Языковая презентация "сдвинутого" сознания в русской мемуаристике ("Записки блокадного человека" Л.Я. Гинзбург)

г. Красноярск

Аннотация

В данной работе авторы исходят из предположения об особенном месте мемуарной литературы в пространстве художественной словесности, особенно в случае описания измененного состояния сознания. Причиной измененного состояния, которое описано в книге воспоминаний Л.Я. Гинзбург, явилось чувство голода во время блокады города Ленинграда в годы Великой Отечественной войны, осложненное рядом других. Переход человека из состояния прошлого в состояние настоящего, кажущегося, из нормального - в странное и зыбкое, описывается рядом глагольных форм и других лексем со значением «кажимости». Внешние изменения и внешние сдвиги сопровождаются внутренними изменения в «телесном» пространстве, непослушанием предметов. Обратные изменения к нормальному сопровождаются характеристиками признаков возвратного движения-перехода к нормальному состоянию мира, вещей и человека.

Ключевые слова: русская мемуаристика; блокада в русской литературе; «сдвинутое сознание»; измененные состояния сознания; языковая экспликация психического состояния; норма, кажимость, странность и удивление.

Annotation

3. Предметы как символы борьбы порядка и хаоса

Блокадное время - это время борьбы хаоса с порядком. Вещи уходили из- под воли человека и начинали жить своей жизнью. Необходимо было совершать волевые и механические усилия, чтобы вернуть их под волю человека: «Потом надо ещё принести воду из замёрзшего подвала. ... Сопротивление каждой вещи нужно было одолевать собственной волей и телом, без промежуточных технических приспособлений» [6, с. 47].

Наступление хаоса в личном пространстве человека было связано с развитием дистрофии, вызывающей, кроме всего прочего, чувство сильного раздражения. «Бессильная дрожь раздражения» овладевала усталым человеком, и он не имел ни сил, ни желания расставлять вещи по местам. Вещи потеряли прежний смысл, «скользили и расползались». Автор отмечает, что они стали «мутные, с размытыми границами (значит, без формы)» [6, с. 41].

Странное поведение вещей в создавшемся хаосе представлено в тексте такими характеристиками: «тарелка с окурками, выброшенная хаосом из своих недр», «бытовое столпотворение», «заглохшая пишущая машинка». Вещи, перемешанные друг с другом, воспринимались как «развалины Колизея» или как «Поганкины палаты». Хаос представлялся нормальным состоянием в сознании блокадного человека.

Борьба за жизнь в своих холодных квартирах проходила так же, как борьба «погибающих полярников»: все вещи были строительным материалом для мешка или «пещеры», в которых ночевали. Именно поэтому вещи были «навалены», «тяжко давили», а хаос «поджидал» человека в его собственном доме, «распоясывался» и «скрещивал» вещи из разных эпох и жизней. И это воспринималось как норма. В восприятии блокадного человека аномальным было возвращение вещей под контроль хозяина. Валенки становятся вновь обувью, а не «необходимой принадлежностью человека», и потому их можно сменить на ботинки. У приходящего «в себя» блокадника «вещи начали медленно возвращаться к своему назначению [6, с. 44].

В блокадном городе существовал ряд вещей, которые воспринимались его жителями как символы порядка.

К таким побеждающим хаос символам относился водопровод: «Водопровод - человеческая мысль, связь вещей, победившая хаос, священная организация, централизация» [6, с. 47].

В семантике этого слова актуализируются важные для блокадника смыслы `организация', `централизация'. Эти смыслы создавали ощущение связи с миром, с центром, «вытаскивали» человека из его одинокой борьбы против наступавшего хаоса.

Ещё более сильным «триггером», вызывающим состояние радостного возбуждения у жителей города, был трамвай.

Трамвай воспринимается как символ порядка, символ спокойной довоенной жизни. В тексте эксплицируется значение `управляемость, контролируемость властью, центром': «Трамвай был успокоителен, как голос диктора, объявлявший радиостанцию. Существовал центр, невидимо управляющий красными трамвайными вагонами. Вагоны бежали, центр работал. Рельсы вытекали из него и впадали обратно. Своей дугой каждый вагон был прикреплён к системе, централизован. ... Эн с облегчением следил, как потрёпанный красный вагон, скрипя, огибает угол, послушный центру...» [6, с. 45].

Трамвай вызывает радость в «сдвинутом» сознании блокадника, поскольку является символом возвращения вещей под власть человека, и следовательно, символом победы порядка над хаосом: «Поездка в трамвае - один из лучших, подъёмных моментов дня. Это человек перехитрил враждебный хаос. Среди всех упорствующих вещей, ушедших из-под нашей власти, среди вещей, которые надо двигать и подвигать собственными мышцами, собственной волей, - вдруг одна послушная вещь, служащая тебе механическая сила» [6, с. 78].

Процесс откапывания городом в апреле трамвайных рельс воспринимался Эном вполне позитивно, хотя предназначение трамвая как предмета из внешнего мира было для него неопределённо, ему всё казалось, что трамвай - «это нечто ударно-показательное, чем практически пользоваться нельзя» [6, с. 77].

4. «Странное» поведение тела

Тело становится «внешним» миром, враждебно наступающим на человека. Внешний мир наступает на человека и «захватывает» его собственное тело.

Автор воспоминаний отмечает происходящее в человеке «расщепление сознательной воли и тела» [6, с. 42]. Человек перестал воспринимать тело как своё. Тело приобретает «новые ощущения, не свои».

Люди начинают «открывать в себе кость за костью», смотрят на своё изменившееся усыхающее, или, наоборот, распухающее тело со «злобным любопытством»: «Оно было незнакомое, всякий раз с новыми провалами и углами, пятнистое и шершавое» [6, с. 43].

Процесс «отчуждения» тела сопровождается различными чувствами - от злобы, оскорбления до любопытства и равнодушия.

Тело перестало контролироваться волей человека. Обычные движения человека (подъём по лестнице, наклон) демонстрировали разъединённость воли и тела. Тело вышло из-под власти разума и воли, у него появляется собственная воля: «Человек хочет ногу поставить на край стула», а «тело выскользнуло из рук и хочет упасть пустым мешком в непонятную глубину» [6, с. 42].

Неподконтрольность собственного тела вызывала сильнейшее раздражение человека. Автор описывает это состояние как «гнусный процесс», оскорбляющий человека. Вследствие развивавшейся дистрофии происходит потеря навыков, выработанных человеком в младенчестве: рука «разучилась» делать мелкие движения, теперь ею можно было только пользоваться «как лапой», тело разучилось автоматически поддерживать себя в вертикальном положении.

Душа осознавала себя ещё живой, а тело становилось мёртвым. Шёл процесс «перерождения, усыхания, распухания» тела, но люди его не осознавали, потому что всё это происходило «как бы над мёртвой материей». Грань между жизнью и смертью истончается, и блокадный человек практически переходит уже в неземное состояние, когда он осознаёт, что тело ему не принадлежит, и лишь душа является его собственностью: «С истощением отчуждение углублялось. Наконец всё раздвоилось странным образом: истощённая оболочка - из разряда вещей, принадлежащих враждебному миру, - и душа, расположенная отдельно...» [6, с. 42].

Процесс отчуждения сопровождался желанием забыть тело, не смотреть на него, загнать память о нём в глубину своего сознания: «Они потеряли из виду своё тело. Оно ушло в глубину, замурованное одеждой, и там, в глубине, изменялось, перерождалось. Человек знал, что оно становится страшным. Ему хотелось забыть, что где-то далеко - за ватником, за свитером, за фуфайкой, за валенками и обмотками - есть у него нечистое тело» [6, с. 43].

Как далеко отстоят эти состояния от нормального человека? На каком они располагаются плане душевной жизни? По мнению Л.Н. Толстого - на отдалённом, исходя из этого он и строит свою психологию войны.

В тексте же «Записок блокадного человека» семантика кажимости является одной из текстообразующих.

В период перехода от одной действительности к другой все изменения только начинают осознаваться, граница перехода ещё не до конца ясна, туманна и зыбка, поэтому временная семантика выступает совместно с модальностью кажимости: «В первый миг совершающего события показалось, что нужно куда-то ужасно спешить ...» [6, с. 39]; «Потом оказалось, что многое пока по-прежнему» [Там же]; «А нам тогда казалось...» [6, с. 53].

В тексте, описывающем начало блокады, лексемы, эксплицирующие модальность кажимости «будто», «оказывалось», «показалось», «мерещилось», сочетаются с временными наречиями «тогда», «пока», «потом». О кажимости и ее модальности см. также статью О.П. Ермаковой [8].

Позже, когда повествование погружает читателя в «реальность» блокадного существования», модальность кажимости передаёт то состояние человека, когда «жизнь до перехода в другую реальность начинает восприниматься как наваждение, а голод и дистрофия - как реальность» [6, с. 53].

Об этом же странном состоянии другой реальности, наваждения, которое испытывал блокадный человек, пишет и другой автор, Д.С. Лихачев: «Я думаю, что подлинная жизнь - это голод, всё остальное мираж» [10, с. 394-395].

Модальность кажимости передаёт состояние выбора человеком ситуаций «меньшего зла», когда объективное положение дел (везде темно) менее значимо, чем субъективная оценка человека «на улице не так страшно»: «Казалось, на улице, даже ночью, не так темно, не так страшно, как дома» [6, с. 59].

Человек успокаивается от синего света в трамвае, от голоса кондуктора: «Трамваи же ... с синими лампочками казались прибежищем. Там был свет, пусть синий, но свет, были люди, успевшие надышать немного тепла, там деловито огрызается кондукторша» [6, с. 59].

См. об этом также мнения Н.Д. Арутюновой в ее статье «Аномалии и язык (К проблеме языковой «картины мира»)» [3]. Эн, пережив блокадную зиму, воспринимал как аномалию, возвращение некоторых предметов из довоенной жизни: «К трамваям Эн долго не мог привыкнуть. Ему всё казалось, что это нечто ударно-показательное, чем практически пользоваться нельзя» [6, с. 77].

Другая реальность не столько пугала, сколько удивляла. Удивление ещё с аристотелевских времён считается одним из видов интеллектуальных эмоций. В мемуарах Л.Я. Гинзбург жизнь блокадного города представлена как через собственное восприятие автора, так и через восприятие некоего человека, которого автор называет «Эн» и характеризует как «интеллигента в особых обстоятельствах» [6, с. 37]. Этим «суммарным и условным» интеллигентом удивление оценивается как «высокое» чувство: «Он удивился (ему нравилось удивляться), когда кто-то сказал: «Вот он - голод». Ему нравились удивление и непонимание как признаки психики высшего разряда» [6, с. 87].

Удивляться человек начал с первых дней блокады. Удивление было связано с процессом перехода от старого к новому: «Ещё ходят трамваи, выплачивают гонорары, в магазинах торгуют обыкновенными вещами. Это удивляло» [6, с. 39].

Обычный мир начинает казаться странным: «Люди у остановки отсюда маленькие и торопливые. ... Удивительно, как среди них могут быть профессора, врачи, на которых робко смотрят пациенты, ответственные работники» [6, с. 45].

«Странное, искривлённое отражение» действительности, которое мерещилось человеку «сквозь дистрофический туман», делало в сознании блокадника «удивительным» многое: «День ленинградской весны 1942-го. Впрочем, слово «весна» звучит странно» [6, с. 37].

И напротив, человек совершает действия, которые ему, жителю блокадного города, кажутся разумными, с точки зрения же другой реальности - странными и алогичными: «Вот почему - вопреки всякой логике - напряжение нервов падало, уже когда человек выходил на лестницу, направляясь в убежище. Это было вступление в процедуру, - благополучный её конец проверялся ежедневно на опыте. Многим даже казалось - именно процесс спуска и отсиживания в подвале обеспечивает благополучный исход; им не приходило в голову: на этот раз дом точно также уцелел бы, если б они остались наверху в своих квартирах. Их удивило бы это соображение, столь очевидное» [6, с. 60].

«Странное, искривлённое отражение интеллектуального действа - оно было унизительнее всего. И ему мерещилось сквозь дистрофический туман, что подменённое интеллектуальное действие - это вообще самое постыдное» [6, с. 90].

Мы уверены в том, что модальность, модальности и их мена в художественном тексте есть основа художественности, однако в случае, когда речь идет о мемуарном тексте, понимание модальности и ее роли в организации пространства текста, должно быть переосмыслено именно с точки зрения специфики текста-воспоминания, ср. об этом мнение Т.В. Романовой [12].

Таким образом, описание восприятия внешнего мира человеком, оказавшимся в аномальных жизненных обстоятельствах, выводящих его за пределы того, что может выдержать психика человека, опирается на семантику странности, кажимости и удивления.