Советский писатель Исаак Эммануилович Бабель

Реферат

Исаак Эммануилович Бабель

Оглавление

Введение 3 - 4

Глава 1. 4 - 16

Заключение 17 - 18

Ссылки 19

Список литературы 20

Введение

"В борьбе с этим человеком проходит моя жизнь"

(подпись Бабеля на обороте своей фотографии).

"Писатель и революция 1917г.", "Интеллигенция и революция" - эти темы кажутся сегодня использованными и устаревшими. А, между тем, они не получили еще своего исследователя, способного оценить их не с позиции ангажированного политического обозревателя, а отстранено и не путая эстетику с политической злободневностью.

Эта проблематика изначально подразумевала два выхода: или писатель принимал революцию и автоматически становился ее верным псом и певцом, или не принимал, в результате чего оказывал ей явное или тайное сопротивление. Но обе эти модели диктуют писателю только вариант его поведения на политической арене, абсолютно не предусматривая многочисленные метаморфозы в зоне культуры. Поэтому ударение во взаимоотношениях писателя с последней русской революцией всегда делалось исключительно на политически спекулятивном моменте; вся культурология отбрасывалась или в лучшем случае была на самом дальнем плане.

Здесь опять же присутствует типичная для русской культурной традиции путаница эстетики и морали. Писатель всегда ждет от мощного политического события эстетического взрыва и обжигается на чудовищных моральных последствиях. "Слушать музыку революции" всегда опасно; она завораживает, но в итоге дает слишком сильные звуковые эффекты.

Семнадцатый год разбудил и юридически оформил колоссальный всплеск насилия, сделав его движущей силой отечественной культуры на много лет вперед. И эта уникальная ситуация позволяет сравнить творчество классиков двадцатых годов с культурными жестами представителей мировой культуры.

Бабель, Платонов, Олеша и многие другие - их творчество в полной мере использовали изображение насилия как творческий прием.

Цель реферата - рассмотреть жизнь и творчество Исаака Эммануиловича Бабеля.

Для решения цели поставлены следующие задачи:

1. Рассмотреть биографию автора

2. Определить особенности авторского стиля.

При написании работы использовались воспоминания знакомых Бабеля.

Глава 1

Родился 1 июля (13 н.с.) 1894г. в Одессе в семье торговца. "Дома жилось трудно, - пишет позже Бабель, - потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук". Учился в Одесском коммерческом училище, получил фактически гимназическое образование, но вместо древних языков изучал химию, политэкономию, современные иностранные языки, откуда благодаря учителю мистеру Вадону вынес прекрасное знание французского языка и любовь к Франции. В 1915 закончил Коммерческий Институт в Киеве. Не получив право на жительство вне черты оседлости, пытался печатать свои сочинения в Петрограде, где в 1915 "начал разносить свои сочинения по редакциям". В 1916, попав к М. Горькому, обрел в нем учителя и наставника ("Я всем обязан этой встрече..."). Горький напечатал два первых рассказа Бабеля, но затем отправил его "в люди". Бабель выступил в журнале "Летопись" с рассказами, за которые был привлечен к уголовной ответственности по ст. 1001 (порнография) и за попытку ниспровергнуть существующий строй. Февральская революция 1917 избавила Бабеля от суда¹.

Прервав занятия литературой на семь лет, Бабель переменил множество профессий: сотрудник Наркомпроса, типографский служащий, репортер, боец 1-й Конной армии, в 1917-1924 служил в ЧК. "И только в 1923 научился выражать свои мысли ясно и не очень длинно. Тогда вновь принялся сочинять". ²

В начале 1924 появились первые рассказы писателя - "Соль", "Письмо", "Король". Вместе с написанными позднее, они составили два цикла - "Конармия" (отдельное издание 1926) и "Одесские рассказы" (отдельное издание 1931). "Конармия" была воспринята современниками неоднозначно: литературной критикой - восторженно, командармом Буденным названа "клеветой" и "бабьими сплетнями". На защиту писателя встал М. Горький.

В 1928 Бабель написал пьесу "Закат", тематически связанную с "Одесскими рассказами". "Трагическое соединялось в его историях со смешным, искренность соседствовала с лукавством. Магия его воображения была настолько сильна, что... слушали его, затаив дыхание" (Т. Тэсс).

Интерес Бабеля к культуре Франции и его неоднократные поездки в Париж давали повод для сплетен в московских литературных кругах. Подозрительное отношение к Бабелю особенно усилилось, когда в июне 1935 Бабель отправился в Париж для участия в Международном конгрессе писателей в защиту культуры и, пренебрегая осторожностью, общался с представителями русской эмиграции.

В конце 1930-х по стране прокатилась волна репрессий. В то время Бабеля печатали крайне редко, поскольку он не освещал успехов партии и не выражал любви к вождю (как это требовалось от писателей). На съезде писателей он был подвергнут резкой критике за то, что "оторвался от жизни, отяжелел, стал наблюдателем...". Для Бабеля это не было неожиданностью. После смерти М. Горького он сказал: "Ну, теперь все, каюк. Жить мне не дадут"). ³

В 1939г. 15 мая его арестовали по обвинению в принадлежности к троцкистской террористической организации и в шпионаже в пользу французской и австрийской разведок. При аресте забрали все его рукописи, которые впоследствии так и не удалось разыскать.

27 января 1940 И. Бабель был расстрелян. В 1954 реабилитирован.

В. Шкловский пишет:

«Мне как-то жалко рассматривать Бабеля в упор. Нужно уважать писательскую удачу и давать читателю время полюбить автора, еще не разгадав ее.

Мне совестно рассматривать Бабеля в упор. У Бабеля есть такой отрывок в рассказе "Сын ребби": "Девицы, уперши в пол кривые ноги незатейливых самок, сухо наблюдали его половые части, эту чахлую, нежную и курчавую мужественность исчахшего семита".⁴

И я беру для статьи о Бабеле лирический разгон. Была старая Россия, огромная, как расплывшаяся с распаханными склонами гора.

Были люди, которые написали на ней карандашем "гора эта будет спасена".»

Еще не было революции.

Часть людей, писавших карандашем, работала в "Летописи". Там недавно приехавший Горький, ходил сутулым, недовольным, больным и писал статью: "Две души". Статью совершенно неправильную.

Там ходила девочка Лариса Рейснер, (еще до взятия ею Петропавловской крепости). Там ходил Брик с Жуковской улицы 7 и я, в кожанных штанах и куртке из автороты. Журнал был полон рыхлой и слоистой, даже на старое сено непохожей беллетристикой. В нем писали люди, которые отличались друг от друга только фамилиями.

Но тут, же писал Базаров, слепнем язвил Суханов и здесь печатался Маяковский.

В одной книжке был напечатан рассказ Бабеля. В нем говорилось о двух девочках, которые не умели делать аборта. Папа их жил прокурором на Камчатке. Рассказ все заметили и запомнили. Увидал самого Бабеля. Рост средний, высокий лоб, большая голова, лицо не писательское, одет темно, говорит занятно.

Произошла революция, и гора была убрана. Некоторые еще бежали за ней с карандашем. Им не на чем было больше писать.

Тогда то и начал писать Суханов. Семь томов воспоминаний. Написал он их, говорят, сразу и наперед, потому, что он все предвидел.

Приехал я с фронта. Была осень. Еще издавалась "Новая Жизнь". Бабель писал в ней заметки "Новый Быт". Он один сохранил в революции стилистическое хладнокровие.

Там писалось о том, как сейчас пашут землю. Я познакомился тогда с Бабелем ближе. Он оказался человеком с заинтересованным голосом, никогда не взволнованным и любящим пафос.

Пафос был ему необходим, как дача.

В третий раз я встретился с Бабелем в Питере в 1919 году. Зимой Питер был полон снегом. Как-будто он сам стоял на дороге заноса, только как решетчатый железнодорожный щит. Летом Питер прикрыт был синим небом. Трубы не дымили, солнце стояло над горизонтом, никем не перебиваемое. Питер был пуст - питерцы были на фронтах. Вокруг камней мостовой выкручивалась и вырывалась к солнцу зеленым огнем трава.

Переулки уже заростали.

Перед Эрмитажем, на звонких в том месте, на выбитых торцах играли в городки. Город заростал, как оставленный войсками лагерь.

Бабель жил на Проспекте 25-го Октября, в доме N 86. В меблированных комнатах, в которых он жил, жил он один, остальные приходили и уходили. За ним уносили служанки, убирали комнаты, ведра с плавающими об'едками.

Бабель жил, неторопливо рассматривая голодный блуд города. В комнате его было чисто. Он рассказывал мне, что женщины сейчас отдаются главным образом до 6-ти часов, так как позже перестает ходить трамвай.

У него не было отчуждения от жизни. Но мне казалось, что Бабель, ложась спать, подписывает прожитый им день, как рассказ. Ремесло накладывало на человека следы его инструментов.

У Бабеля на столе всегда был самовар и часто хлеб. А это было в редкость. Принимал Бабель гостей всегда охотно. В его комнате водился один бывший химик, он же толстовец, он же рассказчик невероятных анекдотов, он же человек оскорбивший герцога Баденского и явившийся потом на суд из Швейцарии, чтобы поддержать свое обвинение, (но признанный ненормальным и наказанный только конфискацией лаборатории). Он же плохой поэт и неважный рецензент, невероятнейший человек Петр Сторицын. Сторицыным Бабель дорожил. Сюда же ходил Кондрат Яковлев, еще кто-то, я, и заезжали совершенно готовые для рассказа одесситы-инвалиды и другие разные одесситы и рассказывали то, что в них было написано.

Бабель писал мало, но упорно. Все одну и ту же повесть о двух китайцах в публичном доме.

Повесть эту он любил как Сторицына. Китайцы и женщины изменялись. Они молодели, старели, били стекла, били женщину, устраивали и так и эдак.

Получилось очень много рассказов, а не один. В осенний солнечный день, так и не устроив своих китайцев, Бабель уехал, оставив мне свой серый светер и кожанный саквояж. Саквояж позже зачитал Юрий Анненков. От Бабеля не было никаких слухов, как будто он уехал на Камчатку рассказывать прокурору про его дочерей.

Раз приезжий одессит, проиграв всю ночь в карты в знакомом доме, утром занявши свой проигрыш, рассказал в знак признательности, что Бабель не то переводит с французского, не то делает книгу рассказов из книги анекдотов.

Потом в Харькове, проезжая раненым, услыхал я, что Бабеля убили в Конной Армии.

Судьба не спеша сделала из всех нас сто перестановок. Он остался тем же. Еще интереснее начал рассказывать. Из Одессы и с фронта он привез две книги. Китайцы были забыты и сами разместились в каком-то рассказе. Новые вещи написаны мастерски. Вряд ли сейчас у нас кто-нибудь пишет лучше.

Их сравнивают с Мопассаном, потому что чувствуют французское влияние, и торопятся назвать достаточно похвальное имя.

Предлагают другое имя - Флобер. И Флобер из "Саламбо".

Из прекраснейшего либретто к опере.

Самые начищенные ботфорты, похожие на девушек, самые яркие галифэ, яркие как штандарт в небе; даже пожар, сверкающий как воскресенье, - несравним со стилем Бабеля.

Иностранец из Парижа, одного Парижа без Лондона, Бабель увидел Россию, так как мог увидеть ее француз-писатель, прикомандированный к армии Наполеона.

Больше не нужно китайцев, их заменили казаки с французских иллюстраций.

Знатоки в ласках говорят, что хорошо ласкать бранными словами.

"Смысл и сила такого употребления слова с лексической окраской, противоположной интонационной окраске - именно в ощущении этого несовпадения" (Юр. Тынянов, - "Проблема стихотворного языка"). Смысл приема Бабеля состоит в том, что он одним голосом говорит и о звездах и о триппере. Лирические места не удаются Бабелю. Его описания Брод, заброшенного еврейского кладбища, не очень хороши. Для описания Бабель берет высокий тон и называет много красивых вещей. Он говорит: "Мы ходим с вами по саду очарования, в неописуемом брынском лесу. До последнего нашего часа мы не узнаем ничего лучшего. И вот вы не видите обледенелых и розовых краев водопада, вы не видите ее японской резьбы.

Красные стволы сосен осыпаны снегом. Зернистый блеск родится в снегах. Он начинается мертвенной линией, прильнувшей к дереву и на поверхности волнистой, как линия Леонардо, увенчан отражением пылающих облаков. А шелковый чулок фрекен Кирсти и линия ее уже зрелой ноги"...

Правда, этот отрывок кончается так: "Купите очки, Александр Федорович, умоляю вас" ("Линия и цвет").⁵

Умный Бабель умеет иронией, во-время обозначенной, оправдать красивость своих вещей. Без этого было бы стыдно читать. И он предупреждает наше возражение и сам надписывает над своими картинами - опера.

"Обгорелый город, переломленные колонны и врытые в землю крючки злых старушечьих мизинцев - он казался мне поднятым на воздух, удобным и небывалым, как сновидение. Голый блеск луны лился на него с неистекаемой силой. Серая плесень развалин цвела, как мрамор оперной скамьи. И я ждал, потревоженный душой, выхода Ромео из-за туч, атласного Ромео, поющего о любви в то время, как за кулисами понурый электротехник держит палец на выключателе луны".

Сравнивают "Коннармию" с "Тарасом Бульбой". Есть сходство в отдельных приемах. Само "письмо" с убийством сыном отца перелицовывает Гоголевский сюжет. Применяет Бабель и Гоголевский прием перечисления фамилий, может быть идущий от классической традиции. Но концы перечислений у Бабеля кончаются переломом. Вот как пишет казак Мельников.

"Тринадцатые сутки бьюсь арьергардом, заграждая непобедимую Первую Конную, и находясь под действительным ружейным, артиллерийским и аэропланным огнем неприятеля. Убит Тардый, убит Лухманников, убит Лыкошенко, убит Гулевой, убит Трупов, и белого жеребца нет подо мною, так что, согласно перемене военного счастья, не дожидай увидеть любимого начдива Тимошенку, тов. Мельников, а увидимся, прямо сказать, в царствии небесном, но, как по слухам, у старика на небесах не царствие, а бордель по всей форме, а трипперов и на земле хватает, то, может быть, и не увидимся. С тем прощай, тов. Мельников".

Все казаки у Бабеля красивы нестерпимо и несказанно. "Несказанно" любимое Бабелевское слово. И ко всем ним намеком дан другой фон.

Бабель пользуется двумя противоречиями, которые у него заменяют роль сюжета: 1) стиль и быт, 2) быт и автор.⁷

Он чужой в армии, он иностранец с правом удивления. Он подчеркивает при описании военного быта "слабость и отчаяние" зрителя.

У Бабеля, кроме "Коннармии" есть еще "Одесские рассказы". Они наполнены описанием бандитов. Бандитский пафос и пестрое бандитское барахло так нужно Бабелю, как оправдание своего стиля.

Если начдив, имеет "ботфорты похожие на девушек", то "аристократы молдованки - они были затянуты в малиновые жилеты, их стальные плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах с костяками лопалась кожа цвета небесной лазури" ("Король"). И в обоих странах Бабель иностранец. Он иностранец даже в Одессе. Здесь ему говорят "...забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге". Конечно, это не портрет Бабеля. Сам Бабель не такой, он не заикается. Он храбр, я думаю, даже, что "он может переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется им довольна".

Потому что русская женщина любит красноречие. Бабель прикидывается иностранцем, потому что этот прием, как и ирония, облегчали письмо. На пафос без иронии не решается даже Бабель.

Бабель пишет, утаивая музыку при описании танца и в то же время давая вещь в высоком регистре. Вероятно, из эпоса он заимствовал прием ответов с повторением вопроса. Этот прием он применяет всюду. Беня Крик в "Одесских рассказах" говорит так.

"Грач спросил его:

- Кто ты, откуда ты идешь и чем ты дышешь?

- Попробуй меня, Фроим, - ответил Беня, - и перестанем размазывать белую кашу по чистому столу.

- Перестанем размазывать кашу, - ответил Грач, - я тебя попробую".

Так же говорят казаки в "Письме".

"И Сенька спросил Тимофей Родионыча:

- Хорошо вам, папаша, в моих руках?

Нет, - сказал папаша, - худо мне.

Тогда Сенька спросил:

- А Феде, когда вы его резали, хорошо было в ваших руках?

- Нет, сказал папаша - худо было Феде.

Тогда Сенька спросил:

- А думали ли вы, папаша, что и вам худо будет?

- Нет, - сказал папаша, - не думал я, что мне худо будет".

Книги Бабеля, хорошие книги.⁸

Литературные герои, девушки, старики, молодые люди и все положения их уже изношены. Литературе нужна конкретность и скрещивание с новым бытом для создания новой формы. ⁹

Бабель, Платонов, Олеша и многие другие - их творчество в полной мере отвечает садистским и садомазохистким канонам. Я понимаю, насколько неожиданно это сопоставление. Но что поделать - история русской советской литературы до сих пор остается, покрыта розовым флером; мифы культуры куда крепче социальных.

Если положить рядом книгу Бабеля и какое-нибудь скоропалительное издание маркиза де Сада последних лет на русском языке, то, казалось бы, какие могут быть совпадения и ассоциации? Но стоит хоть немного оторваться от привычных схем кондового советского литературоведения, и сразу выясняется, что эти два писателя - из одного ряда и радостно протягивают друг другу руки сквозь столетия и страны. Оба они взлетом своего творчества обязаны революции, оба стали ее певцами, оба в итоге оказались ее жертвами. Судьбы обоих можно считать вариациями революционно - романтической пьесы с тюремной кодой. Бабель, пожалуй, одна из самых загадочных фигур литературного процесса двадцатых - тридцатых годов. Несмотря на огромную популярность, читателям известно о нем поразительно мало, - в основном, по его же собственным "мемуарам", разбросанным по беллетристике и от беллетристики неотделимых, а также по немногочисленным воспоминаниям современников. Вероятно, Бабель намерено оставлял "пробелы" в биографии; как и маркиз де Сад, он был мастером личной мифологии.

Эстетика аристократа Сада и разночинца Бабеля обусловлена одними тем же корнем - садизмом, естественной приметой эпохи смены политических режимов. В такие годы, как 1789 и 1917, садизм стоит за плечами писателя вместо музы и водит его пером. И не удивительно, что у Бабеля и Сада немало общих тем и сюжетов.

В частности, линия тела палача. По представлениям маркиза, палач, освобождающий землю Франции от Марии-Антуанетты, является самым настоящим гуманистом, поскольку делает свою работу во имя прогресса. А вот что испытывает его тело в момент опускания ножа гильотины? Является ли оно таким же хладнокровным и спокойным, как мозг? Что испытывает тело палача по отношению к несчастной дворянке, умоляющей на эшафоте: "Подождите, господин палач, минуточку, всего одну минуточку!".

Палач, наблюдая конвульсии жертвы, не может остаться равнодушным. Он испытывает возбуждение и желание эти мучения продлить. В рассказах Бабеля и прежде всего в "Конармии" можно найти не один десяток веселых и бесстрастных описаний подобных "минуточек" (то есть многочасовых пыток и казней) и голов, катящихся в корзину революции.¹⁰

Вот конец рассказа Бабеля "Дорога" (действие происходит в 1918г.): "Не прошло и дня, как у меня было все - одежда, еда, работа и товарищи, верные в дружбе и смерти, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране". Если оставить в стороне чрезмерную стилистическую кокетливость, то здесь видна та же упоенность от причастности к всеобщему садизму, как у персонажей Сада, идущих по дороге либертанажа. В восприятии творчества Бабеля существует довольно печальная аберрация массового интеллигентского сознания. "Воскреснув" в начале "оттепели", Бабель стал одним из мифов "золотого века" российского авангарда и был безоговорочно занесен в плеяду невинных жертв сталинизма. А участие в знаменитом рейде писателей на теплоходе по маршруту "Москва - Беломорканал - Москва" и статьи типа "Смерть фашистским собакам" воспринимались как необходимая дань политическому конформизму тридцатых годов (хотя в этих статьях Бабель так же честно восхищается садизмом, как и в прозе). В любом случае, Бабель был поднят на щит читателями либеральной хрущевской "оттепели", как антитеза бесчувственному соцреализму. Эстетика Бабеля неожиданно совпала со столь модной в шестидесятые годы теорией социализма "с человеческим лицом", согласно которой Бухарин и Рыков были "одухотвореннее" Сталина и Берии, а Бабель и Пильняк - Шолохова и Фурманова.

Но ведь вслед за маркизом де Садом Бабель воспринял садизм революции как садизм абсолютно справедливый и необходимый, а также прекрасный во всех своих проявлениях. Но если Фурманову для адекватного описания садизма явно не хватало таланта, то Бабель оказался точным летописцем эмоций палачей. Сад считал насилие совершенно естественным для человека - и под пером Бабеля зверства Первой Конной на польском фронте приобретают характер нравоучительного примера. Вот отрывок из рассказа "Берестечко": "Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж строго еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул рукой в закрытую раму. - Если кто интересуется, - сказал он, - нехай приберет. Это свободно...". Завораживающая нейтральность интонации как бы убеждает в правомочности садизма и в том, что ничего особенного не происходит - все идет по плану. Буденный зря обижался на Бабеля - они были созданы друг для друга. Буденный получил "своего" писателя, а в походе Бабеля с конармией по "местам боевой славы" была, наконец, реализована утопия народовольцев о "хождении" в народ и слиянии с ним в борьбе за великое дело освобождения.

Литература же приобрела еще одного писателя-садиста.

Для Сада человек - лишь жалкая песчинка в мире террора всех видов и прежде всего сексуального. Садизм - путеводная звезда человека во Вселенной. Язык садизма - единственный язык, на котором государство может разговаривать с человеком; иначе государству с человеком не объясниться. Индивид отличается от индивида только тем количеством насилия, которое вынуждено на него затратить государство. Вот и Бабелю комиссары, кони, польские паны, местечковые раввины, одесские бандиты интересны, прежде всего, как достойное топливо для революционного котла садизма. Насилие вслед за Садом возведено у Бабеля в абсолют.¹¹

Еще одна аберрация массового культурного сознания привела к тому, что Бабеля стали считать певцом еврейского быта. Но если сравнить Бабеля и кого-либо из ортодоксальных еврейских писателей, предположим, Мартина Бубера или Агнона, то окажется, что нет даже параметров для сравнения. Еврейская ментальность сводится у Бабеля к уровню поверхностного фольклора и плоского анекдота.

И это не удивительно: Бабель, верный ученик революции и Сада - интренационалист, жрец культа садизма. Все национальные чувства уже "притупились", остался только "космополитический" садизм, бесстрастное описание мучений жертвы и реакции палача на эти мучения.

Самый известный персонаж Бабеля - одесский бандит Беня Крик даже склонен к дешевой театрализации садизма.

Инфантильность русской литературы выразилась и в невероятной романтизации уголовного сознания, поэтому этот стилизованный еврейский Робин Гуд стал одним из ее любимцев. Впрочем, сегодня эта инфантильность вроде бы закончилась; вылезшая на поверхность в разных формах уголовщина лишилась последних романтических одежд.

Собственно говоря, зачем это нужно: Бабель, садизм? Но та зловещая путаница этики и эстетики, которая продолжает управлять русской культурой, должна быть обозначена точно. Тем более в маргинальную эпоху¹².

Заключение

Вообще "комиссарская проза" двадцатых годов остается пока табуированной зоной в современной культуре. Я не думаю, что это происходит сознательно, просто в последние годы стало как-то не до нее. Слишком много сложностей в современной социальной ситуации, да и уровень профессионального литературоведения заметно упал. А чтобы сладить с таким атлетом, как Бабель, не знающим жалости, комплексов и рефлексии, нужны приличные условия.

В русской литературе существуют два замечательных определения, поражающих мощной уничижительной силой. Где-то в начале века Лев Толстой "покончил" с Леонидом Андреевым, заметив: "Он пугает, а мне не страшно". А спустя тридцать лет, Бабель, вернувшись из Парижа, разобрался с молодым Владимиром Набоковым: "Талантливый писатель, но писать ему не о чем". Действительно, с точки зрения Бабеля Набокову писать было не о чем: Набоков у Буденного не служил, за одним столом с чекистами и комбригами не сидел.

Такое определение Набокову мог вполне дать и Фурманов. Вероятно, между Бабелем и Фурмановым нет большой дистанции. Их объединяет не только идеология. Бабеля без большого преувеличения можно назвать "Фурмановым в профиль"; садизма у Фурманова не меньше, чем у Бабеля, да и Фурманов в каком-то смысле вполне достойный писатель. Я далек от того, чтобы сбрасывать Бабеля с парохода литературы.

Сбрасывать, разумеется, никого никуда не надо, желательно только отвести законное место. Может быть, когда-нибудь будет построена башня Татлина, посвященная Третьему Интернационалу, и в ней залы Бабеля и Сада будут расположены рядом, на одном этаже. Молодая советская литература появилась в двадцатых годах на свет только благодаря насилию, и сама стала гимном садизму, его мощной и освежающей силе. И, вероятно, лучше других этот гимн спел Бабель.

Русская литература сера как чижик, ей нужны малиновые галифэ и ботинки из кожи цвета небесной лазури.

Ей нужно и то, что понял Бабель, когда он оставил своих китайцев устраиваться, как они хотят, и поехал в "Коннармию".

Ссылки

1. http://www.guelman.ru/yarkev/esse4.htm

2. http://pangamin.nm.ru/number_6/data_lichn_people.htm

3. http://www.guelman.ru/yarkev/esse4.htm

4. Воспоминания о Бабеле: Сб. М., 1989. Стр 30- 37

5. Там же стр 45

6. Там же стр 39-40

7. Биографический справочник. Москва, 1997 г. Стр 76-87

8. Шикман А.П. Деятели отечественной истории. Стр 55-58

9. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000. Стр 40- 46

10. http://www.pereplet.ru/XPOHOC/biograf/babel.html

11. http://www.pereplet.ru/XPOHOC/biograf/babel.html

12. http://www.guelman.ru/yarkev/esse4.htm

Список литературы

1. http://www.guelman.ru/yarkev/esse4.htm

2. http://pangamin.nm.ru/number_6/data_lichn_people.htm

3. Шикман А.П. Деятели отечественной истории.

4. Биографический справочник. Москва, 1997 г.

5. Воспоминания о Бабеле: Сб. М., 1989.

6. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

7. http://www.pereplet.ru/XPOHOC/biograf/babel.html