Как всякая стилистическая фигура, метафора служит суггестивным компонентом текста и является выражением авторского стиля. Эти ключевые характеристики долгое время заставляли официальную науку отстраняться от неё, видеть в ней исключительно момент ограниченного восприятия. Собственно всякая языковая трактовка метафоры включает данное положение объективным условием игры слов, признавая интуитивный поиск знания посредством проб и ошибок. Так утверждается, что изменяя буквальное значение слов в выражении, мы подбираем то, что отражает истину. При этом, ложность мы можем осознать, только испробовав очередное значение, введя его в качестве допущения в исследуемый контекст. Но правомерно ли говорить о метафоре как логической ошибке с положительным результатом?

Как представляется, такое понимание базируется на исследовании естественного языка, где говорящий "помещает" свои мысли и чувства в слова, предоставляя узнать о них окружающим, разделяющим вместе с ним определенный стандарт их использования [Алексеев К.И., 2002, С.46]. Это типично объективистский подход, выражающий соответствие языка и реальности, объекта и его значения. Не прослеживая психологических состояний человека и условий акта вербализации, он говорит о метафоре как о виде кодового значения, требующего дешифровки или разгадки.

Но в таком случае, интерпретация происходит по известному кругу значений и сложно соотносима с такими операциями как сравнение и аналогия. Исчезает собственно когнитивный момент метафорического действия. Как замечает М. Блэк, в подобных теориях ("теориях субституции") акцент делается на "подстановке" метафорического выражение вместо буквального и устоявшегося порядка вещей [Блэк, 1990, С.161]. Однако всякое метафорическое допущение не прибегает к использованию объективных свойств объекта, будь то перенос их с одного предмета на другой (как в аналогии) или установлении значимости одного из них (как в сравнении), она вообще не есть способ какого-либо сокращения, иначе мы стояли бы перед проблемой отнесения к истинности подобных действий, чего нельзя сказать о метафоре. Метафора вообще "не связана с абстрагирующей силой познания и не обязана отвечать требованиям логических правил" [См.: Суровцев В.А., Суров В. Н].

Как далее утверждает М. Блэк, метафора скорее подавляет некоторые признаки в субъекте и акцентирует другие, задавая ракурс авторского отношения. Метафора есть эмоция, и в этой связи, рассматриваться в эпистемологии она должна как метод или способ познания в конкретной языковой игре. Важно учесть, как замечает автор, что в рамках последней творится новая реальность, отличная от внешних причин, но существенная для внутреннего пользования [См.: Блэк М., 1990].

Возвращаясь к человеку, к его опыту и желаниям, философия ХХ в. совершает лингвистический поворот, прослеживая гуманитарное знание как коммуникативную деятельность, а объект - как знаковую систему. Все "излишества" живого языка признаются его же конституирующим и факторами, но какова в этом случае роль метафорических утверждений в нем и что собственно они представляют, если не продукт замещения? В этой связи нам представляется интересной гипотеза, предлагающая выбирать за основу мыслительной деятельности не абстрактные правила согласования, а сам языковой материал.

Как утверждает Б.М. Гаспаров, языковая память отдельной личности представляет собой накапливаемый и развивающийся в течение всей жизни конгломерат коммуникативно заряженных частиц разной степени законченности. Общим для которых является их нагруженость индивидуально пережитым опытом, т.е. образом того целого, чему такой предмет принадлежал. Иными словами, наша память не хранит никаких сведений о словах языка как таковых, абстрагировано от условий употребления [Гаспаров Б. М, 1996, С.105-107]. Соответственно, каждая мысль, которую говорящий хочет выразить, уже при самом своем зарождении, актуализирует некоторые компоненты, которые, в силу своих множественных ассоциативных связей, притягивают к себе другие языковые частицы. Последние выступают в качестве возможных ходов выражения его мысли, в то время как говорящий, реализует лишь некоторые из них. Конечный результат этого процесса - получившееся высказывание - представляет собой компромисс между тем, что говорящий "намеревался" высказать, и тем, что "получилось" в силу конвенционально заданных языковых свойств, между опытом предшествующих употреблений и желанием приспособить его к новым обстоятельствам. Сходные процессы имеют место когда говорящий воспринимает чужое высказывание. А значит, конечный образ в ходе интерпретации, не может быть предсказан на основе стойких правил "дешифровки". Он возникает из взаимодействия многонаправленных ассоциативных полей [Гаспаров Б. М, 1996, С.108].

Резонанс нашей языковой памяти подобен тому, который возникает при восприятии подтекста в художественном тексте, различие состоит лишь в масштабах такой работы, она несравненно шире и сложнее в повседневном языковом употреблении. Кроме того, сам режим этой ассоциативной работы отнюдь не постоянен и не задан раз и навсегда. Напротив, он непрерывно изменяется в соответствии с тем, как говорящий "чувствует себя" в данной коммуникативной ситуации: какими видятся ему характер реального или потенциального собеседника и взаимоотношения с ним, интеллектуальная сфера высказывания, эмоциональный и стилевой тон. Где малейшее изменение этого общего модуса влияет на весь ход работы по созданию и интерпретации высказываний. Замечательным свойством этих процессов является также и то, что каждое предпринимаемое говорящим коммуникативное усилие, всякий раз изменяет, пусть незначительно свойства самого этого опыта как целого. Так, мы можем мыслить внутреннюю жизнь личности не только психическим, но и синтетический процессом, отвлеченным от жестких действий-схем. Главным оказывается сетка ассоциативных ходов. Так, например, переводчик, имеющий в своей памяти частицы разных языков, оказывается способным не смешивать один язык с другим и "чисто" изъясняться на каждом известном ему языке. И, как представляется, именно потому, что процесс мобилизации языкового материала, его отбора совершается не абстрактно, но применительно к данной конкретной ситуации и данным конкретным целям языковой деятельности [Гаспаров Б. М, 1996, С.114].

Таким образом, само наше понимание возможно не в силу тождеств, но отличий в смысловых характеристиках. Сходный опыт разных людей, надличностный уровень их языка так же непрерывно меняется, ведь в точности никогда не известно, в чем состоит "знакомое" человеку и где его границы. В противном случае, обладая тождественным знанием, мы могли бы отделить "свое" от "чужого", "верное" от "не верного"; язык изменялся бы скачками (путем введения сознательно утвержденных новшеств) или не изменялся бы вообще. И, соответственно, коммуникативный акт представлял бы весьма уплощенную свою версию, доходя до банальностей, терял бы всякий смысл.

Следующим моментом, который хотелось бы прояснить в гипотезе Б.М. Гаспарова, является то, что мы должны подразумевать под подобного рода фрагментами. Как продолжает автор, ни фонемы, ни морфемы, ни другие грамматические построения не могут в полной мере выразить неустойчивость и динамическую заданность мысли. Они есть лишь модели классификации, но реальная речь, обладая текучими очертаниями и границами, способна бесконечно видоизменяться. То есть подобные частицы должны представлять некие "коммуникативные фрагменты" (КФ). Хранимые в памяти в качестве стационарных частиц языкового опыта, они способны непосредственно воспроизводиться и опознаваться в высказываниях как целое, задающее некоторую мысль [Там же, С.118-119]. Общим в них является только то, что говорящему не нужно каким-либо образом эти выражения "строить". И более того, "наше взаимодействие с созданной фразой - и оценка того, насколько успешно в ней воплотилось то, что мы хотели сказать, - определяется немедленным и непосредственным узнаванием множества знакомых нам элементов" [Там же, С.121]. Так вырастает некий целостный смысло-стилевой образ данного высказывания. Именно эти частицы можно назвать "Фоном", организующим смысл, переинтерпретировав известное утверждение Дж. Сёрля.

Таким образом, исследуя познавательную активность, мы можем заключить, что память безотносительна к вопросам внутренней структуры языка. Так если мы имеем дело с достаточно хорошо известным нам языком, мы оперируем словами как образами, дающими непосредственный смысловой отклик. Все эти свойства выполнимы в условиях принципиальной открытости мнемонической среды. Остается вопросом лишь то, как могут возникать ассоциативные связи в ситуациях, исключающих непосредственный опыт, как например в метафоре.

Изучая развитие языка сходным образом, М. Бридсли исследует более детально вопрос о её гносеологическом статусе и специфики ассоциативных взаимодействий. Согласно его взглядам, область словесного значения можно разделить на центральную (сигнификацию) и маргинальную (диапазон коннотаций). Эффект метафоры возникает при согласовании слов, где посредством столкновения, центральное сдвигается. Однако, если некоторые значения уже имеются в языке, то метафора лишь привлекает внимание, но ничего не производит. На это М. Бридсли дополняет свою концепцию утверждением метафоры как способа возведения в язык некоторого впервые найденного свойства [См.: Суровцев В.А., Суров В. Н]. Но и здесь мы можем возразить, что тогда речь идет об открытии очередного факта реальности экспериментом, случайно, но не в смысловом поле. К примеру Налимов В.В. подчеркивал именно эту сторону вопроса, рождение метафоры происходит в ситуации "немоты" где-то между известными значениями привычных слов [Налимов В.В., 2007, С.120].

Однако, не случайно столько места в данной статье мы уделили вопросам языковой памяти. Возможно, концепция М. Бридсли требует лишь некоторого дополнения. С точки зрения рождения языка, маргинальными значениями могут являться не только известные словарные варианты, но и личностные, нагруженные предыдущим опытом ассоциации. Тогда, изучая метафору, надо говорить об использовании ею только семантических средств, где новый признак придется заимствовать из оставшейся части словаря. Только так мы можем избежать подмены метафоры сравнением.

Таким образом, метафорическое суждение есть своего рода универсальность познания, ведущая к действию. Эффект метафоры имеет своей основой личную неопределенность, наполняемую личным же смыслом, здесь она есть источник прироста нового знания.

2. Метафора и научная истина

Как общий принцип мышления, метафора царит и в науке. Однако, здесь наиболее существенным представляется то, что подобная особенность действует на различных уровнях абстракции. Метафора не только характерная стилистическая фигура, но и научная модель нестандартного применения знаний. Это своего рода неязыковое понимание разрабатывалось к примеру, отечественными исследователями Е.Д. Бляхером и Л.М. Волынской. Согласно их точке зрения, метафорическим можно назвать и сознательный перенос некоторого знания из одной научной области в другую. При этом нарушаются нормы (стандарты использования), принятые в той области из которой метафора взята. Здесь действует та же особенность, что и в обычных предложениях - метафоры без контекста просто нет, - в данном случае таким контекстом выступает новая область знания [Васильева С.Г., Зливко С.А., 2003, С.44].

Кроме того, мы можем вспомнить о том, что всякая дисциплина имеет ограниченный объем исследуемых объектов, но принципы, применяемые к их изучению, могут иметь и большую область действия, следовательно мы можем адаптировать их к другим классам объектов, расширив научное видение. Метафоричность здесь и есть такая процедура нарушения стандартов (которые когда-то тоже были выведены подобным образом) [Там же, С.45].

Специфика науки состоит в детализации, изучении отличительных признаков и критериев отбора, но это далеко не предзаданные нормы, а конструкции, когда-то созданные искусственно. Дисциплинарные рамки, как бы широки они не были, не вбирают в себя объект исследования всецело и до конца, а значит, метафорические допущения являются естественным продолжением поиска, работающего на перспективу.

Таким образом, метафора есть общий способ производства идей и не имеет значения, выражена ли она в слове, предложении либо тексте. Это своеобразное "трансцендентальное условие" освоения новых научных практик. При этом, речь будет идти именно о "достижимости одной языковой игры из другой". И именно это допущение делает гуманитарное знание открытой структурой, подчиненной целям доминирования человека, использования и удовлетворения его желаний, где знание строится исходя из конечности его существа и усилий. Наконец, поворот к человеку, сделал очевидным возможность критики и опровержения, поскольку сталкиваются они уже "не с вещами, а со словами" [См.: Суровцев В.А., Суров В. Н].

Литература

1. Алексеев К.И. Метафора в научном дискурсе // Психологические исследования дискурса. М.: ПЕРСЭ, 2002, с.40-50.

2. Блэк М. Метафора // Теория метафоры. М., 1990, с.153-172.

3. Васильева С.Г., Зливко С.А. К проблеме образного поля лингвистики // Русская и сопоставительная филология. Системно-функциональный аспект. - Казань: Казанский Гос. ун-т, 2003, с.44-49.

4. Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996, с.352.

5. Налимов В.В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. М.: Водолей Publishers, 2007, с.374.

6. Суровцев В.А., Суров В.Н. Языковая игра и роль метафоры в научном познании. http://www.philosophy.ru/lib/philyaz/philyaz_532.html (19.05.09)

Размещено на Allbest.ru