чье сознание философски отважно и зорко. Фет, бегущий от людского общества с его суетой, корыстью, злобой, неожиданно тянется к нему. В его душе живет трагический разлад между художником, пробивающим путь к беспорочному идеалу, и проповедником, который добывает истину с тем, чтобы передать ее тем самым людям, чьи жизненные тяготы его, казалось, совсем не занимают.

Фет и страшится обращения к «бестрепетным сердцам» и понимает, что в этом состоит его долг. Так в своем творчестве Фет превозмогает узость собственных эстетических деклараций. Примечательно, что «воздушный», «неуловимый», «зыбкий» Фет употребляет здесь высокие и суровые слова--«Усилить бой бестрепетных сердец». Как бы ни далека и ни романтична была позиция Фета, его стих не может не напомнить пушкинское «Глаголом жги сердца людей». Запрятанная в кладовой души мысль Фета, может быть, и состояла в том, чтобы самим чувственно-прекрасным ликом гармонического мира возбудить к нему порыв и таким путем повести человека в царство истины и красоты. Недаром же Фет постоянно бился над разрешением великих и вечных загадок бытия и постоянно изумлялся им. Он признавал объективную ценность красоты, существовавшей помимо его, и в нем жила неистребимая потребность ее постичь. Он верил в свои могучие творческие возможности и сомневался в них. Фет, не опиравшийся ни на что, кроме своего духа, противостоял внешнему миру в его целом. Я и Вселенная для него--две равновеликие силы.

Пусть головы моей рука твоя коснется, И ты сотрешь меня со списка бытия. Но пред моим судом, покуда сердце бьется, Мы силы равные» и торжествую я.

Впрочем, Фета одинаково не пугают ни жизнь, ни смерть Он не пессимист и не оптимист. К смерти он испытывает холодное безразличие, а жизнь оправдывается лишь творческим «огнем», соизмеряемым с «целым мирозданьем»:

Источник лирической дерзости Фета, чистоты, искренности, свежести и неувядающей молодости его поэзии -- в неугасающем и ярком пламени, которым наделила его всемогущая природа.

Бренный человек несет «огонь» в груди даже «сильней и ярче всей вселенной», и над ним не властны ни время, ни пространство.